Гьяк

Однажды в воскресенье, значится, говорил я все это Аргирису, так больше, чтобы самому выговориться, потому как и в этот раз, как всегда, я даже не знал, слышит ли он меня, он и так почти никогда ничего в ответ не говорил. Говорю ему, говорю, значит, и как это мне в голову пришло спросить, а на его работе, мол, не нужен ли им будет еще человек. Я даже знать не знал, где он работает, ну, то есть я спросил его однажды, но ответа от него не получил, так что мы больше о том и не говорили. Да, значит, я уж не знаю, как мне это в голову пришло, потому как, говорю тебе, я и понятия не имел, но я спросил его и, честно говоря, ожидал, что он мне ответит что-то вроде «все-то ты спрашиваешь», потом глотнет своего коньяка, как он привык, так на том разговор и заглохнет. Ты не сможешь мою работу делать. Ты знаешь, что у меня за работа? – вдруг спросил он. Так неожиданно, что я, признаться, растерялся, потому как совсем не ожидал этого. Да говорю тебе, я думал, что он совсем никакого внимания на меня не обращает. Он снова спросил меня: знаешь? Нет, говорю я, разве ты мне когда-нибудь рассказывал? Я нокер в «Юнионе»[29]. Я гляжу на него как дурак. Ты когда-нибудь свинью колол? – спрашивает. Не-а, качнул я головой, но видел. И что с того? Если помнишь, прежде чем заколоть свинью, нужно ударить ее по голове. Кувалдой ли, киркой ли, это неважно. Главное, нужно вырубить ее до того, как перережешь ей ножом горло, потому как, ежели ты этого не сделаешь, как положено, она тебя и убить может. Я вот такую работу тут и делаю, но с бычками. Американцы делают не как мы, когда мы их протыкаем прутом с головы до позвоночника, чтобы парализовать. Они делают, как со свиньями. Кувалдой прямо в лоб, прям посередке! Он замолкнул на пару секунд. Понятно? – говорит. Я снова – не-а. Вот такую вот работу я и делаю. Там есть такие люди, которые загоняют бычков из таких вот загонов, типа того, они стоят там у них перед скотобойней, потом их ведут, проводят так, и встают они между двух заборов, где еле-еле помещаются. Так что вообще шелохнуться не могут, чтобы дернуться и сбежать. Бока у них в стены упираются, ну, как тебе это сказать. Ну, вот там-то сверху на стене над забором есть такая широкая ступенька, я стою на ней и жду, и как только выгадаю удобный момент, вот так вот, на секундочку, когда бычок ненадолго перестанет головой мотать, я бью ему кувалдой промеж глаз. Он склонился над столом и приложил два пальца к моему лбу, вот так вот, легонечко, только коснулся едва, ну, как поп делает, когда ребенка крестит. Вот сюда я ему бью и с ног валю, говорит мне. Вот это и значит «нокер».

Я раньше никогда о таком и не слыхивал, врать не буду. Это ж сама по себе целая наука будет, такое это дело. Я так и сказал ему. Так все здесь и устроено, говорит он мне, это производство. Каждый на своем посту. И что же, говорю я ему, ты только этим и занимаешься? Только этим. А другой человек потом открывает дверь сбоку, и бычок падает на ленту, которая движется и откатывает его назад, а там другой уже человек привязывает его за заднюю ногу и подвешивает высоко к машине, которая везет его дальше, где стоит тот, кто режет ему горло, чтобы кровь стекла, и так далее. Я даже не знал, что и сказать, только смотрел на него. Хорошо, а сколько бычков ты забиваешь в день, а зарплату тебе платят в месяц, целиком за эту работу? Две-три штуки в минуту. Платят по-разному, как заработаешь. А ты там один такой на эту работу на всем производстве? Он, как всегда, серьезно мне отвечает, даже без намека на улыбку, говорит, нас там около двадцати. Это у меня никак в голову не укладывалось. Плохая работа, говорю ему, ты, так сказать, за одну смену убиваешь тысячу животных. И что же он мне отвечает? Я этого никогда не забуду, покуда жив, настолько меня это взбудоражило, аж волосы дыбом встали. В убийстве тоже есть своя красота. Но красота эта есть, только если есть необходимость. Нужно делать это без страсти, без ненависти. Убийца необязательно должен быть брутальным. Потому-то я тебе и сказал, что ты не подходишь для моей работы. Тут нужны не только мышцы. Нужно понимать и то, что я тебе сейчас сказал.

