Путь стрелы

Изредка бывая в гостях у Виталия, Ангелина Пименовна видела на его столе ворох газет и журналов, раскрытых, как правило, на странице, где помещены кроссворды. Под каждым было написано четким, не смирившимся, аристократическим почерком: «разгадано за 7 минут», «разгадано за 9 минут», с досадой — закорючка на последней букве: «разгадано за 12 минут». Ангелина Пименовна с любопытством рассматривала эти кроссворды, позволяющие судить, насколько широко простирается эрудиция Виталия, этими кроссвордами он опровергал собственные рассказы о том, что не следит он за современной литературой, иначе откуда ему известен, например, персонаж из пьесы Вампилова. Очевидно, кроссворды были для Виталия чем-то вроде ежедневной тренировки, проверки своих интеллектуальных возможностей. Ангелина Пименовна тоже любит в свободное время разгадывать кроссворды, но разве ей угнаться за Виталием... Гигантские черви, обитающие в океанских глубинах? Пожалуйста — погонофоры... Китайская техника военных предсказаний? На здоровье — чатуранги... Название каравеллы Колумба? Конечно, «Пинта», стыдно такого не знать... Усмехаясь, Виталий говорил, что работяги на мусоровозе очень ценят эту его способность, не упускают случая продемонстрировать Васильича, как подкованную блоху, другим работягам. За разгадывание каждого кроссворда Виталию при общей почтительной тишине на мусорном баке наливают стакан. Но не дай бог работягам надоест его феноменальный дар, тогда придется собирать бутылки, говорил он, мстительно поглядывая на Ангелину Пименовну, которая болезненно кривится от его слов. Она знала, что Виталий и без того собирает в парке бутылки: сама видела.

— Как прикажете это совместить — «Пасторальную», «Зимние грезы» и пустые бутылки? «Сады под дождем» и кроссворды на баке?

— Ах, вы считаете, что «Пасторальная» может существовать в чистом, в пасторальном, так сказать, виде! — восклицал Виталий. — Браво, браво! Подумайте, какая буколика, какие Дафнис и Хлоя! Эх вы, такую большую жизнь прожили, а ничего в ней не поняли. К примеру, вы все жалеете мою ненаглядную соседушку Шурку, все норовите ее пирожком угостить, а того не знаете, что эта Шурка рассказывает всем во дворе, что у нас с вами отношения. Живете с завязанными глазами, с залитыми воском ушами — обольщения каких сирен вы все опасаетесь? Своих собственных мыслей боитесь?..

Еще недавно у него в друзьях ходила некая Лара, аспирантка московского вуза, приезжающая на каникулы к родителям. Они увидели друг друга в гостях у Ангелины Пименовны и сразу прониклись взаимным доверием. Лара потянулась к Виталию как к бывшему москвичу, к тому же ей нравилось собственное демократическое отношение к нему и понимание причин, приведших этого Барона на дно. На кухне, по которой неспешно бродили тараканы, и в бедной Виталиевой боковушке, пропахшей табаком, они дружно ругали того-то за ренегатство, того-то за прямое отступничество, восхищались тем-то и тем-то (между прочим, теми же восхищалась и Ангелина Пименовна, но с ней Виталий отчего-то не соглашался), курили «Беломор», и все это длилось до тех пор, пока Лара, как она сама выразилась, не нырнула в экологическую нишу для спасения себя как вида: не вышла замуж за кандидата наук, давно добивавшегося ее любви и выстроившего кооператив в Новых Черемушках. Виталия это нимало не смутило, напротив, он решил, что в Ларином муже приобретет такого же друга, как и Лара. В день их приезда он разорился на хорошее вино, купил несколько пирожных, чего никогда не делал для Ангелины Пименовны, и важно, внушительно, точно за его спиной и поныне стоял весь дипломатический корпус, предупредил Шурку, что вечером к нему придут друзья москвичи, — но никто в этот вечер не явился к Виталию. Лара с мужем, погостив у родителей три дня, уехала в Москву, а Виталий стал говорить Ангелине Пименовне, что, между прочим, в их мусорной команде есть настоящие, открытые, живые люди, интеллектом не блистающие, но интересующиеся, и что с ними даже интересней, чем с замороченными интеллигентами из Новых Черемушек, против чего Ангелина Пименовна не возражала.

