Близости

8

В лифте Амина прислонилась к стене, чтобы отдышаться. Одышка у нее теперь случалась постоянно: малыш с силой давил на легкие. Скоро мама приезжает из Сенегала, сообщила Амина, я через несколько недель уйду в декрет. Мы вышли из лифта и зашагали к кабинке, по пути Амина спросила меня, знакома ли я с делом, и я кивнула: подробности были в Суде хорошо известны. Процесс длился несколько месяцев, очень громкий процесс, первый случай, когда перед Судом предстал бывший глава государства, и слушание наделало немало шума в прессе разных стран.

И вдобавок еще протестующие, которые вот уже несколько месяцев собирались возле здания Суда, чтобы поддержать обвиняемого, раздавали эти свои флаеры, стояли с транспарантами. Пока мы усаживались, Амина объяснила мне, что я буду неделю работать с ней в кабинке, чтобы вникнуть в курс дела. Она вручила мне папку. Там вникать-то не во что, заверила она, язык, прямо скажем, пока нехитрый. Она кивнула на папку, лежавшую передо мной на столе, и я раскрыла ее. Согласно обстоятельствам дела, события развивались стремительно, все происходило в относительно короткий период времени — четыре-пять месяцев, — сразу после выборов с оспоренными результатами. Национальная избирательная комиссия и внешние наблюдатели признали победу оппозиции. Обвиняемый передавать власть отказался, хотя по конституции президентское правление ограничивалось десятью годами, а он свои десять лет отпрезидентствовал. Тогда обвиняемый принялся творчески перерабатывать итоги выборов, обнулил результаты голосования в тех округах, где его оппонент добился успеха, приказал армии закрыть границы и запретил все зарубежные медиа.

Потом обвиняемый — я начала просматривать материалы более бегло, поглядывая на должностных лиц, которые входили в зал, заседание вот-вот начнется, — сколотил армию из наемников и приступил к этническим чисткам с карательными отрядами и массовыми захоронениями. ООН отправила контингент миротворцев, Африканский союз потребовал, чтобы обвиняемый сложил с себя властные полномочия, но тот упорствовал. Оппонент отвечал ему тем же, как следствие — гражданская война. В конце концов ООН усилила свое вмешательство, а потом Франция нанесла воздушные удары — после чего силам оппозиции удалось захватить обвиняемого и поместить под домашний арест. Это случилось месяцев через пять после выборов. Если бы не миротворцы, обвиняемого казнили бы, но ООН весьма настойчиво потребовала, чтобы он предстал перед международным судом, — вот он и предстал и который год ждет вынесения приговора.

Я закрыла досье и отложила в сторону. Под материалами обнаружилось большое фото бывшего президента. Он смотрел вдаль, одна рука поднята, рот открыт — как будто произносит речь. За ним виднелись смазанные фигуры людей — не четкие силуэты, а цветовые пятна, должно быть, это его выступление на митинге перед самыми выборами. На бывшем президенте были дорогой костюм и галстук, даже снимок передавал непреклонность во всем его теле — от переполнявшей его энергии, от напряжения. На заднем плане маячили транспаранты и флаги.

Амина показала мне на галерею для публики, которая тоже размещалась на антресолях, впритык к кабинкам переводчиков. Там, на галерее, было довольно много зрителей. Приверженцы бывшего президента, пояснила Амина. Во втором ряду я различила человека, который вручил мне флаер перед входом в Суд. Он беседовал с несколькими единомышленниками, лицо у него было такое же беззащитное, как и при нашей встрече, податливая мешанина эмоций, и я вспомнила, чтὀ сказал бывший президент своим сторонникам, поднимаясь на борт самолета, которому предстояло лететь в Гаагу. «Не плачьте, мужайтесь» — слоган впоследствии разукрасил газетные заголовки, и наверняка именно эти слова шепчут друг другу зрители на галерее.

