Любовь и сон

Глава одиннадцатая

Май — месяц Девы Марии; это месяц, когда в Кентукки цветут розы, ее цветок (они сыпались из ее передника на индейских святых в Мехико, на коленопреклоненных детей в Пиренеях; аромат роз осенял на смертном одре монахинь в Китае и в Испании; на бело-голубых, с золотой каймой, картинках, где Приснодева, увенчанная звездами, опирает стопы о луну, непременно пущены по краю яркие, как жевательная резинка, розы). Аксель, отец Пирса, заявлял о своем Особом Почитании Пресвятой Девы;[120] у Пирса было иначе, и все же он не мог отделить ее ни от растущих трав и тяжелых гроздей сирени, ни от собственных трепетных чувств, Семи Светлых Тайн.[121]

За пышными кустами чайной розы (различных видов), росшими по склону ниже дома, никто не ухаживал, цветов было мало, все больше листья и колючки, и все же их аромат неделями стоял в воздухе, привлекая из самой отдаленной округи заходящихся в экстазе шмелей. Опал они напоминали о домашних садах, садах настоящих, с ухоженным газоном и клумбами, и она вовсю трудилась, дабы вернуть этот зеленый каскад в цивилизованное состояние; Винни, чуждой садоводству, они тоже навевали воспоминания о другой жизни, об английских садах, о Вестчестере. Вот и отец Миднайт (Олифантам он казался вечным атрибутом этих мест, но на самом деле тоже происходил не отсюда), глядя на обширную лужайку с розами, вспоминал духоподъемные церемонии и праздники на свежем воздухе, участником которых ему довелось быть в умеренном по климату Цинциннати, где он учился на священника: детишки в белом, в кружевах, общины с хоругвями. Как было бы славно (нашептывал он Винни и Сэму одним весенним воскресным днем), если бы и здесь месяц Девы Марии отмечался празднеством, с процессией, благословением, четками.

(У Пирса среди памяток имелась когда-то еще одна фотография, сделанная Бёрд: он сам, помощником на церемонии, глаза вытаращены, шея вытянута, волосы подстрижены а-ля Джо Бойд, в стихаре и сутане, нагружен громадным крестом, на котором сияет латунным золотом согнутое тело; день лишен красок, но травы светятся, выбеленные солнцем, тем самым, что заставляет Пирса щуриться. Сзади, едва не напрочь стертые солнцем, чуть видны красивый алтарь и младшие Олифанты, наряженные к причастию; белые четки как капли несфокусированного блеска. Вот локоть отца Миднайта и его пятка. Больше таких снимков они не делали.)

В одну из майских ночей, может быть, в ту самую. Пирс видел сон: он, все его двоюродные братья и сестры, мать и Сэм умерли и отправлены в чистилище. Смерть и осуждение ему не снились, просто они все вместе оказались там. Чистилище представляло собой выжженный склон холма под ночным небом, черное пожарище, остовы деревьев, под ногами еще теплая зола. Они были здесь одни, на своем личном участке чистилища, других грешников видно не было — может, прятались по другим балкам. Пирс шагал рядом с Бёрд; все взбирались вверх, посматривая по сторонам и ожидая, когда начнутся обещанные мытарства. Чистилище было пропитано тем соединяющим в себе обреченность и тревогу страхом, какой Пирс испытывал в школьном дворе, на юниорских соревнованиях и в детском саду. Но он крепко держал Бёрд за руку, намереваясь быть храбрым. Послышался непрерывный глухой шум, рев пожара, доносившийся невообразимо откуда, с небольшого расстояния, и Пирс, зная, что это приближается оно самое, мытарство, солгал Бёрд, уверил ее, что это ничего такого, может, большой вытяжной вентилятор какой-нибудь близкой закусочной.

Тут он проснулся.

Мы должны срочно добраться до Бобби, подумал он, срочнее срочного, а то, быть может, уже опоздали.