Но иногда прошлая жизнь как бы накатывала на него: он начинал вспоминать Кольку (ныне известного поэта), Димулю (киноактера, с которым столько выпито!), Анночку-журналистку, которая говорила ему в шестьдесят четвертом... Казалось, эти уменьшительно-ласкательные суффиксы могли хоть на миллиметр да приблизить его к той жизни, которая однажды выстрелила им в пустоту проспекта Солидарности и разнесла его существование в клочья, в рваные лоскуты, одним из которых было воспоминание, что говорила ему Анночка в шестьдесят четвертом. Но теперь, чтобы собраться в обратный путь, нужен был не сеанс медитации с привлечением теней прошлого, а сплав молодости, задора, удивления перед жизнью, всего того, чего теперь и в помине не было... И продолжался разговор о литературе. Виталий заявлял, что не в состоянии читать современные репортажи с петлей на шее, затянутой, правда, весьма искусно, слегка, но тем не менее то и дело слышится шип и свист растерзанного голоса. Ангелина Пименовна его опровергала как умела, а старушка Игнатова все стучала в их стену, что и было наконец-то услышано Виталием. Словно прежде он никогда не слыхал этого стука.

— Помилуй бог, — вдруг успокаиваясь, удивился он, — что это?

— Что? — спросила Ангелина Пименовна.

— Да вот — стучит кто-то в стену.

— Надо же, вы только заметили, — упрекнула его за невнимание к своему существованию Ангелина Пименовна. — Это Игнатова, соседка моя, стучит.

— Зачем? — Он с минуту молчал, прислушиваясь, и лицо его сделалось весело-изумленным. — Вы только послушайте, она постукивает с разными интервалами. Интересно, что это? Как оно называется, не знаете? Как заключенные, черт, забыл. Она не больная, часом?

— Говорит, больная, — сказала Ангелина Пименовна.

— И сколько ей времени?

— Лет за восемьдесят.

Виталий что-то прикинул в уме и вдруг залился громким, насильственным хохотом, точно хотел подключить к своей какой-то шутке множество людей.

— Послушайте, скорей всего у старухи наступила аберрация памяти, понимаете? Это медицинское явление, когда прошлое всплывает в памяти ярче и достовернее, чем даже события вчерашнего дня. Я где-то недавно читал об этом... Небось старая большевичка! Небось стучит «Вихри враждебные веют над нами»!.. Прошла через царские тюрьмы!.. А? Га-га! Как полагаете? Старуха впала в свое революционное детство!

Ангелина Пименовна всегда была человеком, который за себя не мог постоять ни на йоту, но если обижали другого, еще более беззащитного, она не могла молчать.

— Не смейте смеяться над этим, — стукнула она кулачком по столу.

Виталий вмиг сделался иронически-серьезным.

— Над чем над этим? Вы словно о чем-то неприличном говорите. Позвольте, над чем? — нависал он над ней.

— Не смейте смеяться над старым человеком.

— А-а.

Они помолчали.

— Наверное, старушка из бывших, — уже дружелюбнее сказала Ангелина Пименовна. — Мне почему-то так кажется.

— А мы с вами из каких?

— Не знаю, как вы, а я — из никаких, — грустно сказала она.

— Вам хуже, — отрывисто согласился Виталий.

Жестокий человек, думала Ангелина Пименовна, но жаль его. У нее хоть есть с кем поговорить, родные, музыка, книги... Сколько раз при жизни меняла работу, атмосферу, людей, сколько умерло собак, все были шпицы, включая съеденного в блокаду Кассия, все умерли на ее руках, последняя, Мэри, на той квартире, не сумела разродиться. Сколько сношено одежды, последняя шуба, в которой застала ее старость, — натуральная, козловая, дочкина, не хочется пуговицу пришить, воротник подправить, и костюм скорее всего последний, в нем она ходит к врачам, в нем, наверное, и в гроб положат. Силы тают, пространство сужается, за его границей — осталась жизнь. И этот жалкий Виталий, и жалкий, упорный стук, от которого разрывается душа.

