Путь стрелы

Волк

Как ни бились врачи с Леной, ничем не могли ей помочь.

И ведь действительно бились, от души старались, не за деньги — бабушка так всем и говорила. Выйдут с Леночкой из кабинета, бабуля дверь прикроет неплотно и как зальется соловьем перед очередью: «Что за люди сердечные, ой да что за люди-то золотые, добрые, бескорыстные, стараются для девчоночки, для сироточки, возятся с нею, как с родимой кровинушкой, а ничего не помогает девочке медовой, сиротке драгоценной... — И кланяется дверям, уже прикрытым медсестрой плотно. — Спасибо вам, люди добрые, ангелы душевные». Но как только выйдут они из поликлиники, бабушка выпрямится и говорит нормальным своим голосом: «Быстрей перебирай ножками, Еленочка, нам еще в кулинарию зайти надо».

И идут они по улице: Лена в бедненьком клетчатом платье и бабушка, вся прямая и в черном, хотя у нее никто не умер, кроме Леночкиной мамы, которая ей была никем, даже невесткой не стала. Умер, правда, дедушка, но это было давно, еще до Леночкиного рождения.

Через месяц опять: бабушка с Леной в поликлинике, и новый врач смотрит Лену и расспрашивает, а бабушка опять поет, как деревенская кликуша, хотя интеллигентный человек, в прошлом инженер: «Ой да спасибо тебе, золотенький, дай Бог здоровьичка, пожалел ты девчурочку мою ненаглядную...»

Дни идут за днями, бабушка все поет-плачет, Леночка растет, и обе они, как по ступенькам, поднимаются все выше и выше — от кандидата наук к профессору, от профессора — к завотделением, от завотделением — к академику, а тот отправляет их к известному экстрасенсу, у которого на сеансах люди собаками лают и все-все про себя рассказывают под гипнозом, даже такое, что слушать страшно.

Гипнотизер посмотрел на Лену с пронзительным прищуром: «Видишь у меня в глазу красный завиток?» «Нет», — безмятежно сказала Леночка. Зато бабушка уже вовсю спала на стуле, громко посапывая. «Видишь на подоконнике апельсин?» — спросил гипнотизер. «Вижу», — сказала Лена. «Можешь съесть», — сказал гипнотизер и перестал смотреть на Лену пронзительно. Лена застенчиво сказала «спасибо», и он сам очистил для нее апельсин, после чего разбудил бабушку. Гипнотизер сказал, что есть под Самарой одна старуха, Константиновна, только она и сможет помочь Лене, а врачи ничего сделать не смогут. Бабушка тут же привычно схватилась за голову и затянула свое: «Золотой ты мой, да как же мы с сироткой такой путь поднимем, мы с ней на одну мою пенсию живем, и помочь нам некому... Мать ее, не при девочке будет сказано, в петле удавилась, и больше нет никого у нас на всем белом свете...» А Лена, пока бабушка исполняла свою арию, аккуратно доела свою половинку апельсина, а другую завернула в носовой платок — для бабули. И стала смотреть в окно — там, за окном, переливалась на солнце молодая зелень.

Экстрасенс посмотрел на Леночку, качнул головой и полез в бумажник, а бабушка цепким взглядом следила за каждым его движением, напевая про сиротку. «Вот вам», — нетерпеливо сказал он и помахал перед носом бабушки двумя крупными купюрами, которые она, уже не дожидаясь приглашения, боязливо вытянула из его руки. «Не благодарите. Уж больно девочка ваша славная, авось Константиновна ей поможет. Скажете, что от меня». «Видишь, Еленочка, детка, мир не без добрых людей», — благоговейно приговаривала бабушка, пятясь к двери, и Лена, оторвавшись от осинок за окном, лучезарно улыбнулась гипнотизеру. Она уже привыкла к тому, что врачи ее любят, называют иногда то ангелом, то красавицей. Было ей уже четырнадцать лет.

