Как любят мертвые

8

Для того чтобы выбраться оттуда, нужно было заполнять больше бумаг, чем для того, чтоб устроиться.

Первая страница, выданная мне, была размноженным обращением городского почтмейстера.

Начиналась она так:

Как может ему быть жаль? Он меня даже не знает.

Затем шел список вопросов.

Да, ответил я.

Нет, ответил я.

Еще такой был:

Конечно, ответил я.

Жалоб нет, написал я.

Тут моя чернокожая девушка вернулась.

– Закончили уже?

– Закончил.

– Я ни разу не видела, чтобы бумаги заполняли так скоро.

– «Быстро», – сказал я.

– «Быстро»? – переспросила она. – Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что мы будем делать дальше?

– Пройдемте, пожалуйста.

Я протиснулся следом за ее жопкой между столов куда-то в самый дальний угол.

– Садитесь, – сказал мужчина.

Он не торопясь прочел мои бумаги. Затем взглянул на меня.

– Могу я спросить, почему вы увольняетесь? Из-за мер дисциплинарного воздействия, примененных к вам?

– Нет.

– В таком случае, какова причина вашего увольнения?

– Продолжение карьеры.

– Продолжение карьеры?

Он пристально смотрел на меня. До моего 50-го дня рождения оставалось меньше восьми месяцев. Я знал, о чем он думает.

– Могу я поинтересоваться, что это будет за «карьера»?

– Что ж, сэр, я вам скажу. Охотничий сезон в дельте – только с декабря по февраль. Я уже потерял месяц.

– Месяц? Но вы проработали здесь одиннадцать лет.

– Ну ладно, потерял одиннадцать лет. За эти три месяца охоты в Рукаве Ля-Фурш я могу сделать от десяти до двадцати кусков.

– И чем же вы занимаетесь?

– Ловушки ставлю! На ондатру, нутрию, норку, выдру… на енота. Нужна мне только пирога. Двадцать процентов выручки отдаю за пользование участком. Мне платят доллар с четвертью за шкурку ондатры, три бакса на норку, четыре – за выхухоля, полтора – за нутрию и двадцать пять – за выдру. Тушки ондатры я продаю – а они примерно в фут длиной – по пять центов на фабрику корма для кошек. За освежеванную нутрию я получаю двадцать пять центов. Кроме этого, я держу поросят, курей и уток. Сомиков ловлю. Это делается просто. Берешь…

– Ничего, мистер Чинаски, этого достаточно.

Он вправил какие-то бумажки себе в машинку и застучал по клавишам.

Я поднял глаза: передо мною стоял Паркер Андерсон, мой профсоюзный деятель, старый добрый Паркер, брившийся и какавший на заправках, стоял и улыбался мне своим оскалом политика.

– Увольняешься, Хэнк? Я-то знаю, что ты грозился все одиннадцать лет…

– Ага, еду в Южную Луизиану добряки ловить.

– А у них там ипподром есть?

– Что, смеешься? «Ярмарки» – один из старейших ипподромов в стране!

С Паркером был молоденький белый парнишка – один из племени потерянных невротиков, – с глазами, подернутыми влажными пленками слез. По одной большой слезе в каждом глазу. Они не выкатывались. Это завораживало. Я видел, как женщины сидят и смотрят на меня такими же глазами, прежде чем рассвирепеть и заорать, какой я мерзавец. Очевидно, парнишка попался в одну из множества ловушек и стал Паркеровой шестеркой. В обмен Паркер сбережет ему работу.

Мужчина протянул мне подписать еще одну бумагу, и я оттуда выбрался.

Паркер сказал:

– Удачи, старик, – когда я проходил мимо.

– Спасибо, детка, – ответил я.

Я совершенно не чувствовал себя иначе. Но знал, что довольно скоро на меня подействует, как на того, кого быстро поднимают из глубин моря, причем подействует с особыми выворотами. Как на проклятых попугайчиков Джойс. После жизни в клетке я осмелился пролезть в дыру и вылетел наружу – словно выстрел в небеса. Небеса?