Сегодня будет пресса, продолжала Амина, и намечается новый адвокат, причем какой-то именитый. Она кивком указала на группу, занявшую сектор на галерее для зрителей. Этот процесс тот еще спектакль, шепнула она, похлеще, чем обычно, если честно. Из нашей кабинки открывался удобный обзор — мы видели весь судебный зал: обвинение с одной стороны, защита — с другой, впереди — судьи, напротив них — свидетель. Внизу все казались чрезвычайно занятыми какими-то срочными делами: теснились вокруг мониторов, хлопали листами в больших скоросшивателях. Я покосилась на Амину, но та погрузилась в записи — она ведь сказала, что сегодняшний перевод в основном возьмет на себя, а я пока буду осваиваться.

Внизу началось какое-то брожение — прибыла сторона защиты, адвокаты рассаживались в левой части зала. Все трое были облачены в мантии, они загадочно кивали своим помощникам. Я наблюдала за адвокатской троицей, и что-то в них меня тревожило: вот они раскладывают бумаги, беседуют с помощниками, а те суетятся вокруг. Какое-то время я вот так их рассматривала и вдруг с ужасом осознала, что один из этих троих — Кеес, тот мужчина с вечеринки, приятель Габи.

Я быстро откинулась на спинку стула — не хватало еще, чтобы он меня заметил, хотя это вряд ли. Секунду я была в сомнениях: не обозналась ли? Я прекрасно помнила, как Адриан рассказывал, что он адвокат, «один из лучших в стране», и все-таки его появление тут — что-то из области фантастики. Я опять посмотрела вниз, на глянцевитую прическу, уложенную с таким же тщанием, как и для той вечеринки. С одной стороны, мужчина в мантии никак не соединялся с мужчиной, которого я встретила тем вечером, а с другой стороны, несомненно, это было одно лицо — и вовсе не лицо, а обстоятельства делали его присутствие здесь абсолютно непостижимым. Сам-то он не изменился: те же нелепые движения, рука, вскинутая к волосам, те же тщательно отработанные властные манеры.

И тем не менее в нашей обстановке все это таинственным образом обретало вес, помощники адвокатов и другие судейские знай себе кивали в ответ на показное всплескивание его рук без тени иронии или зубоскальства. Когда Адриан сказал мне, что Кеес — адвокат, я представила, как он защищает белых воротничков, попавшихся на налоговых махинациях и должностных злоупотреблениях, ведь он с виду такой мелкий человечек. Ну ладно, он мог бы защищать убийц или грабителей, например тех, что напали на Антона де Рейка, — то есть работать с более серьезными преступлениями, которые сами по себе выходят из ряда вон, даже если их совершают обычные люди.

Но чтобы Кеес выступал адвокатом на процессах такого уровня, защищал преступников, которые войдут в историю, чтобы он взял и объявился в этом судебном зале — это уж полный абсурд, Кеесу, по-моему, элементарно мозгов недоставало для таких материй, не говоря уж о собранности — здесь нужно грамотно аргументировать. Нет, я не к тому, что нельзя быть пустышкой и пройдохой и в то же время блистательным юристом или политиком — на свете много мужчин и женщин с солидной общественной репутацией и достойной порицания частной жизнью, — я о том, что мне непонятно, как люди в Суде могут воспринимать его всерьез, это просто невероятно: они ему доверяют, да еще в самых ответственных делах, а ведь он персонаж самой что ни на есть шаткой конструкции.

Однако, наблюдая за происходящим внизу, я сама могла убедиться: Кеес отнюдь не последний в своей команде, он выдает указания, и его слушают внимательно, даже с воодушевлением, все вокруг как будто жадно ловят его слова, его явно не просто уважают — им восхищаются, его боятся. Обвинение на другом конце зала меряет его тревожными взглядами, наверняка всем известно, какой он безжалостный и коварный, и, кстати, надо полагать, поэтому Адриан приветствовал его так сдержанно — из-за его профессиональной лживости.

