Золи

А теперь моя смуглая сестра кладет мне в руку хлеб и болтает на нашем милом древнем языке.

Ее звали Мозол. Она схватила меня за локоть и потянула в темный барак. Одеяла, несколько узлов, уйма ковриков на полу. Она указала на толстяка, который спал на изодранной кушетке, закрыв лицо шляпой.

— Это мой муж Панч, — сказала она, — ленив, как сукин сын. Храпит даже на ходу, говорю тебе. Иди, иди сюда, я тебе тут все покажу. Мы богатые, у нас есть комната. Никто из гадже не хочет быть с нами, так что весь барак только наш, можешь себе представить?

Она прикоснулась к моей щеке, потом повертела меня перед собой, и от ее голоса у меня закружилась голова: «Господь небесный, целую твои усталые глаза».

Рядом с Мозол мне оставалось только кивать и слушать. Слово за слово, скоро их набралось десять тысяч. Ее бесконечная болтовня забивала мне уши, но и ложилась бальзамом на раны моей души. Она показала мне бараки, провела по лагерю к магазину, в котором принимали такие карточки, как у меня. Мозол все говорила и говорила, даже, казалось, не умолкала, чтобы вздохнуть. Ее мужу редко удавалось раскрыть рот. Он называл ее своим маленьким соловьем, но его голос тонул в ее щебете. У Мозол было семеро детей, и она работала над восьмым, и если рядом не находилось с кем поговорить, она разговаривала с собственным животом.

Во всех тяготах, чонорройа, есть примесь смешного.

Память о тех днях прикипела к моему сердцу, и я не могу говорить о них спокойно. Началась жизнь, которой я не знала. Я больше не была поэтессой, певицей или книгочеем, я не была даже путешественницей. Каждый день я просыпалась на одном и том же месте. Ставила на плиту кофейник, проветривала матрас, выбивала его голыми руками. Ела я за одним столом с семьей Мозол, собиравшейся вокруг трехногой кастрюли. Они мне рассказывали истории, доверяли свои тайны. Такой жизни у меня никогда прежде не было.

Я снова поменяла одежду, теперь я носила яркие португальские платья. Я ловила свое отражение в окнах контор. Волосы отросли, и я вплела Конкину монету в пряди. Язык, на котором я говорила раньше, привел меня к двери в новую жизнь.

Ты можешь спросить, почему я не ушла из лагеря под покровом темноты, почему перестала скитаться, зачем принесла тайный позор семье Мозол, почему не сказала им, кто я такая и что со мной случилось. Бараки окружал забор, который был так низок, что его одолел бы любой ребенок, но мы боялись того, что за ним. Ужас лагеря представлялся меньшим, чем ужас перед тем, что находилось за забором. И вот что я еще тебе скажу: однажды, через несколько недель после того как меня отпустили из больницы, случилось нашествие насекомых, нечистых мелких тварей с желтыми крылышками. Я встала рано утром и обнаружила их на стене, их было множество. Они заблудились и сидели на стене, пока не умерли, крепко держась за нее своими крошечными лапками, оцепеневшими в последний момент. Я подошла, чтобы стереть умерших со стены, и тут одно насекомое ожило, и я поднесла его на тряпке к открытому окну.

И вот я позволила себе некоторое время снова пожить под крылом соплеменников. До меня дотянулась невидимая рука и развернула мое сердце к прошлому.

В лагере я прожила долгий год и не пыталась бежать.

Мы с Мозол стали собирать цветы, которые продавали на рынке возле Домплац. В бараке мы прятали деньги в углу за печкой. Мозол провела в подобных лагерях двенадцать лет, там рождались ее дети, и она мечтала о свободе. Но нужно было, чтобы ее приняла какая-либо страна, а кто же захочет помогать цыганам, если нас считают недочеловеками? И все-таки однажды утром Мозол прибежала и сунула мне в руку бумагу с канадским гербом. Доктор Маркус успела рассказать ей, что в этом письме. Я открыла конверт, взглянула и заявила, что счастлива. Мозол уставилась на меня:

— Как ты узнала о том, что сказало письмо?