И вот летним утром, немного времени спустя, Невидимые собрались в ранний час в кухне большого дома. С помощью Винни они наделали сэндвичей из домашнего хлеба, ореховой и зефирной пасты; налили молока в пустые бутылки из-под газировки и закрыли их скрученной вощеной бумагой и аптечными резинками. Настругали моркови и прихватили для нее соль, тоже в скрученной восковой бумаге. Набили свои сумки «Фиг ньютонс»[122] вафлями, содовыми крекерами, изюмом в малюсеньких коробочках (Джо Бойд умел так подуть в пустую коробочку, чтобы она выразительно ухнула совой, но Джо Бойд оставался дома).

Поклявшись (в очередной раз) в верности друг другу, Пирс с Хильди подобрали себе прогулочные трости, Уоррена застыдили, чтобы оставил дома игрушечные кольты, и отправились по подъездной дорожке к шоссе; пересекли по мосту ручей и крошащейся асфальтовой тропой двинулись в лето.

Пеший путь оказался куда длительней, чем поездка в автомобиле Сэма. Часто они останавливались, чтобы отдохнуть, пособирать землянику и обсудить, не пора ли достать прихваченный с собой ланч; нарвали ольховых веток — отгонять слепней.

— Уоррен! Это неспелые ягоды.

— Они красные.

— Это ежевика. Пока не почернеет, она неспелая.

Уоррен поглядел себе в горсть.

— Когда черные ягоды красные, они зеленые, — пояснил Пирс; все рассмеялись, задумались и по пути повторяли эту фразу еще и еще раз.

Все запомнили этот перекресток, лавчонку на развилке, но никто не мог сказать, по которой из дорог они ехали к Кабаньему Хребту. Так далеко от дома они никогда еще не заходили.

— Поди внутрь и спроси, — предложил Пирс, обращаясь к Хильди.

— Сам спроси.

— Уоррен! — проговорил Пирс. — Поди внутрь и спроси, какая из дорог ведет на Кабаний Хребет.

Уоррен смело пошел к веранде, крыша которой словно бы пригнулась под ударами солнца. Не иначе как это был магазин: приколоченная ржавыми гвоздями к стене вывеска с исполинской крышкой от бутылки, расположение предметов на веранде и на голом, без травы, дворе — все говорило о том, что здесь ведется торговля. Однако выскочившая из-под веранды желтая собака ощерилась на Уоррена и зарычала — магазинная собака так бы себя не повела.

Не смутившись, Уоррен обогнул собаку и взошел на веранду. Заглянул в ломаную дверь-ширму. Остальные наблюдали, как Уоррен разговаривает с кем-то внутри, собака его обнюхивала, он бочком отступал. Наконец Уоррен вернулся.

— Что они сказали?

— У них такой говор, что я не понял.

Но вроде бы они указали на левую дорогу, ее же как будто вспомнили и Олифанты с Пирсом, так что путь их лежал налево и вверх.

— Пошли, Уоррен.

— Что о себе думают собаки? — раздался сзади его задумчивый голос. — Они голые или одетые?

Этот вопрос вызвал разногласия, и по пути наверх они спорили, поскольку это спасало от мыслей о том, что они делают и в какую забираются далищу.

Как можно было ожидать от Бобби, чтобы она здесь, в одиночестве, осталась католичкой? Первое причастие, то самое, украденное, ее принять уговорили, но как же следующие?

Пирс представил себе картину, как в излюбленных историях сестры Мэри Филомелы о священниках за железным занавесом: отец Миднайт взбирается по дороге в своем стареньком черном «студебеккере», пряча под курткой гостию. На плечи ему проворно скользит пурпурная епитрахиль, Бобби за яслями тайно преклоняет колени, принимая причастие. При мысли об этой монашеской мелодраме, о собственном в ней соучастии, которого уже не отменишь. Пирс залился жаркой краской стыда.

— Может, она опять сбежала, — предположила Бёрд. — К нам, жить с нами.