Через день Виталий появился у Ангелины Пименовны. Вид у него был тревожно-радостный, окрыленный. Едва кивнув, он прошагал мимо нее в комнату, плюхнулся на стул и, когда она вошла за ним, торжествующе помахал над головой какой-то бумажкой.

— Еще не стучала? — одновременно осведомился он.

— О господи, — сказала Ангелина Пименовна, вложив в голос как можно больше иронии. — Что это вы привязались к бедной старушке?

— Скажу вам больше, — подмигнул ей Виталий, — услышав этот, можно сказать, вещий стук, я просто голову потерял.

— Скажите на милость, — удивилась Ангелина Пименовна, ничуть не удивляясь, она привыкла к причудам Виталия.

— Помчался к одному знакомому старичку, убеленному... прошлым... Когда-то он, правда недолго, был деникинцем, — разъяснял Виталий. — Старичок в тюрьмах не сидел, как-то бог миловал, но азбуку перестукивания знает. Все очень просто: алфавит делится на пять рядов по вертикали и на шесть по горизонтали. Исключительно просто и доступно, я уже опробовал. Хотите, простучу что-нибудь?

— Увольте, — проронила Ангелина Пименовна. — Однако скажите, что это вы так оживились, прямо не узнаю вас. Точно цель жизни обрели.

— Раскрыть тайну интересного человека — разве не достойная цель для интеллектуала вроде меня? — объяснил Виталий.

— Какая там тайна, — возразила Ангелина Пименовна, которую задело, что не ее тайны раскрывает Виталий и что, следовательно, он не считает ее интересным человеком.

— Тайна, говорю вам! Сигналы почище марсианских. Достойно нашей фантасмагорической действительности. SOS из соседней коммунальной камеры. Вот где сюжет для наших писак. Однако когда же она начнет стучать?..

— Честное слово, все мужчины — дети, — пожала плечами Ангелина Пименовна.

Время тянулось медленно. Разговор не клеился. Виталий не находил себе места, прислушиваясь к шорохам за стеной. Он нервно прихлебывал чай; потом ходил по комнате, раскрывая журналы, лежащие на столе, и зачитывал вслух какие-то строки, над которыми надрывно хохотал, потом вышел покурить — и тут Ангелина Пименовна позвала его в комнату.

— Хоть мне и не хочется принимать в этом участие, — сказала она при этом.

— Чш-ш!

Из комнаты Игнатовой донесся отчетливый, прерывистый, исполненный какой-то осмысленной силы стук. Виталий сел под стенкой на корточки, положил перед собою таблицу и принялся чертить какие-то цифры на обложке журнала, который Ангелина Пименовна не решилась у него отобрать, чтобы не мешать.

Она сходила в магазин за чаем и булочками, а когда вернулась, Виталий, наморщив лоб, разбирал написанное им.

— «...вам свойственна историческая и политическая близорукость... ваше знамя скроено из розовой материи утопистов... за большевиками большинство, то есть число... истину не подтверждают числом со многими нулями на конце... остановитесь... услышьте нас...» Стало быть, она никакая не большевичка, — азартно заключил Виталий. — Сейчас простучу ей: кто вы? к какой политической партии принадлежите?

И он, прижавшись щекой к стене, держа одной рукой перед глазами таблицу, черенком столового ножа простучал свой вопрос.

За стеной, казалось, затаили дыхание. И вдруг град ударов посыпался на стену. Виталий заскользил глазами по таблице, но сразу сбился со счета, стук казался беспорядочным, безостановочным, как прорвавшееся рыдание. Стучали чем-то звонким, вроде пустой железной банки, колотили в стену неистово, точно пытались добыть оттуда воздух, которого не хватало. Даже Виталий побледнел.