От этих слов я аж язык свой проглотил. Прав он был, но я больше о другом думал. Думал я о том, что же это за человек такой, ведь он утром просыпался, пил кофе, одевался, а затем шел в одно место, где давали ему в руки кувалду, и он начинал колотить ей и убивать, пока не стемнеет. А потом, опять-таки, возвращался домой, садился ужинать, газету читал, делал там дела всякие, чтоб не заботили его больше кровь и дерьмо, впитавшиеся в его тело, чтоб мог он спокойно сидеть в тишине в тот же самый день, когда слышал он тысячу раз мычание, тысячу воплей животных, которых он убивал. И сколько времени ты занимаешься этим делом? – мне только это пришло в голову спросить. С тех пор как сюда приехал. Уж поди без малого тридцать лет, ответил он. Хотел было я что в ответ сказать, но голос у меня пропал. Понимаешь? Тридцать лет. Тридцати лет в моей целой жизни тогда еще не набралось. Он понял, о чем я думал, и сказал мне только это, я был, говорит, сойлд еще до того, но я сам себе такой путь избрал. А ты, прежде чем ввязаться во что бы то ни было, обдумай хорошенько сам с собой, в чем ты собираешься запачкаться. Потому как чистеньких вообще не бывает, разве что бездельники. Это, пожалуй, и был самый дельный совет, который мне кто-либо когда-нибудь давал, потому как именно тогда я принял решение, что не надо мне там оставаться. Америка, чужбина, вот то, что меня запачкало, хоть и не по моей воле. И прав был Аргирис. Вот поэтому я все и страдал, хоть он один только все это время и видел.

Работу я нашел в конце концов. Там, в кофейне, мне порекомендовали одного человека, тоже грека, у него была бакалейная лавка, он собирался второй магазинчик открыть, так что ему нужен был человек для работы в старом. Денег там было больше, потому как место это было ответственное, что уж говорить, так что начал я кое-что потихоньку откладывать. Собирал я узелок, чтобы обратно уехать, видишь ли. Перестал я и ходить по всяким заведениям, ну, не то чтобы я раньше много ходил, ну, так, мог к женщине какой зайти, не больше того, единственное что – по воскресеньям ходил я в кафе с Аргирисом. И так постоянно, пока однажды днем я не сказал ему: надоело мне здесь, все одно и то же, одно и то же. Пойдем-ка куда-нибудь, съедим по куску вырезки, я угощаю. Сначала он отказывался, потому как такой он был человек, не выходил он за рамки своего круга, но я так сильно настаивал, что в итоге он мне сказал, ладно, мол, давай сходим.

Была одна таверна, которую я знал, потому как они покупали все необходимое у нас в лавке, так что туда мы и пошли. Сели мы, и начал я ему говорить, что есть у меня план назад вернуться и все такое, смотрю, опять он ничего в ответ не говорит, так что я повернулся и сказал: ты так и сидишь все время, будто в рот воды набрал, да, Аргирис? Расскажи и ты хоть что-нибудь, ну хоть раз. А что, например? – спрашивает. Ну откуда мне знать? – говорю ему, – ну вот, например, как это ты решил сюда приехать. Я расскажу тебе, но не потому что ты спрашиваешь, а потому что ты меня выслушаешь. Я с первого дня, как мы в кафе встретились, сразу понял, что ты не такой, как все. Ты и слушаешь, и терпение имеешь, чтобы все обдумать. Какой бы горькой для тебя ни была правда, ты не станешь от нее бежать. И я ценю это. Даже вот сюда ты меня пригласил, потому что настроение у тебя хорошее.

