Гьяк

Ну, короче говоря. Что там я тебе рассказывал? А, да. Схватил он меня, значит, я даже пикнуть не успел. Вот ты не веришь. Мне-то двадцать один, а он – старик, но я даже глазом моргнуть не успел. Ну-ка, забирай свои слова обратно, что ты там сказал. Забирай давай, потому что ежели не знаешь, о чем говоришь, помалкивай лучше. Меня никто еще вруном не называл. Тем временем уже пара-тройка ребят поднялись с места, чтобы нас разнять, подошел и хозяин кофейни, говорит: Аргирис, я не хочу тут никакой шумихи, у меня спокойное заведение. А ежели что у вас произошло, какое недоразумение, так вы словами все и уладьте. Но тот не движется, вообще меня не отпускает. Как клещами схватил, так что я чуть сознание не потерял. Прости меня, говорю ему, я не называл тебя вруном. Но вот то, что ты тут мне рассказываешь, я первый раз слышу. Я даже договорить не успел, да и народу там уже много вокруг собралось, но он вдруг сразу отпустил меня и снова спокойно уселся. Вот так вот. Словно и не было ничего. Я говорю ему: пора мне платить да и уходить. Сиди, говорит он мне, и не надо стыдиться. Сиди. Ну, подумал я, снова с сумасшедшим связался, но он так меня уже перед всем народом выставил, что я отступиться-то и не мог. Я говорю ему: ты уже дважды меня оскорбил, а ежели я сейчас снова за один стол с тобой сяду, так и в третий раз выставлю себя на посмешище. Потому что, ежели у тебя и было что ко мне, надо было то на словах сказать. Я из уважения не стал ничего делать, но садиться обратно не стану, а то ты мне совсем на шею сядешь. Тогда он опять говорит мне: да садись ты уже, какая разница, что там другие скажут. Тут даже ни полчеловека стоящего нет. Одни сутенеры и воры. Кто тебя осудит? За тобой-то как раз и правда, скажут, потому как ты руку на старика не стал поднимать. Ежели я и был не прав, то признаю вину. А сейчас давай-ка, садись.

Ну, вот что я скажу тебе, если бы сейчас со мной такая история приключилась, я бы не только ушел, но ушел бы со скандалом, только уж не знаю, что там на меня тогда нашло, так что я сказал себе, да ну его, он совсем с катушек слетел, видно. Сделаю, как он просит, все равно последний раз он меня видит. Он снова коньяку заказал, нам обоим, а когда пришел официант, сказал ему: с парнем все в порядке. Это мой племянник, я его испытать решил. Тот в ответ ни слова ему не сказал, а когда он ушел, старик повернулся ко мне и говорит: про мать твою и про меня, это все правда. Был я помолвлен с Лиеной, но так-то даже за руку ее не держал. Я тебе все как есть, говорю. Но за все про все, так это она мне должна, а не я. Это ты хорошенько запомни.

Я ждал, что он продолжит, расскажет мне, что и как, но он замолчал. Только продолжал пить и смотреть на меня. Ну а у меня-то терпения не хватало ждать, пока он снова решится заговорить, ведь так он мог никогда сам и продолжить, так что я взял и сам начал его расспрашивать. Обручили нас, говорит он мне, но еще до того, как дела стали дальше продвигаться, решил я уехать, а ее взять с собой не мог, потому как женатым тогда сюда путь был заказан. Ты не смотри, что сейчас все поменялось. С двадцать третьего года границу закрыли. В Америку можно было поехать только к своей жене или к мужу. У меня был один знакомый из Смирны, у которого долг передо мной был большой, еще тогда, с войны еще, и он мне отписал, что я якобы должен был приехать сюда, чтобы жениться на его дочери, она здесь жила еще до того, так что я опять же не должен был по бумагам женатым выходить. Поэтому пошел я к твоему деду, к Мицосу, и сказал ему, так, мол, и так, человек я честный, так что не хочу я твою дочь попортить, а потом бросить, давай мы сейчас прямо помолвку разорвем и по рукам ударим. А поскольку мозги у твоего деда имелись, говорит он мне, такую удаль, как у тебя, редко у кого увидеть можно, так что я расстроен, что не смогу сделать тебя своим зятем, но еще больше я расстроен, что не смогу тебя увидеть больше. От всего сердца желаю тебе хорошо добраться и с божией помощью хорошо там устроиться. Так оно и случилось. Теперь ты понял? – говорит он мне. А мать моя, говорю ему я, почему она мне ничего не сказала? Ну, разве такие вещи говорят? – отвечает. И ничего, кроме этих слов, он больше в тот вечер и не сказал. А что бы я ни спрашивал, тот в ответ только «да» и «нет» отвечал. Только когда мы уже поднимались, чтобы уходить, он сказал, что угощение за его счет, да спросил, где я живу и сколько плачу, а когда я ему сказал, ответил, что это дорого, и ежели я хочу, могу прийти сюда в кафе в следующее воскресенье, он, мол, за меня договорится. Ладно, ответил я ему, приду.