А странно, подумала я, Адриан даже не упомянул, что квалификация Кееса теоретически предполагает его появление в Суде, хотя, в сущности, понятно: Адриан тогда почти ничего не знал о моей работе и плохо представлял себе ту мою жизнь, где он отсутствовал. А вот Кеесу моя профессиональная рутина была как раз знакома; случись мне тогда на вечеринке обмолвиться, что я работаю в Суде, возможно, у нас бы сложился совершенно иной диалог, Кеес показался бы мне человеком умным и сведущим, глубоко познавшим тот мир, куда я только начинала входить. Тогда, наверное, я была бы более открыта для его предложений, взяла бы у него номер телефона и уехала бы вместе с ним, а не с Адрианом.

Выходит, наши личности чрезвычайно изменчивы, а с ними и все течение нашей жизни — какая неудобная мысль. Я разглядывала Кееса через стекло кабинки, и альтернативная версия событий обозначалась все резче, заполняя пространство между ним и мной. Внезапно Кеес выпрямился и повернулся к боковой двери зала, по его лицу расползся широкий волчий оскал, который я по-мнила по вечеринке. Кеес приветственно распростер руки; изогнув шею, я увидела, что входит бывший президент. Он выглядел хорошо выспавшимся и ухоженным, на нем был темно-синий костюм, похожий на тот с фотографии, из его президентских времен. И где он ухитрился его раздобыть, адвокаты, что ли, расстарались, нашли готовый, или пришлось вызывать портного в следственный изолятор посреди ночи, как недавно вызывали меня. Президент вел себя спокойно, даже устало, он точно чувствовал, как вся энергия Суда потоком устремилась к нему, в черную дыру его персоны.

Кеес так и стоял перед ним, раскрыв объятия, и уже начал понемногу сникать, бывший президент держал его в зависшем состоянии. На лице Кееса мелькнула растерянность, и мне вдруг стало его жалко. Бывший президент кивнул — формально, отстраненно. В ответ Кеес выдал-таки свой фирменный натиск и заключил президента в восторженные объятия, как старого друга. Президент выдержал этот приступ нежности. Кеес, взбодрившись, провел его на место, держа руку на его плече. Он нарочно выпячивал физический контакт, и я подумала, что, помимо его обычного самолюбования, тут есть кое-что еще, расчет на то, чтобы все вокруг увидели: обвиняемый — обычный человек, как и все, он вполне способен жить в гражданском обществе, у него есть друзья и семья, и нам вовсе не нужно прятаться от него.

Он словно говорил: вот я не боюсь. Может, в этом и была вся суть. Кеес, конечно, чудной, но совершенно заурядный человек с предрассудками и домыслами заурядного человека. Однако если Кеес и впрямь ни капли не боялся бывшего президента — с его-то списком преступлений, в которых его сейчас обвиняли, — тогда Кеес в самом деле необычный, он то ли запредельно храбр, то ли подвержен когнитивному диссонансу. Бывший президент между тем кивал и кивал, а Кеес все говорил — прямо какое-то словесное недержание. Что, интересно, он излагает — какие-то технические детали? В действительности неважно, что он говорит, это все пантомима, театр, и Кеес посредством своего маленького шоу легализует обвиняемого в глазах Суда и видеокамер, в глазах всего мира.

Вот он, новый адвокат, тихим голосом произнесла Амина. Внизу бывший президент внезапно вскинул руки: мол, хватит уже, довольно. Кеес отступил. Ясно: его отослали. Кеес служил бывшему президенту, как и огромное количество людей, что служили ему прежде. А теперь этот круг сузился до нескольких человек, включая Кееса, сгрудившихся вокруг обвиняемого в судебном зале. Было бы мудро со стороны Кееса сохранять бдительность, из короткого диалога между двумя мужчинами явно следовало: бывшим президентом двигало неукротимое своенравие, оно питало его способность доминировать и смирять. Бывший президент поправил галстук с высокопарным и раздраженным видом. Кеес вернулся за свой стол, спустя мгновение главные двери распахнулись и вошли судьи.