Тирза

Дома он спрятал деревянного верблюда, фотографии и рисунок в ящик с трусами. А потом отправился готовить две порции карбонада из баранины. И пока он занимался готовкой, все время повторял себе: «Это позор. Когда ты не нужен — это позор. Может, я никогда и не был там нужен». Когда он высказал эту мысль вслух, ему ненадолго стало легче. Как будто он подставил своей ненужности подножку, обойдясь с ней так беспардонно. Он достал мельницу для перца и засыпал в нее новую порцию черных горошин.

— Как прошел твой день? — спросила Тирза за ужином, когда доела все до крошки.

— Хорошо, — кивнул он. — Очень много работы, мы сейчас готовим осенний каталог. Он будет очень красивый. А у тебя как? Как твоя лабораторная в школе?

На следующее утро он, как обычно, около девяти утра отправился на велосипеде в сторону центра города, повесив на руль портфель. Доехав до площади Лейдсеплейн, он понял, что это, возможно, была не слишком хорошая идея. Что он забыл в центре? Он мог сесть где-нибудь в кафе, но туда в любой момент могли зайти его коллеги и непременно стали бы спрашивать его, что он тут делает, в кафе посреди рабочего дня. Он слез с велосипеда, подумал пару минут, а потом развернулся и поехал в южном направлении.

Когда он добрался до станции «Амстерадам-Юг / Деловой центр», то уже устал. Он оставил велосипед на стоянке и некоторое время ходил по перрону с портфелем под мышкой, пока ему не надоело. Как долго можно бродить по довольно небольшому вокзалу? Он уже пролистал почти все журналы в киоске. Посмотрел на часы и увидел, что сейчас всего двадцать минут одиннадцатого. Свобода тянулась ужасно долго. Особо не задумываясь, он купил билет до аэропорта Схипхол.

Там он походил по залу вылета, сначала по первому, потом по второму, а потом спустился в зал прилета. Он проголодался и купил себе бутерброд с сыром бри, который съел на скамейке в зале вылета. Потом достал из портфеля рукопись азербайджанского автора и начал ее читать, по привычке делая на полях пометки карандашом.

Потом он купил яблоко и еще часа полтора рассматривал пассажиров в зале прилета. Один раз он даже поднял руку и кому-то помахал. Как будто кто-то по другую сторону стеклянной стены у багажной ленты узнал Хофмейстера и обрадовался ему от всей души. Родственник, хороший коллега, кто-то из друзей юности, с кем не виделись лет тридцать.

Он сделал это только ради того, чтобы не вызывать подозрений. Праздно шатающийся целый день по аэропорту человек непременно вызовет подозрения. Особенно в наше время. Каждый может замышлять что угодно. Вот что объединяет всех путешественников — они под подозрением.

В половине пятого он решил, что может со спокойным сердцем отправляться домой. Этот день долго начинался, но потом все-таки пролетел. Он сел на поезд до станции «Юг / Деловой центр», а оттуда на велосипеде доехал до своего дома на улице Ван Эйгхена, где вымыл руки и приготовил на ужин курицу с жареной картошкой.

Когда они поели, он сказал Тирзе:

— Позови меня, если у тебя нужно проверить домашнее задание.

— Спасибо, пап, сегодня не надо. Как у тебя на работе?

— Все в порядке, — сказал он. — Нас завалили рукописями.

С этого дня он пять раз в неделю ездил в аэропорт. Литературное издательство нравилось ему больше, но и Схипхол тоже не разочаровывал.

Хофмейстер даже выработал план. По утрам он обходил два зала вылета, потом у него был обед, бутерброд с сыром бри и яблоко, воду он пил в мужском туалете. В обеденный перерыв он читал рукопись азербайджанского автора. А после обеда ждал в зале прилета.

Он выполнял в залах важную работу, так он чувствовал, он проверял их и охранял.