Почти всю ночь Лена простояла в тамбуре, а на нижней полке храпела, открыв рот, бабушка, вскрикивала, постанывала. Ей все время снились плохие сны, и она почему-то думала, что если врачи вылечат Леночку, то сны перестанут сниться. Бабушка хотела сэкономить, взять два билета в плацкарту, но их не оказалось, и они ехали в купе. Лена стояла у окна и счастливо улыбалась пролетающим сквозь ночное пространство огням и созвездиям.

Константиновна движением руки приостановила бабушкину выходную арию и указала ей на дверь. Бабушка тут же закрыла рот и, тихо ступая, вышла в сени. Константиновна сложила опрятные маленькие руки на животе и встала перед Леной. «Расскажи, девушка, что с тобой случилось, тогда помогу тебе».

Когда Лену врачи расспрашивали о том, что ее напугало в детстве, она честно говорила: «Не помню», а бабушка в свою очередь подтверждала: «В три годика Леночка чисто говорила, смышленая была такая, что чудо. А потом вдруг стала заикаться». Бабушка говорила неправду, потому что какой Лена была в три года, она знать не могла. Она тогда Лену видела только мельком, да и то сказала ее матери: «Твоя дочь ни капельки не похожа на моего Сергея. Ну ни капельки, ни вот настолечко. Сережа мой темненький, а эта блондинка».

Это уже потом, когда бабушка Лену забрала, сказав соседям, что воспитает ее сама, коли мать родная за труд посчитала, бабушка без памяти полюбила Леночку, так полюбила, что остыла к двум своим законным внучкам, про которых прежде говорила, что они — копия Сережика, темненькие да бровастенькие. Так полюбила бабушка Лену, что и Сережу своего единственного разлюбила и только и думала о том, как бы из него денег вытянуть побольше, то есть с сыном повела себя как брошенная жена, а деньги собирала Леночке на книжку, «на после себя». И из невестки выбивала вещички старших девочек.

«Не помню», — сказала, как всегда, Лена, улыбаясь своей лучезарной улыбкой. Константиновна как будто и ждала такого ответа. Больше пытать Лену не стала. Она усадила девочку, расплела ее русую косу и, причесывая, принялась под гребень шептать: «Пойди, зайка-заика, прочь с девушкиного языка в ночь, скачи, зайка-заика, в поле ровное, нетревожное. Как в том поле месяц-молодец стоит, звездам-сестрам говорит: “Вы берите себе в хоромы легкие, воздушные заику девушкину, бросьте заику с высоты поднебесной, чтоб ни встать ей, ни сесть, ни скакнуть на девушкин язычок”. А бабушке, которая тихо стояла в сенях, Константиновна сказала: «Сны станут сниться девушке. Ты рядом спи. Как увидит во сне тот страх, что ее напугал, закричит страшным голосом про него — и больше уже никогда заикаться не будет. Только сны не сразу начнут сниться, через месяц».

Бабушка ни слова не промолвила в ответ, поклонилась и заплакала: поверила Константиновне.

Обратно они тоже в купе ехали.

Сны стали сниться Леночке, и время в них пятилось назад. Бабушка спала рядом — постелила себе на полу возле Лениной кровати и похрапывала. Среди ночи то и дело просыпалась, смотрела на Леночку, как она во сне хмурит лоб, крестила ее и снова засыпала.

Сначала Леночке приснилось совсем недавнее...

«Будто собираемся мы с тобой, бабушка, в больницу, и ты велишь надеть мне клетчатое платье. Я говорю: «Бабушка, оно же старое, рваное». А ты отвечаешь: «Ну и хорошо, что старое, хорошо, что рваное». Я говорю: «Давай я надену красное, Наташино, оно совсем новое...» А ты отвечаешь: «Не надо новое, надо что попроще. Мы ведь с тобой кто? Мы с тобой две сироты, пусть все видят». Я оделась, как ты сказала, бабушка, и пошли мы с тобой по улице, а листья на деревьях красные, синие...»

Бабушка говорит: «Ну, слава Богу, началось, как Константиновна сказала. Лен, ты только не проснись прежде времени, когда начнет тот сон сниться, его до конца досмотреть надо, Леночка...» «Я досмотрю, бабушка», — послушно отвечает Лена.

