Разговоры с мёртвыми

Глава 12

У басен бытия одна мораль – могила.

Петрюс Борель

Осень напоминает о времени.

Минутные стрелки кромсают дороги и дома, срезают крыши и ломают постройки. Идут по улице, как огромные ножницы, рассекая с каждым шагом витрины магазинов, тротуары, машины, опоры с проводами, деревья с птицами на ветках, детские рисунки на асфальте и случайных людей, капли дождя, ловя их в полёте, усталость на лицах и задумчивость в глазах, брюки и футболки из шкафов и чемоданов, школы и другие здания – оконные стёкла лопаются, разлетаясь на куски, металл смалывает их в крошку, медленно и монотонно. Шаг за шагом. А кажется так быстро.

Время отрезает жизнь от меня большими ломтями. Острой пилой водит по запястьям и лодыжкам. Отпиливает ступни, ладони, палец за пальцем, фалангу за фалангой, миллиметр за миллиметром, день за днём, минута за минутой. Я двадцатипятилетний калека, без рук и без ног, туловище, которое ползёт на культях. Я ползу, а время режет меня. Тяну за собой обрубки, а оно водит по ним зубьями, сдирает кожу, вгрызается в мясо, цепляется металлом за кости, крошит их. Я уменьшаюсь с каждым новым днём.

Время долго стояло в стороне, придерживая рукой в шёлковой перчатке большие изогнутые картонные очки. Наблюдало как я взрослел. По всему миру миллионы таких соглядатаев. Они укрылись в углах спален, встали в изголовье кроватей, затаились в подворотнях, у подъездных дверей, за поросшими зимой окнами. Они одеты во фраки и маскарадные маски, с картонными очками у бесцветных глаз. Любой из них сам по себе, и все они – единое целое.

Во дворе пятиэтажного дома школьный стадион, двое ворот и беговая дорожка. Трое мальчишек играют в «петуха». Смысл игры в том, чтобы забить мяч в ворота минимум в два касания ногой. Вратарь – тот, кто провинился: промахнулся по воротам – и мяч улетел за линию поля, два раза подряд коснулся мяча или дотронулся до него рукой; и два подростка, которые хотят забить ему гол. Один подкидывает мяч вверх – только ногой, руками трогать нельзя, – другой бьёт по мячу. Тот, кто пропустил пять голов, кукарекает или становится спиной к победителям на расстоянии пяти метров, и те пинают мяч, целясь ему ниже пояса.

– Привет, пацаны! – говорю я.

Подростки тринадцати-четырнадцати лет прекращают игру.

– Здрасьте, – отзывается один из них, крепкий парень в джинсах и футболке.

– Можно с вами поиграю?

У подростков кислые физиономии. Пацаны не знают, как отказать: нет желания со мной возиться, но и грубить опасно. «Прихоть взрослого», – написано на их лицах. А у нас разница всего в десять лет. Правда, на моих висках блестит седина, и я часто забываю бриться, стригусь редко, сам, ножницами.

– Можно, – соглашается Крепыш.

– Встану на ворота, раз новенький.

Вратарь с неохотой покидает своё место.

– Тогда с нуля начинать, – говорит он.

– Да я могу сразу пару очков на себя взять, и продолжим.

– Лучше с начала, – отрезает Крепыш.

Я становлюсь на ворота. Пацаны вяло перекидываются мячом. Три раза я его ловлю, два раза отбиваю, один раз пропускаю гол.

Крепыш говорит:

– Ой, я забыл: мне домой срочно.

– Ага, мне тоже, – добавляет бывший вратарь.

Мальчишки ловят мяч, собираются и уходят. Я остаюсь один между перекладин. Стадион пуст. Слева и справа желтеют деревья, небо над ними набирает тёмных красок, с четырёх сторон на поле давят бетонные плиты, сотни соглядатаев ютятся за стёклами и шторами, и я белею маленькой точкой на картине умирающего города, тону, захлёбываясь сухими листьями, разводами дождя и масляными красками сентября. Осень на полотне города наводит кисточкой жирные штрихи увядания и закрашивает меня, будто меня и нет.

Днём, бродя по кладбищу, я услышал голос. Он исходил от свежего захоронения, полного искусственных и живых (каких живых? – мёртвых – убитых!) цветов.

