Путь стрелы

Актеон

Когда он вошел в ресторан, по залу прошелестело какое-то неуловимое движение, точно все двадцать пять человек, находящихся в нем, и я в том числе, сглотнули, в воздухе тоже что-то изменилось и загустело от возникшего напряжения. Георгий Иванович незаметно выпрямил спину, и его умное лицо перестало быть хитрым, заледенев в выражении сдержанного достоинства, которое, скажем прямо, за ним не водилось. Но человек, который вошел, — это знал всякий, — любил людей с достоинством, поскольку сам обладал им, и хоть мне не очень хочется рассказывать о том, как впоследствии он меня разочаровал, но расскажу...

Георгий Иванович незаметно, как официант смахивает со стола крошки, стряхнул с себя панибратское дружелюбие, и даже Симеон с его здоровыми зубами рубахи-парня подавился анекдотом, который начал было рассказывать, и вдумчиво и с достоинством, как сидящий рядом Георгий Иванович, углубился в салат. И я отвела взгляд от жизнерадостного Симеона, успевшего мне подмигнуть, прежде чем его физиономия приняла торжественно-удрученный вид.

— А дальше-то что? — произнес Сквор, четвертый за нашим столиком, заинтересованно всматриваясь в заледеневшее лицо Симеона.

Георгий Иванович, подняв бровь, резал на тарелке мясо. Симеон сказал: «Не помню» — и тут Сквор что-то понял, перевел взгляд на степенно усаживающегося Елканова и сказал:

— Ну вы даете, ребята...

Ему не ответили.

Все двадцать пять человек задумчиво жевали. И Елканов тоже задумчиво принялся за свой завтрак.

Через минуту в ресторан вошли его жена и дочь, и в зале немного оживились, потому что Вера Андреевна, проходя мимо столиков, приветливо и женственно кивала уже знакомым людям, а дочь застенчиво вторила: «Доброе утро, здравствуйте...» «Сидите-сидите», — говорила Вера Андреевна, протискиваясь между столиками. Елканов приподнялся, усадил свое семейство все с тем же задумчивым видом. И тут Георгий Иванович немного расслабил позвоночник и снова сделался доступен.

Мы ели, косясь на тот столик. Видно было, что за ним сидит настоящая, хорошая семья. И что Елканов сейчас просто семьянин, любящий и любимый человек. Я искоса разглядывала его. Кажется, ни одно лицо в мире так не преображает власть, как лицо славянина, особенно русского, не способного к изощренному восточному коварству и иезуитской хитрости, русские если и вероломны, то как-то открыто, с размахом и удалью... Размах ушел внутрь, в умное лукавство, и оно вышло наружу, что-то добавив к лицу, чего не могли добавить просто время или жизненный опыт. У Елканова было умное, пожалуй, даже тонкое лицо, высокий сильный лоб, красивой лепки подбородок, но какая-то складка у губ его портила.

Двадцать пять человек тянули с завтраком, ожидая ухода Елканова — может, что-то скажет кому-то на прощание, может, кого-то отметит Вера Андреевна, может, представится случай помочь Танечке, поддержать ее под локоть на скользком паркете, подать оброненный ею платок, защитить от ос, которые вились вокруг ваз с фруктами, не реагируя на изменения в атмосфере.

Они вышли, и Сквор повторил:

— Ну вы даете, ребята.

— Что вы имеете в виду, не понимаю, — произнес Георгий Иванович тем же внушительным тоном, каким сутки тому назад, когда мы с ним расслабленно пили вино на берегу моря, он, со съехавшим на сторону галстуком, вдруг сказал, сильно сжав кулак, совершенно трезвым голосом:

— Вот вы где у меня все до единого...

И мы притихли, а он, довольный, рассмеялся.

— Ну вы даете, — в третий раз сказал Сквор, когда Георгий Иванович удалился, недоступно ковыряя спичкой в зубах, а мы с Симеоном в два голоса закричали:

— Чего даем, чего даем!

В этот день все было как всегда. Сквор заливался то в одной комнате гостиницы, то в другой, и за ним кочевали особо преданные его почитатели, уже переписавшие слова и сообщившие ему, что он, Скворушка, всех нас на десять голов выше, хотя он еще никто, а мы уже все-таки. Сквора Георгий Иванович прихватил на наш семинар случайно, кто-то попросил нашего певца занести в список, он и занес от хорошего настроения. «Ну пусть нам там попоет», — сказал Георгий Иванович, записывая в свой журнал: «Скворцов». «Он попоет, попоет», — заверил проситель.