Я перепугалась.

— Дорогая подруга, как ты узнала, что сказало письмо?

Я опустила глаза. Я едва не проговорилась, что прочла написанное, дочка, чуть не обнаружила, что умею читать и писать, что все это время я позорила ее семью, но вовремя остановилась. Солгала, что сумела почувствовать смысл письма, что знание вошло в меня через пальцы ног, что помогла моя интуиция. Мозол посмотрела на меня с сомнением, но возразить ничего не сумела и в конце концов рассмеялась. Она уже собиралась в Торонто, но через несколько дней пришло другое письмо, в котором говорилось, что Мозол и Панчу придется оплатить часть дорожных расходов. У медсестры, читавшей документ вслух, поблескивали глаза. Заплатить предстояло огромную сумму, но за эти же деньги семье предоставляли участок земли. Мозол ничего не понимала.

— Ясное дело, мы поедем на поезде, — сказала она.

— В Канаду? — спросила медсестра и засмеялась.

Мозол лежала на своей кровати из плетеной лозы и плакала. Постепенно она стала, можешь ли себе представить, менее разговорчивой. Она сказала, что Иисус плакал обо всех, но гадже возвели крышу в небе и своим шумом навлекли на всех беды, поэтому слезы Иисуса не могут освежить нас. Я никогда по-настоящему не верила в Бога, рай и прочее, о чем так горячо говорят проповедники, но ради Мозол старалась верить, ведь она этого хотела. Она перебирала четки, а я вспоминала нашу старую молитву: «Благослови эти удила, эту сбрую, эти вожжи, пусть эти колеса крепко держатся на твоей твердой земле».

Позднее, на той же неделе, мы сидели на крылечке барака. Передо мной прополз муравей, неся другого, который сложился пополам. Я прижала ладонь к прохладной земле. Муравей остановился перед моей рукой, поискал способ обойти ее, но потом забрался мне на пальцы и потащил по ним мертвого товарища. Я наклонилась и осторожно сдула их со своего пальца.

Мы жили совершенно не так, как в мои детские годы. Я столько раз забывала свою прежнюю жизнь, забывала даже, что я нечиста, и в каком-то смысле начала считать себя сестрой Мозол. Решение я приняла без страха. Иногда решаешь что-то, сама не зная почему. Я хорошо знала ближайший город. Мне не нравилось то, что я собиралась сделать, дочка, но я запрещала себе думать об этом. Я перерезала нерв, который подергивался во мне, и пошла на свалку в пригороде. Там ранним утром дымились горы мусора. В воздухе кружились пепел и пыль. Я сорвала с петель и взвесила в руках желтую дверцу от выброшенного буфета, с краской, отстающей от дерева. Вырезала на обеих ее сторонах по нескольку кленовых листьев и грифона — смешно, конечно, но мне было все равно.

Из деталей выброшенного карбюратора сделала две большие серьги.

На рассвете я нашла на лагерном складе испанскую шаль, повязала ею голову, вышла за ворота и стала бродить вдоль ручья за лагерем. Собирала в воде гладкие и круглые камешки. Эти камешки постукивали у меня в кармане по дороге в центр города, куда я несла все свое хозяйство. Порывы ветра подбадривали меня. Я прошла через вымощенную булыжником площадь. Странный свет наполнял все; казалось, ни один предмет не отбрасывает тени. Я по-прежнему ожидала неприятностей, но ничего плохого не происходило. Одинокая женщина не представляет особой опасности. Я бродила, пока не оказалась в узком переулке рядом с длинной Ольденбургерштрассе, неподалеку от вокзала. Меня поразила тишина, стоявшая в переулке, несмотря на многочисленных пешеходов. Под ветхой аркой я нашла два выпавших цементных блока, положила на них дверцу от буфета, рядом подстелила одеяло, села и склонила голову. Я повторяла себе снова и снова, что я предала всех, даже саму себя.