Это была история из другой книги. Пирс, глядя в зеленоватый сумрак сосняка и балки, мог выдумать еще одну: они с Бобби сбегают вместе, он следует за ней, у нее хватает на двоих лесной сноровки и бесстрашия, у него — мозгов и рассудительности. Он почти что видел, как на освещенных солнцем прогалинах мелькают, держась за руки, две фигурки.

Тут до них донесся непрерывный шум из непонятного источника, низкий и не такой многообразный, как звуки полуденной природы. Далее, на широком и плоском участке дороги в редком леске, они остановились; первым Пирс, который раньше других заметил что-то непонятное, потом Хильди и потом Бёрд.

— Смотри. Что там случилось?

Справа от дороги, в лесу, стоял валун, выше Пирсова роста. Он был облеплен глиной, как камень, выкопанный на садовом участке; сверху глина за день подсохла и сделалась светло-желтой, а внизу, в тени, оставалась влажной. За валуном тянулся, теряясь из виду в высоте, след, который он пропахал, когда катился вниз: обломки осин и елей, раздробленные камни, вмятина в земле, длинный вспоротый шов в лесу или разошедшаяся грубая застежка-молния.

Да что же это. Все четверо застыли в размышлении и один за другим пришли к тому же выводу: если землетрясением или другой силой этот исполинский камень вывернуло с места и швырнуло вниз, и с тех пор — возможно, вероятно — не прошло и суток, то в любую минуту за ним может последовать не меньший, вполне способный пересечь дорогу, по которой они идут. И кстати, что бы значил этот жуткий грохот.

Они с опаской двинулись вперед. Восхождение, казалось, привело их в странное место, непредсказуемое: в воздухе чувствовался запах сырой земли. Дорога вновь резко свернула вверх, по бетонному, в трещинах, мосту пересекла прыгающий из стороны в сторону ручей и стала карабкаться вдоль берега. Ручей был коричневый, как кофе с молоком, засоренный чужеродными камнями.

В виду показалось небольшое скопление домиков и служебных построек под горой; туда вел их кружной путь вдоль горного отрога. Кабаний Хребет. Прежний шум слышался здесь громче, и исходил он явно от машин, больших машин: от землеройного механизма, то вгрызется, то отъедет, а скорее, от нескольких, и работали они где-то выше.

— Наверное, кто-то что-то строит, — предположил Уоррен. — Школу или еще что-нибудь.

Они свернули с шоссе на верхний путь (который всем запомнился, так как тут Сэм пренебрег последней возможностью вернуться с Бобби в Бондье) и после одного, а затем другого крутого поворота, зная, что теперь уже близко, и, сбившись в кучку, добрались до места — немного вдруг.

— Это ее мост.

Но по ту сторону моста картина была не такая, как прежде. Вершина темной горы, что стояла над поселком Шафто, обрушилась или ее снесли. На расчищенном от леса склоне валялись обломки. Осыпавшиеся камни повалили зеленую кукурузу.

— Ее дом порушило, — в ужасе прошептал Уоррен.

Поток глины и камней принес сверху неровную глыбу земли, величиной с Сэмов «нэш» (попутные молодые деревца были срезаны ею, словно волоски), и теперь она, плотно засев в Углублении погреба, занимала ванную комнату, которую пристроил к своей хибаре Флойд Шафто. Толевая крыша была сбита набекрень, ванну, унитаз и раковину высадило через разошедшийся шов дома на полный хлама двор. К ручью спускался белый зигзаг — след скатившегося рулона туалетной бумаги, — это бросилось в глаза всем четверым.

Долгую минуту все стояли, вытаращив глаза, потом Бёрд крикнула:

— Бобби!

Едва это имя успело вылететь у нее изо рта, так что уже не поймаешь (она хлопнула себя по губам, но поздно), из дома, открыв толчком провисшую дверь-ширму, вышел Флойд Шафто и остановился на наклонной веранде. Рубашки на нем не было, и дети видели на его мускулистой груди настоящую карту из белых шрамов, последствия давнего подземного обвала. Минуту-другую он без всякого выражения глядел на детей, потом вернулся в дом.