На другой день она рассказывает: «Снился мне, бабушка, папа Сережа. Будто мы идем с Наташей и Настей в кино, и Наташа говорит: «Пап, а можно, Лена у нас немного поживет?». И Настя тоже: «Пап, можно, а?» А папа, грустный такой, отвечает: «Я вам, девочки, мороженое куплю, только ты, Лена, не говори бабушке, что мороженое на улице ела, а то она меня ругать будет...» Я и не сказала, ты прости, бабушка». «Чего уж», — отвечает бабушка.

С каждым днем все тревожней и холоднее становились Ленины сны, будто какая-то опасность просачивалась в них. Проснется Лена и дрожь унять не может, а бабушка говорит: «Потерпи, деточка». «Я потерплю», — соглашается Лена.

Однажды Лена проснулась в слезах: «Маму видела. Будто вокруг рычаги и пилы ходят и гремят, ходят и гремят, а я сижу в цветных нитках и лоскутах, играю на полу. Мама на меня не смотрит, усталая такая, с ней рядом женщина что-то из-под колесиков синее тянет, синее-синее, аж черное, и говорит: «Алла, следи за ребенком, не ровен час сунет руку в станок, останется калекой»...»

«Прости, Господи, мой грех, — говорит бабушка. — Однажды мне Алла позвонила и денег попросила в долг, а я сказала, что у меня нет. Были, были у меня тогда деньги. Прости, Господи!»

Следующая ночь: лес глубокий, ночной, осенний, шорохи по нему пробегают ужасные от неба до земли, а посередине леса стоит машина, в ней человек с бородой сидит, а сзади мама с Леной. Человек оборачивается и говорит: «Иди, Леночка, с листиками поиграй». «Нет там никаких листиков, — посмеивается мать, — облетели уже все». «Ну так шишки пусть поищет». Лена трясет головой: «Нет, мама, там волки, ты сама говорила. Поехали обратно». — «Да нет там никаких волков!» — «Есть, с зелеными глазами!» — «Вот ты какая, ничего для мамы не хочешь сделать, даже шишечек собрать, покоя с тобой нет ни днем, ни ночью!»

«Дура гулящая, — сказала смущенно бабушка, — бедная ее головушка... Леночка, не лечь ли мне с тобой? Чувствую, уже скоро...»

Но еще был сон: дождь идет стеклянный, Лена с мамой в каком-то незнакомом дворе, в песочнице. Под грибком. Мама смотрит в освещенные окна, точно хочет одно из них расплавить своим взглядом, и шепчет: «Будь проклят, будь проклят». Щупает Лене ноги, не промокли, нет, и жарко шепчет: «Будь проклят...»

Вечером бабушка шторы зашторила, газеты с подоконника убрала, чтоб не шуршали на сквозняке, часы остановила и улеглась с прищепкой на губах, чтобы не храпеть, а Лена в это время лежала, маленькая, в деревянной кроватке и звала: «Мама! Мама!» Мама на кухне шьет за машинкой, уши ватой заткнула, голова у нее от Лениных криков раскалывается. А Лене одной страшно, комната темная, мама весь день суровая, даже не поцеловала ни разу. Лена кричит: «Ну пожалуйста! Ну последний раз ляг со мной, я боюсь!» «Заткнись, я сказала! — кричит мама. — Мне работать надо, чтоб духу твоего слышно не было!» Лена замолчала, а по темноте пробежали зеленые искорки. У мамы на кухне слипаются глаза. Плеснет в лицо водичкой из кружки и снова строчит. Лена опять подает голос: «Мамочка, миленькая, родная мамусенька, мне страшно, хоть минуточку полежи со мной!» Тихо. Машинка уже не стрекочет. Темно. Кто-то крадется. Лес шумит от неба до земли. Мама шепчет: «Ну счас устрою тебе, чтоб запомнила...» — и тихонько встает из-за стола. Кто-то крадется по лесу. «Мама!» — кричит Лена во весь голос. Тишина, шабуршенье, кто-то косматый, с зелеными искрами окружает кровать со всех сторон. И вдруг — бабушка аж вскочила со своей лежанки — крикнула Лена маминым голосом:

«Волк! Волк!..»

С тех пор Лена перестала заикаться.

II.