Сказал он мне, значит, что с войны вернулся он в двадцать втором, но среди всех прочих он выделялся, потому как воевал он не только в Малой Азии и в России, но и в первых войнах с турками и болгарами, а затем еще в первой большой войне. Набралось так ни много ни мало с десяток лет, как он порох нюхал. В восемнадцать лет, говорит он мне, я ушел, а в двадцать восемь вернулся. А как вернулся он, так радости столько было, дым коромыслом, даже и не расскажешь, потому как вернулся он с орденом за мужество и медалями. Эвзон – прямо загляденье. Не то что в деревне, так и во всей Греции таких, как он, можно было по пальцам одной руки перечесть. Сам Пластирас, говорят тебе, приколол ему медаль на лацкан. Вот это воин так воин, говорил его отец, когда обходил все местные кофейни. Вот в то время и уговорились они о помолвке с моей матерью. Ну, короче говоря, так уж гордился им отец, что сказал, мол, такой пир закатит по случаю его возвращения и всю семью созовет, чтобы все вместе они отпраздновали. Зарезали они барана, напекли пирогов, будто это свадьба какая, а как только уселись все за стол, поели, выпили, песен напелись, поворачивается один дядя и говорит: ну-ка расскажи нам, Аргирис, как там было тебе на войне?

Я-то непривычный был, говорит мне Аргирис, десять лет как на войне, так что я уже и позабыл, как надо с людьми разговаривать. Так что мне и в голову ничего не пришло, я сел и все им как есть рассказал. Все досконально. Долго я им все рассказывал, где я был, что делал, сколько народу убил, в чем разница, когда режешь штыком, а когда ножом, что одно дело – мужская шея, другое – детская, как кричат болгарки и как турчанки, как дергается повешенный и как зарезанный, как даже младенцы грудные, которые мало что понимают, начинают плакать, как почуют запах крови и завидят нож, даже, даже вот про турка им рассказал, у которого я нос отгрыз после того, как убил, потому как тот меня исподтишка ударил, и про девочку, которую я попортил на глазах у отца, прежде чем выстрелить им обоим в голову. Все им рассказал, а ежели про что и умолчал, так я про это, может, и сам позабыл уже. И вот все они сидели до этого, смеялись, пили, а тут вдруг все будто разом увяли. Ну, не как на поминках. Еще хуже. Как мать, которая видит, как на ее глазах телега ее дитя задавила, вот так все сидели. Мать моя плакать начала. Прямо рядом со мной. Я руку протягивал, чтоб мяса положить, и мой локоть о ее плечо опирался, вот так рядом мы сидели. Я тоже замер. А скорее рассердился. Они ж сами меня спросили, так в чем была моя вина? Встал я и говорю: пойду-ка выйду, сигаретку выкурю. И вот стою я, мысли в кучу, курю, пытаюсь умерить свой гнев, который меня за горло прямо уже душил, и выходит ко мне отец, но он даже до меня не дотронулся, так, встал в метре от меня и говорит мне: Аргирис, сколько же ты крови невинной пролил, мальчик мой? И тут будто наш святой мне руку на плечо положил, так что внутри у меня все затихло, полный штиль вместо бури, повернулся я к нему и говорю: так кровь затем и нужна, отец. Чтоб проливать. Иди-ка ты обратно в дом, а меня оставь в покое, дай докурить.

Ну что сказать тебе, я как снова в дом зашел, все стали искать разные предлоги, чтобы уйти поскорее, да что там говорить. Ты и сам умный, все понимаешь. Даже ежели человек и знает правду, когда сталкивается с ней с глазу на глаз, сразу взгляд отводит, вот так и они. А что я должен был ответить? Я и сам растерялся. Ну, говорит он мне, после того самого вечера даже в своем доме был я как прокаженный. Как это возможно, чтоб каждый раз, ежели я до чего касался, они это потом отмывали. А еще хуже было то, как они на меня смотрели. Со страхом. Ты вообще представить себе это можешь? Чтоб на тебя смотрели и боялись мать твоя и отец? Шло время, два, три, четыре месяца, а никакого роздыху от этой истории так у меня и не было. На меня все глазели постоянно, а как только я оборачивался поглядеть в ответ, сразу глаза опускали долу, в землю. Я даже вздохнуть свободно не мог.