– Помогите, – шептал хриплый женский голос.

На фотографии симпатичная девушка. Дата рождения: 05.04.1985. Дата смерти: 17.09.2003. Её душе предстоит взобраться на высокую гору, чтобы встать перед строгим судом.

В одиннадцатом столетии не хоронили лицом на восток и скидывали верёвочную лестницу или длинный ремень в могилу, чтобы душа могла выбраться. А на захоронении убивали коня.

Ночью пробираюсь среди решёток и плит к девушке. Она шепчет:

– Помогите.

У неё сексуальный голос.

– Помогите.

Я разгребаю цветы, роняю надгробие и погружаю лопату в землю.

– Помогите.

Копаю. Свежая почва с лёгкостью освобождает дорогу к покойной.

– Помогите.

Убираю лопату и рою руками, добираюсь до гроба и открываю его. Так удобно придумали делать гроб на защёлках.

Красотка улыбается мне. Так же, как на фотографии. Пухлые губы обнажают два ряда белоснежных зубов, мертвенная бледность красотке к лицу. В её глазах бусинки слёз. На ней длинная юбка, рубашка и пиджак. Юбка задралась до колен.

– Привет, – говорит красавица и сгибает ногу.

Юбка сползает с одной стороны, обнажая бедро.

– Ты пришёл, милый.

Мои запястья измараны в крови моей собаки, я плохо соображаю, что происходит.

Красотка потягивается, выгибая руки, её губы чуть приоткрыты.

– В больнице я думала: будь шанс родиться снова, что бы я делала? Может, лучше училась, больше внимания уделяла родителям, меньше следила за внешностью, заботилась о душе.

Я убил Подкидыша, потому что он выл.

– Соблюдала все заповеди, хранила девственность, возлюбила бы всех даже больше, чем себя. Не обидела бы ни жучка, ни паучка, ни таракана. Голодала бы, чтобы никого не убивать: ни животных, ни растения. Питалась бы воздухом и даже к нему относилась бережно, потому что неизвестно, живой он или нет. Я была бы невинна и чиста, как цветок. Так я думала.

Девушка запустила пальцы в мои волосы.

– Я умерла от сердечной недостаточности. В восемнадцать. И уже здесь мои мысли стали другими. Я поняла, что рая нет. И ада тоже. Только воспоминания. А что вспоминать цветку, которой рос без эмоций, без удовольствий, в покорности, чистоте? Терпения и спокойствия хватит здесь. А жизнь коротка. Гораздо короче, чем ты думаешь. Мы рассчитываем, что она никогда не закончится, и тратим дни на пустяки. На болтовню, на телевизор, на яркие журналы – ни на что. И сейчас я думала только об одном: если бы у меня был шанс, я бы ещё раз хорошенько трахнулась. Милый? – красавица гладит мои волосы левой рукой, проводит правой по моей щеке.

Подкидыш увязался за мной. Я прогонял его. Он отставал ненадолго, а через пару минут догонял меня снова.

– Иди домой!

Он следил, как я удаляюсь. Я оглядывался на ходу. Оглянулся – он там же. Через пару шагов оглянулся снова. Пёс не уходил.

– Домой!

Подкидыш сделал вид, что поворачивается.

Я шёл, поглядывая назад. Пёс был там же. Оглянулся – он стоял. Ещё раз – да. Поднялся на гору – Подкидыш внизу. Спустился с горы, и собака пропала из виду.

Ночью кладбище меняется. Ограждения врастают в землю, изображая высокомерие. Унылые памятники и косые кресты скидывают с плеч сиротливость. Мёртвые разлепляют веки под толстым слоем глинозёма и всматриваются во мрак.

– Милый, обними меня, – шепчет красотка и тянет мою голову к себе.

Я подошёл к могиле, открыл калитку. Она заскрипела. Или заскулила? Нет, заскулил Подкидыш, рискуя выдать меня.

– Пшёл, – зашептал я. – Иди отсюда.

Собака спряталась за деревьями. Из-за стволов торчал её нос.

– Домой. Иди домой, – шептал я.

Визг набирал нот.

– Домой иди, дурак!

Я прикрыл калитку. В правой руке у меня была лопата, я подобрал её возле ямы, которую мы недавно с ребятами копали.