Чтобы не сильно привлекать к себе внимание, он время от времени подходил к какому-нибудь табло, громко вздыхал и говорил: «Вот досада, опять задерживается».

Иногда он покупал одну розу и вставал с ней у стеклянной стены зала прилета, чтобы махать воображаемому пассажиру. Но только если ему казалось, что его присутствие здесь уж очень сильно бросается в глаза. Розу он оставлял в поезде или забирал с собой, а дома коротко обрезал и ставил в стакан на кухне.

Он превратился в частного охранника. Он мог несколько минут стоять у табло, а в какие-то дни делал в ежедневнике пометки о задержавшихся рейсах. В конце недели он листал свои записи и обнаруживал, что, например, 2 июня рейс компании «КЛМ» в Варшаву вылетел с опозданием.

Через пару недель ему начало казаться, что он провел в Схипхоле всю жизнь. Несколько десятилетий в издательстве были отодвинуты на второй план, превратились во что-то нереальное. Записывать опоздавшие рейсы в Схипхоле, рассматривать пассажиров и их багаж — все это не сильно отличалось от работы в саду или издания книг.

Два года назад, когда они всем издательством отправились на прогулку на теплоходе по реке Линге, один коллега подсел к Хофмейстеру и спросил:

— Йорген, а для чего ты живешь?

Они пару секунд посмотрели на реку Линге, которая произвела на Хофмейстера тягостное впечатление по сравнению с воспоминаниями юности.

— Я живу ради моей работы, — сказал Хофмейстер после долгой паузы. — Ради издательства и ради детей.

Говорить, что он живет ради своей супруги, было не очень прилично, поскольку та уже сделала ноги.

Но теперь ему пришлось признать, что он тогда слукавил, все оказалось не так. Теперь он больше не работал, но в его жизни мало что изменилось. Вместо того чтобы пять раз в неделю ездить в контору на канале Херенграхт, он пять раз в неделю ездил в аэропорт. Он видел гораздо меньше людей, хотя нет, он видел гораздо больше людей, но они его не замечали. Но конечно, они вполне могли видеться где-то раньше. Теперь он жил не ради своей работы, но существенно в его жизни ничего не изменилось. Он жил ради детей, ради Тирзы. Вот что он должен был тогда сказать на теплоходе на реке Линге.

Теперь он знал каждую урну в Схипхоле, по крайней мере по эту сторону таможни, каждый газетный киоск, каждая стойка регистрации была ему знакома, он замечал любое малейшее изменение, потому что оно могло нарушить его ежедневный план. Он никогда не верил в то, что другие — это ад. Его всегда удивляло, что именно эта цитата Сартра стала такой знаменитой. У Сартра была масса других цитат, намного лучше, не таких циничных, не таких мрачных и не таких одиноких.

Но он на самом деле обнаружил, что, когда его окружало меньше других, жизнь была вполне сносной.

Он ждал в зале прилета, как десятки, а иногда и сотни людей, но, в отличие от них, он ждал кого-то несуществующего, он приехал встретить того, кто никогда не прилетит, он махал рукой, не веря в то, что на его приветствие с той стороны стекла кто-то ответит. Он махал просто потому, что случайные прохожие могли подумать: вот самый обычный человек.

У встреч несуществующих пассажиров были сплошные плюсы. Ему никто не досаждал скучными рассказами, разочарованиями, упреками: «Ты меня не слушаешь». Не было никаких волнений.

Однажды у нему подошел человек с табличкой, на которой было написано имя пассажира.

— Вы тут тоже давно стоите, я заметил, — сказал он. Наверное, чей-то водитель. — Можно спросить, как давно? Вы какой рейс ждете?

«Я стою тут уже шесть недель», — следовало ответить Хофмейстеру, но он сказал:

— Пару часов, — и прижал к себе портфель, будто в нем была спрятана его жизнь.

— А какой рейс ждете? — настаивал шофер, потный бесцеремонный мужчина.

Какой рейс он ждал? Он никогда не задумывался об этом.

