На игле

Традиционный воскресный завтрак

Боже мой, куда меня, на хуй, занесло? Куда меня, на хуй… Чья это комната? Думай, Дэйви, думай! Во рту у меня так сухо, что язык прилип к нёбу. Ну и мудак! Ну и задница! Да чтобы ещё хоть раз в жизни…

БЛЯДЬ… ТОЛЬКО НЕ ЭТО… пожалуйста… Блядь, только НЕ ЭТО.

Пожалуйста!

Не позволь, чтобы это случилось со мной. Пожалуйста! Обещай, что не случится! Обещай!

Да. Я просыпаюсь в чужой постели, в чужой комнате, в луже собственного дерьма. Я нассал в постель. Я наблевал в постель. Я насрал под себя. В голове гудит, кишки крутит и жжёт. Бельё всё в дерьме, абсолютно всё.

Я вытаскиваю из-под себя простыню, снимаю пододеяльник, сворачиваю в комок, ядовитой жгучей смесью внутрь, так, чтобы ничего не протекло наружу. Переворачиваю матрас, чтобы не было видно мокрого пятна на нем, и отправляюсь в санузел, где смываю под душем дерьмо с моей груди, ляжек и жопы. Теперь я знаю, где я — дома у родителей Гэйл.

Блядь, хуже не придумаешь.

Как я тут оказался? Кто меня сюда привёл? Там, в комнате, я заметил, что моя одежда вся аккуратно сложена и повешена. О Боже!

Кто меня раздел?

Начинаю вспоминать. Сегодня воскресенье. Вчера была суббота. Полуфинал в Хамдене[11]. Я начал накачивать себя ещё до матча, а потом продолжил. «У нас нет шансов, — думал я, — в Хамдене нечего ловить против ребят из Старой Фирмы[12], когда все болельщики и судьи твердо стоят за клубы с устоявшейся репутацией». Поэтому я решил не грузиться за исход, а просто оттянуться по полной программе. Я даже не помню, попал я на матч или нет. Сел на междугородный автобус на Дьюк-стрит вместе с другими парнями из Лейта — Томми, Рентой и их дружками. Шпана ещё та. После того паба в Рутерглене, где мы оттягивались перед матчем, я уже ни хера не помнил — печенье с гашишем и спид, кислота и травка, но в основном все же бухло плюс ещё та бутылка водки, которую я прикончил перед тем, как мы встретились в пабе, чтобы сесть на автобус, который отвезет нас в следующий паб…

Убей не помню, когда именно Гэйл нарисовалась в кадре. Блин. Я возвращаюсь в комнату и ложусь обратно в постель, причём одеяло и матрас без белья кажутся ужасно холодными. Через несколько часов в дверь стучится Гэйл. Мы с Гэйл встречаемся уже пять недель, но секса у нас пока ещё не было. Гэйл сказала, что она не хочет, чтобы наши отношения строились на физической основе, потому что это определит в дальнейшем весь их характер. Она вычитала это в «Космополитене» и теперь хотела проверить эту теорию на практике. Так что теперь, пять недель спустя, я всё ещё ходил с яйцами, опухшими точно пара арбузов. Боюсь, что в этом коктейле из дерьма, мочи и блевотины есть ещё и немалая доза спермы.

— Ты вчера перебрал, Дэйвид Митчелл, — заявляет Гэйл голосом прокурора.

Она и вправду расстроена или только притворяется расстроенной? Трудно сказать.

— А что случилось с бельём?

На этот раз она уже на самом деле расстроена.

— Э-э-э, небольшая авария, Гэйл.

— Ничего, бывает. Пошли вниз. Все как раз садятся завтракать.

Она уходит, а я с трудом напяливаю на себя одежду и сползаю вниз по лестнице, жалея о том, что я — не человек-невидимка. Я беру с собой сверток из простыней, чтобы выстирать их дома.

Родители Гэйл сидят за столом на кухне. Запахи и звуки, сопутствующие традиционной воскресной яичнице с сосисками, вызывают у меня тошноту. Кишки в моём брюхе исполняют тройное сальто.

— Ну что, кое-кто у нас вчера перебрал, девочка? — говорит мать Гэйл, но, к моему великому облегчению, она не сердится, а просто поддразнивает.

Я краснею от смущения, но мистер Хустон, который тоже сидит за столом, пытается сгладить неловкость.

— Ну чего уж там, время от времени полезно отпустить тормоза, — говорит он, пытаясь подбодрить меня.

— Этому следовало бы хотя бы иногда на них нажимать, — говорит Гэйл, показывая на меня.

Я хмурю брови, пораженный такой бестактностью с её стороны — а я-то рассчитывал хотя бы на небольшую поддержку. Вот и надейся после этого на баб…

— Э-э-э, миссис Хустон, — показываю я на бельё, лежащее комком на полу у моих ног. — Я тут слегка простыни испачкал и пододеяльник. Я возьму их домой и выстираю, а завтра принесу.

— О, не беспокойся по этому поводу, сынок. Я сейчас брошу их в стиральную машину. А ты садись и завтракай.

— Нет, но… я очень сильно их испачкал.

Мне ужасно неловко — ведь я действительно хотел отнести их домой.

— О Боже мой! — смеётся мистер Хустон.

— Нет, ну что ты, сынок, садись — я с ними разберусь.

Миссис Хустон подбирается ко мне и хватает свёрток. Кухню она знает как свои пять пальцев, и переиграть её на этом поле трудновато. Я прижимаю свёрток к своей груди, но миссис Хустон чертовски проворна и неожиданно сильна. Она ухватывается поудобнее и тянет свёрток к себе.

Простыни разворачиваются, и вонючий дождь из полужидкого дерьма, липкой алкогольной блевотины и едкой мочи проливается на пол. Миссис Хустон застывает на несколько мгновений в потрясении, а затем, сложившись пополам, устремляется в ванную.

Коричневые капли разлетевшегося дерьма покрывают стекла очков мистера Хустона, его лицо и белую рубашку. Они разлетаются по всему линолеуму и падают на еду, которая выглядит так, словно её полили дешёвым соусом из уличной забегаловки. Гэйл тоже попадает на её жёлтую блузку.

Блядский рот!

— Боже мой… Боже мой… — повторяет без конца мистер Хустон, пока миссис Хустон блюёт, а я предпринимаю жалкие попытки собрать всё это свинство обратно в простыню.

Гэйл смотрит на меня взглядом, в котором читается отвращение и презрение. В настоящий момент я не вижу особенных перспектив для развития наших отношений. В койку Гэйл мне затащить не удастся. Впрочем, эта мысль мне впервые безразлична. Я просто хочу убраться отсюда как можно быстрее.