Когда я пришел в следующий раз, застал его снова за тем же столиком. Он как будто специально так делал, ну, садился рядом с мясной лавкой, чтобы скрыть свой собственный запах. Хотел я его спросить, кем он работает, да не успел. Он, как только меня завидел, встал, оставил мелочь на столе за коньяк, и мы ушли. Он даже меня не спросил, хочу ли я что-то себе взять выпить, ни вообще ничего. Пошел он сам вперед, значит, и пошли мы вместе на север, через реку перешли и дошли до Лейквью[28], но это я уж потом узнал, что это место так называется. В общем, шли мы минут десять, двадцать? Ну, не больше, во всяком случае. Короче говоря, я понятия не имел, куда мы идем, но все озирался вокруг, чтобы заприметить кое-что и дорогу запомнить.

Долго ли, коротко, пришли мы к дому из красного кирпича, большому, в пять этажей. Вот и пришли, говорит он мне, а сам заходит в главный вход, там у него сзади была такая вроде как конторка. Ну, чего там долго рассказывать-то, позвонил он в какой-то колокольчик, вышел человек, он с ним по-иностранному поговорил, а через время вышел еще один, высокий такой, с Аргириса ростом, но мне показалось, что постарше его, и у него тоже один глаз был мутный такой, косой наверное. Видно было, что они знакомы, потому что тот, другой, как только его увидел, так сразу улыбнулся, подошел и обнял его за плечи. И начали они болтать, а потом я увидел, что он тому, другому пару раз на меня показал. А как они закончили, пожали руки, поцеловали друг друга крестообразно три раза, а потом тот другой, высокий, подошел ко мне, протянул и мне руку и сказал: Ваня, мэн гуд дил фор ю! Я тогда только одно сенкью и знал, ну, то есть, это я ему и сказал, а пока я пытался понять, на что это я согласился, Аргирис мне знак сделал, что пора идти.

Как только мы на улицу вышли, я спросил его, о чем говорили-то? Ты о чем договорился? Все хорошо, говорит он мне, на девять с половиной долларов ниже плата, чем то, что ты сейчас даешь, а ежели у тебя будет еще какая проблема, так ты приходи ко мне, скажи, я с ним поговорю. Ваню я хорошо знаю. А кто это такой-то? – говорю ему, он откуда сам будет? Потому как я, может, тогда и туго соображал, но английским мне его имя точно не показалось. И что же он мне говорит-то? Русский. Ай, да брось ты шутки-то шутить, говорю ему. Тут что, коммунисты есть в Америке? Он повернулся и говорит мне: Ваня – он из тех, с которыми воевали после семнадцатого года. Поэтому-то он и уехал. Посмотрел я на него хорошенько, потому как думал, что это он шутит так, но смотрю, он серьезный такой, так что я опять-таки его спросил. И что? Что «что»? – говорит он. Ты почему это ему так доверяешь? – спрашиваю, разве человек, который со своими собственными братьями воевал, может другому человеку добро сделать? Ты-то чего с русскими связался? – говорю ему, ты разве не в Малой Азии был? А до Малой Азии был я три месяца с Нидером в Крыму. С Ваней я познакомился потом уже, через много лет, когда сюда приехал. Но это неважно. В одной и той же войне с большевиками сражались. Я снова посмотрел на него. Давай шевелись, сказал он, не стой посреди дороги. Тебе еще идти вещи на квартире собирать надо.