— Я жду не конкретный рейс, — сказал Хофмейстер.

Он достал портфель, как будто что-то искал. Нашел яблоко и откусил. Водитель стоял и смотрел, как Хофмейстер ест яблоко. Как будто надеялся еще на что-то: на слово, взгляд, понимание. Двое мужчин солидного возраста, которые знали толк в ожидании в зале прилета. Хофмейстер не сказал больше ни слова. Он ел свое яблоко и не сводил глаз с багажной ленты номер двенадцать.

Теперь, когда Схипхол стал его местом работы, он никогда не выходил из дома без портфеля. Ему когда-то подарила его супруга, еще задолго до своего исчезновения, задолго до Иби, когда они только начали жить вместе на Ван Эйгхенстраат.

Чем меньше существовали люди, тем приятнее они были. К такому открытию он пришел в аэропорту. Но это еще не значило, что с существующими людьми что-то было не так.

Он был редактором отдела переводной художественной литературы. Всю жизнь он посвятил тому, что не существовало на самом деле и в крайнем случае имело какие-то отдаленные реальные прототипы. Но сейчас разница между реально существующим и несуществующим стерлась, граница стала размытой. Туманной, как аэропорт осенним утром. Нужно было хлестнуть действительность кнутом фантазии, а иначе действительность выбросит тебя из седла, как вставшая на дыбы лошадь, в этом Хофмейстер теперь был уверен.

Он поднял вверх правую руку. Иногда он останавливался у паспортного контроля и махал тем, кого никто не провожал.

Первая партия сардин была съедена, и Хофмейстер отправился наверх. Дверь в ванную была открыта, Иби уже вылезла из ванны. В спальне супруга Хофмейстера все еще сидела перед зеркалом. Волосы она уже высушила, лифчика на ней не было. Она сидела в одной джинсовой юбке, во рту — горящая сигарета.

— Это что такое? — спросил Хофмейстер и показал на юбку, вытянув руку. Губы у него до сих пор были жирными от рыбы.

— Это? Это юбка Иби, — сказала она, не вынимая изо рта сигареты, и продолжила разглядывать себя в зеркале.

— Я вижу, что это ее юбка. Но почему она на тебе?

Она наконец-то вытащила изо рта сигарету и стала чуть меньше похожа на порнозвезду. Так она снова стала его супругой, которая неожиданно вернулась.

— Потому, что мне совершенно нечего надеть, а эта юбка подошла. Я сейчас почти такая же худая, как Иби в пятнадцать лет. А помнишь, какая она была толстуха, когда ей было одиннадцать? У нее тогда только начались месячные, и мы звали ее Маленькая Мусорка. Потому что она за всеми все доедала. Все время хотела есть.

Хофмейстер покачал головой. Он не хотел сейчас обсуждать прошлое. Это был неподходящий момент для подведения итогов. Хотя какой момент будет для этого подходящим — это тоже был вопрос.

— Так идти нельзя, — категорично сказал он. — Это уже чересчур. И я не хочу, чтобы ты курила в спальне.

Супруга оглядела себя в зеркале. Перед ней на столике лежали щетка для волос, фен, помада, расческа, шпильки. Она затянулась и выдохнула облако дыма, как ребенок, который тренируется на будущее, но сам еще толком не умеет курить.

— Что значит нельзя? Разве это не миленько?

— Это… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за нос, как будто был простужен и его снова настиг насморк. — Какая разница, миленько или не миленько. Она слишком короткая. Это мини-юбка, которая вообще ничего не прикрывает. Так не пойдет.

— Ты считаешь, она слишком короткая? Значит, тебе не нравятся мои ноги?

Она села поудобнее и не без усилий задрала обе ноги вверх.

— Они, по-твоему, некрасивые? А я думала, ты любишь мои ноги. Я их даже побрила. Специально для сегодняшнего праздника.

— Я считаю… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за правую руку. — Что эта юбка блядская.