Золи

И вот, чем меньше говорила я, тем больше говорил этот парень, даже не понимая, что сам мне все рассказывает. Они никогда не помнят сказанного, чонорройа, но ждут от тебя мудрости, которую ты у них же и черпаешь. Он давал мне ответы, я повторяла их, делая своими, и он понятия не имел, что я его дурачу. Я могла бы одеть мертвецов в медвежьи шкуры и учить их танцевать, а он бы все равно думал, что они явились его утешить. Он заговорил тихим ровным голосом. Я сказала, что ему надо носить в кармане хлеб для защиты от невезения, а еще — что в мире духов с его другом Томасом все хорошо. Я говорила о добре, о стремлении, о видении.

— Держи вещи близко к сердцу, — посоветовала я, — и они станут силой.

Парень встал, запустил руку глубоко в карман, вынул целую пригоршню монет и положил на мой столик.

— Ты даже не представляешь, что это для меня значит, — сказал он.

Я спрятала монеты в карман и поспешила обратно на свалку. Нашла старый стул и поставила его в переулке. К полудню у меня было четыре клиента, каждый из которых платил больше предыдущего за мои предсказания, делавшиеся все мрачнее.

Бывало, должна признать, я посмеивалась над их глупостью. Однажды, похлопывая себя по бедру дубинкой, ко мне подошел полицейский. Судя по рыку, он вполне мог бы в свое время быть милиционером Хлинки, но я раскинула для него речные камешки и наговорила ему ерунды о его счастливом будущем, и он обещал, что оставит меня в покое, если не стану доставлять неприятностей. Я велела носить носки разного цвета, чтобы выпала ему удача, и на следующий день, проходя мимо, он мельком взглянул на меня, слегка приподнял штанины — один носок был коричневым, другой синим — и пошел дальше.

Прошло несколько недель, и я совсем забыла себя в предсказаниях. Пошли слухи о моих талантах. Ко мне приходили многие, особенно молодые люди. Я видела, что что-то у них внутри обмякло, разболталось и лишило их надежды, а они рассказывали мне о себе и сразу об этом забывали. Я обещала им исцеление и наступление хороших дней. Сделала крест из воска, смешанного с древесным углем, и завернула его в волосы. Сшила две пуговицы вместе и привязала их к палочке. Эти вещицы я называла своими трупиками и, предсказывая, раскладывала их вокруг себя. Такие смешные амулеты только придавали веса моим словам. Мне за такие глупости хорошо платили, и я сидела, глядя, как одни тени тянутся к другим, пока идиоты катают речные камешки по столу, сделанному из дверцы буфета. Я не сострадала им, меня не трогали их проблемы.

Мозол едва не выплакала себе глаза, когда я отдала ей все заработанные таким образом деньги.

Осенью 1961 года она уехала на грузовике. Пожитки сложили в кузов, покрытый брезентом, получилась высокая куча, и на нее усадили детей. Ее муж сел с ними, чтобы они не свалились, но сразу уснул. Мозол улыбнулась, сжала мне руки и посмотрела в глаза. Я потом долгие годы вспоминала этот взгляд. Я едва не сказала ей правду. Несколько раз, пока она собирала пожитки, я останавливала ее и говорила, что должна сказать ей одну вещь. Но она отнекивалась: некогда, мол, потом скажешь. Я уверена: уезжая, она знала. Она поцеловала меня в лоб и приложила мою руку к своему сердцу.

Для нас не существует прощания, чонорройа. Один уезжает, другой остается. Ačh Devlesa. Dža Devlesa. «Оставайся с Богом, иди с Богом».

Я видела белые горы на фоне неба, и мне не стыдно признаться, что они навевали на меня страх.

— Ты следующая, — сказала доктор Маркус и пошла обратно к своей больнице, крепко сцепив за спиной руки.

Какой потерянной почувствовала я себя, дочка, какой одинокой!