– Домой! Кому сказал?

Скулёж тонкой нитью перешёл в вой. Подкидыш выл, подняв морду вверх, туда, где за деревьями пряталась луна.

– Замолчи, – шёпотом попросил я и приблизился к Подкидышу.

Только бы Андреич не проснулся.

– Тс!

Подкидыш пятился от меня.

– Милый, обними меня, – жаркие слова возле моих губ.

– Иди домой, – просил я.

Собака семенила лапами, поджав хвост.

– Поцелуй меня, милый, – узкая ладонь на моём затылке. Она притягивает мою голову к мёртвым губам.

– Пожалуйста, – я умолял, но Подкидыш выл, точно сумасшедший.

– Милый, – я слышу, как разлепляются обведённые помадой губы. Мокрый чавкающий звук. – Я хочу тебя, – с придыханием.

Подкидыш пятился от меня. Я замахнулся лопатой.

– Пожалуйста.

Мои губы прикасаются к ледяным губам покойницы. Правая рука красотки кладёт мою ладонь на её грудь. Она твёрдая и холодная. Ледяной язык проникает в мой рот, проводит по зубам, касается моего языка, внутренней стороны щеки.

Подкидыш скулил, я приближался к нему.

Красавица возбуждённо дышит. Расстёгивает одной рукой пуговицы на своём пиджаке, вторую держит на моём затылке, притягивая меня к себе.

Собака, спотыкаясь, отступала от меня.

– Пожалуйста.

Язык исследует поверхность моего рта. Рубашка расстёгнута. На девушке нет лифчика, я щипаю её сосок. Он твёрдый, только не от возбуждения. Сосок бетонно-твёрдый.

– Замолчи, – едва не плакал я.

Подкидыш выл.

Покойница согнула ноги в коленях, и платье сползло до самого пояса. Краем глаза я вижу белый треугольник, выглядывающий из-под чёрной ткани. Холодный язык у меня во рту.

Я был в метре от Подкидыша. Поджав хвост, он уползал от меня на задних лапах.

– Замолчи.

Пёс громко скулил.

Красотка берёт мою ладонь в свою и перемещает её вниз.

– Пожалуйста, – последний раз попросил я и опустил лопату.

Красавица кладёт мою ладонь на трусики и отодвигает их в сторону. Под моими пальцами холодная плоть.

Подкидыш завизжал. Лопата рассекла его череп. Половина головы держалась на шерстяной ткани. Собака кувыркнулась на месте и пьяной походкой засеменила от меня. За ней тянулась влажная полоса.

В два прыжка я догнал Подкидыша и опустил лопату на его тело: спина, голова, лапы. Кости хрустели, пёс визжал.

– Пожалуйста.

Я погружаю указательный палец в лоно покойной. С трудом он проникает в святая святых красотки. Она стонет, выгибаясь в спине.

– Да, милый, трахни меня.

Лед на моём паху. Судорожные, костлявые пальцы расстёгивают мою ширинку.

Лоно сухое и холодное.

– Пожалуйста, – я опустил лопату на собачье тело, отделяя ноги от туловища, перерубая кости, дробя позвоночник и изуродованную голову. Подкидыш хрипел и извивался. Вокруг него растеклась густая лужа.

Ледяные пальцы обхватывают мой орган.

– Милый, разве ты не хочешь меня?

Грязная шлюха, ради тебя я убил свою собаку!

– Милый, войди в меня.

Твёрдое лоно. При всём желании я в него не проникну, и мой солдат сморщился от омерзения.

– О, милый, я так мечтала о тебе. Если ничего не имеет смысла, то трахни меня, – у шлюхи томный голос.

У моих ног скорчился комок шерсти. Отрубленные лапы дёргались, собачья голова хрипела.

Из-за тебя я убил Подкидыша.

– Ну же, ну.

Грязная шлюха. При жизни, наверное, трахалась, как швейная машинка, и теперь насилуешь меня. Несмотря на отвращение, мой солдат готов к бою, и покойница сжимает пальцами горячую плоть.

– Не томи, милый, – выдыхает она.

Я вынимаю палец из мёртвого лона и обеими руками хватаюсь за пах. Рука шлюхи сжимает мою плоть, не желая отпускать её.