Ничего не случилось. Из ресторана по соседству ветерок доносил запах жареной капусты. Я слышала вокруг себя гудение голосов. Работники заведения курили у входа и смотрели на меня, показывая пальцами. Женщины в длинных коричневых пальто проходили мимо, безразлично вскинув головы, но я чувствовала, что они не донесут на меня. Я слышала цоканье их каблуков. Миновав меня и отойдя на шесть шагов, они почти всегда оборачивались, мгновение стояли в нерешительности и шли дальше. Формой общения я выбрала молчание, оно не хуже других. Молодой человек присел передо мной на корточки и протянул мне ладонь. Я положила в нее речные камешки и попросила его бросить их на мой столик.

— Не волнуйся, бояться нечего, — сказала я ему. — Возьми мою руку, но не смотри мне в глаза.

У него были гладкие, без четко очерченных линий, ладони, худые руки, узкие плечи. Лицо, однако, доброе. На широком носу — красные пятна, след от очков. Поэтому я сообщила, что ясно вижу, что он оставил что-то в прошлом и, вероятно, это имеет какое-то отношение к расстоянию. Он отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Ну тогда, возможно, это как-то связано со зрением. У него стали подергиваться губы.

— Да, — запинаясь, сказал он, достал из кармана очки и надел их. Я уже овладела его волей. Только и всего, ничего таинственного в этом не было. Я прикасалась по очереди к разбросанным камешкам и напевала над ними какую-то чепуху.

Я попыталась представить себя со стороны, и то, что я увидела, меня нисколько не смутило. Мошенничала я совершенно спокойно и начала с вопроса: сердце или богатство?

Вопрос ничего не значил, но, кажется, возымел нужное действие.

— Сердце, — тотчас ответил парень. Я перекрестила его ладонь. Он второй раз кинул на стол камешки.

— Ты прошел через темные времена, — произнесла я.

— Да.

— Ищешь сейчас другое место.

— Да.

— Оно предполагает бегство или еще какое-то движение.

Его глаза засветились, и он еще ниже наклонился над столиком.

— Город или городок, — сказала я, — неподалеку отсюда.

— Да-да, Грац.

— Темные дела делались в Граце, и ты держал там чью-то руку.

— Да, — признался он, широко раскрыл глаза и рассказал, что был у него друг по имени Томас, который погиб после войны — наступил на трамвайные рельсы, стопу зажало, и он погиб, попал под трамвай, остановить его было невозможно.

Я закрыла глаза и попросила парня бросить камни на стол третий раз.

— За смертью Томаса последовала ужасная печаль, — сказала я и нахмурила лоб. — Она как-то была связана с рельсами.

— Да-да, это был трамвай!

— Томас страдал из-за чего-то во время войны, что-то ужасное было связано с его военной формой.

— Да, ты права, — прошептал парень, — он хотел дезертировать.

Хотел уйти из армии, повторила я, но боялся того, что будет, боялся позора. Он боялся гнева своего дяди Феликса.

Я долго смотрела парню в глаза и сказала, что есть и другие тайны, а потом еще сильнее нахмурила лоб, прикоснулась к холодной руке парня и после долгого молчания произнесла:

— Дядя Феликс.

— Но откуда ты знаешь, — спросил парень, — откуда, скажи на милость, ты знаешь его имя?!

Я хотела сказать, что есть вещи поважнее правды, но промолчала.

Теперь, через четыре десятилетия, может показаться, что я не боялась, но, говорю тебе, кровь бежала у меня по жилам в три раза быстрее обычного, я ожидала, что из-за угла вот-вот покажутся полицейские или какой-нибудь дух предков выглянет из дверного проема посмотреть, что случилось со мной, как я предала все, что знала. У меня не было названия для того, чем я стала, я не существовала ни для боли, ни для радости.