Потом, пока мы шли, он сказал мне, что с Ваней познакомились они в одном баре, тот был пьян и пел одну песню, которую русские пели, те, что с коммунистами воевали, но кое-кто там услышал эту мелодию и приняли его тоже за большевика, стали нападать на него, но Аргирис знал эту песню, так что вступился за русского в этой потасовке, а потом они и подружились. Я-то больше побузить в потасовке хотел, сказал он мне, потому как в тот вечер кровь у меня так и кипела, но вот тебе на!

Я тогда впервые русского вблизи увидел, ну, то есть Ваню этого. И помню я, что спросил Аргириса, а они что, все такие. Да, такие они, ответил он, как пшеничные колосья. Светлые и бесчисленные. От земли неотделимые. А ты тоже там живешь? – спросил я еще через время. Нет, говорит, не выношу я русских. Я посмотрел на него вот так вот, потому как странно мне было, что был у него друг русский, но сам он не мог с другими русскими жить. Да, говорит он мне, вот так вот. Я стольких таких же перебил, что не могу больше видеть их, даже живых.

Вещи свои к Ване, да что там было-то, разве ж у меня добра много было, так, два чемодана, так вот вещи свои я сам отнес. Аргирис бросил меня посреди пути, даже прощаться как следует не стал. Да вот скажу тебе, был грех, я тогда и сам еще не был уверен, был ли он полудурком или просто таким вот тяжелым человеком, как это говорится. Это не так уж и важно. Вот такой вот лотерейный билет мне выпал, так что я его и держал в руке, потому как было это самое первое время и другой никакой компании у меня-то и не было.

Ходил я, значится, в кофейню по воскресеньям, сидели мы с ним вместе, и, врать тебе не стану, разговоров мы никаких особо не вели. Ну, то есть я говорил, а он только сидел там, пил и курил. Что бы я у него ни спрашивал, есть ли у него здесь семья, на что он деньги копит, видел ли он какие другие места в Америке. Ничего в ответ. Это очень мне было удивительно, потому как особенно поначалу, когда еще свеженький был, я все про деревню рассказывал, как мне не хватает того, как мне не хватает сего. А этот ни разу не сказал, ну, как нормальный человек, ах, мол, да, я бы тоже очень рад был бы вот этой вот вещице со своей родины. Да что там, даже если бы я англичанину это рассказывал, он бы взял да сказал бы однажды: да, прекрасное село у тебя, судя по твоим рассказам, я б тоже хотел на море поглядеть во Влихаде, так уж ты прекрасно его расписываешь. Аргирис же как немой. И нет чтобы знак какой еще подать, чтоб и я понял, что все это ему не по душе. Нет, ничего. Он как рыба смотрел, так что и не знаешь, злится ли она, боится ли, голодная ли, ну, как с другими животными. Эх, знаешь ли, во что я тебе скажу, из всего остального это и было самое страшное в этом человеке. Он и правду заставил меня его бояться, чтоб меня дрожь по хребту пробирала, ну, как там это говорят. Ну, вот это, что за столько лет на чужбине на далекой он о своей родине ни разу и не пожалел. Ни разу не вздохнул, когда слышал, как рассказывают ему о тех местах, где он родился, где песню родную слышал, где танцевал на празднике. Ничего. Ничего чернее этого я в жизни не встречал. Вот ни на столечко не бояться изгнания!

Да что это я тебе все это рассказываю? Ладно, пусть так. Прошла, должно быть, пара месяцев с тех пор, как я в другой дом переехал, когда мне сказал хозяин, что больше он во мне не нуждается. Должен был приехать, так он сказал мне, один его племянник из Греции, и он его должен был к себе на работу взять, так что начал я осматриваться, чтобы найти еще какую работу. По-английски я уже немного научился, так, кое-как, потому как в ресторане я работал на посудомойке и за чистотой следил, так что мне особо было не нужно. Но хуже всего, что я не успел даже никакому делу обучиться как следует. Ну, понятное дело, не так все страшно было, чтоб руки опускать, работа-то была, но я таким трусливым был поначалу, так что с народом-то не больно общался. Были у меня кое-какие знакомства, но были они все такие же, как я, да к тому же, если английского не знаешь, всегда в одно и то же попадаешься. Я сказал себе, что приехал, мол, сюда, чтобы лучшей жизни найти, а не так, чтобы перебиваться случайной работой, да с хлеба на воду. Так что я не сдавался. Погоди, говорю себе, надо поискать.