Когда я увидела Сквора впервые в коридоре гостиницы, невольно приостановилась... Шаркая босоножками на босу ногу, в расстегнутой белой рубашке, с тяжелой цепью на шее, на которой висел огромный черного дерева крест, он шел к лестнице, чуть взмахивая руками, как будто собирался взлететь. В его походке, пластике чувствовалась еще не растраченная свобода. А уж когда он пел! Помнится, в первый день Симеон растроганно сказал: «Вот мы тут талдычим: Россия да Россия, — а Россию, ее надо петь, как Скворушка» — и погладил Сквора по голове. Мы промолчали, точно тихий дьявол пролетел, потому что чувствовали, что при Симеоне опасно сказать лишнее слово. Сквор не обратил внимания на то, что его облапали, подстроил гитару и стал выкрикивать, как деревенская кликуша, свою очередную песню... Когда он не пел, то все приглядывался к нам и прислушивался. Он, видно, впервые оказался в столь образованном обществе, и в глазах его было птичье изумление, точно ожидал он от нас чего-то другого, других речей, взглядов, отношений. Ел он тоже как птица. Пришаркает в ресторан в своих босоножках, сядет, клюнет вилкой в одно, в другое и все слушает наши речи, а когда расскажут анекдот, еще и спросит: «А дальше-то что?»

Вечером Елканов вдруг пригласил нас на чай с пирогами. Вера Андреевна, гостеприимно улыбаясь, разливала чай, простая и трогательная. Таня церемонно раздавала пироги, и все было как-то хорошо, по-дружески. Как вдруг разговор коснулся Сквора.

— Да-да, замечательно поет, — подтвердил Георгий Иванович, — большущий, надо признать, талант, самобытный человек из глубинки, и тексты какие.

— Тексты душевные, — горячо поддержал Симеон, — куда нашим профессионалам задрипанным. Тут само нутро его русское поет, это надо слышать!

— Отчего ж не послушать, — сказал Елканов.

И тут все переглянулись, а Георгий Иванович сказал Симеону: «Ну ты давай приведи его, что ли...» — и замялся, досказывая что-то глазами. Сеня сделал понимающее лицо и ушел.

Отсутствовал он довольно долго, а разговор в это время почему-то не клеился, все наперебой расхваливали Сквора, а Вера Андреевна говорила: «Вы подумайте!» Прошло минут двадцать, еще три человека отправились на поиски Сквора. Чай был допит. Елканов сделался рассеян, и тут прибежал Симеон с магнитофоном. Пару дней тому назад мы записали Сквора на пленку.

— Его нет нигде, мечтает, наверно, под звездами, — сказал Симеон.

Елканов снова сосредоточился. Вера Андреевна тихонько убирала со стола, а Георгий Иванович перематывал ленту. Наконец кликушечье рыдание Сквора зазвучало в комнате:

Вот рассвет догоняет закат, но концы с концами не свесть...
Где же ты, моя радость, моя долгожданная весть!
Разошли мои письма знаешь сам по каким адресам,
по каким голосам, по каким голубым небесам...
Там, где время неслышно растет, как трава-мурава,
за меня принялася зима засучив рукава!
И не кровь, а отрава в жилах течет...

— Да, способный парень, — спокойно сказал Елканов.

— Неплохо, неплохо, — нахмурился Георгий Иванович.

— Способный и стихи интересные, только кое с чем я никак не могу согласиться. Конечно, это мое личное мнение, но одна фраза слишком царапает слух: «И не кровь, а отрава в моих жилах...» — Голос Елканова возрастал, и в номере сделалось тихо. — Что значит «не кровь, а отрава»? Он ведь русский? — стремительно обернулся Елканов к Георгию Ивановичу. — Что это за фамилия — Сквор?

— Скворцов, — сказал Георгий Иванович.

— Если русский, то почему «кровь — отрава»?..

На другой день все рассказали Сквору, и он вдруг ужасно разнервничался. Сказали: «Где ты был, кретин? Это был твой шанс».

А вечером я увидела Сквора, он смотрел телевизор на втором этаже, как раз напротив номера Елканова. Сквор был в свитере и туфлях, при гитаре, сидел боком и рассеянно смотрел на экран. Зря сидел, Елканов в этот вечер ушел на концерт органной музыки. И я подумала про Елканова: «Ведь он все-все понимает, он умный. Но зачем ему это?»