Одурачить можно только человека с желаниями, у меня их не было. Моя подруга уехала. На следующее утро я надела ту же одежду, которую носила последние месяцы, взяла дверцу от буфета и приготовилась идти в город. Но тут увидела свое отражение в зеркале и — позволь мне сказать это прямо, дочка, — поняла, что в своем позоре потеряла последние клочки достоинства. Я не собираюсь витиевато оправдываться, я делала все это с определенной целью, но теперь цели не стало. Я посмотрела на себя: ничто не поддерживало меня слева и мало что поддерживало справа. Тяжелейшее бремя в жизни — то, что о нас знают другие. Но, может быть, есть бремя и потяжелее: то, что другие думают о нас, когда нас не знают и судят согласно своим представлениям. А еще хуже действительно стать такими, какими они нас представляют, и я, чонорройа, такой стала.

Я прошла мимо собора на улице Ференца Листа. Ни звука не доносилось из-за высоких окон, закрытых ставнями. Я разложила вокруг себя свои амулеты. Собрался народ, я раздавала людям плохие предсказания, и они принимали их и носили, словно маски. На следующий день я вышла за красно-бело-красный барьер, как обычно, но вместо того, чтобы идти по дороге на свалку пошла в сторону гор.

Этой ночью я проснулась, думая, что Энрико здесь. Я встала, зажгла лампу, но нашла только эти страницы. Из окна открывался вид на долину. Как это говорится о холоде, который обостряет все углы? Энрико говаривал, что дни, прожитые, как кажется, впустую, — самые лучшие.

Помнишь ли ты, дочка, как выглядел твой отец, вернувшись домой после похода за скалистую часть северной горы и падения с невысокого выступа? Он нес лекарства для животных — стероиды, гормоны для инъекций, — чтобы продать по другую сторону гор. Он плотно набил ими огромный рюкзак, свои карманы и носки и пошел к городку Мария-Луггау. Начиналась метель, перед ним то раздвигалась, то смыкалась завеса снега. Он пробирался по выступу, по которому даже козы ходить не решаются. Шагнул с обрыва, и его падение приостановил лишь другой выступ скалы, пониже. Упал в сугроб, посмотрел: нога распорота. Он подумывал сделать себе укол, но не знал, какое из лекарств, которые у него с собой есть, может снять боль. Пришлось ему откапываться складной лопаткой, пристегнутой сбоку к рюкзаку. Кровь наполнила сапог. Он понимал, где находится, только по шероховатости стволов деревьев: чем ниже по склону, тем менее грубой становилась кора. Он пришел домой, сбросил рюкзак и сказал:

— Поставь чайник, Золи, я замерз.

Он стянул сапог, водрузил его на печку и заметил, что вечер для прогулки выдался очень плохой. Его не было дома целых три дня.

Я так и вижу его сейчас — тонкий нос, широкий рот, глубокие морщины на лице, глаза полузакрыты: днем вокруг нестерпимо ярко сверкал снег.

Вступили в силу новые законы, и уже не надо было переносить с той стороны горы лекарства, сигареты, кофе и семена. А поставлять динамит тирольцам, которые подрывали столбы, желая вызвать хаос, Энрико всегда отказывался. Он бросил это свое занятие так же внезапно, как начал, и с тех пор редко ходил в горы, разве что по праздникам. Теперь он зарабатывал на жизнь мельницей, а когда с мельницей случилось то же, что и со всем остальным, он купил ее и перевез нас сюда. Мельничное колесо продолжало крутиться, а он брался за любую работу, какую мог найти в долине. Дважды или трижды в день он, бывало, стоял в дверях, глядя на то, что творится с погодой над горой. Он сумел бы пройти на другую сторону и с завязанными глазами.

Я любила твоего отца, он был чист и прост. Только его и тебя я никогда не предавала.

Впервые меня подвез на грузовике крестьянин, который ехал продавать фрукты. Он носил черный костюм. Румяный и свежевыбритый, глаза налиты кровью. Он знал, что я бегу от чего-то, но сначала не сказал ни слова. Я, насторожившись, сидела в кабине. Он завел двигатель, переключил передачу и спросил, куда мне нужно. Я не ответила, а он пожал плечами и сказал, что направляется на рынок, придется пересечь несколько городков по дороге, и я могу поехать с ним, если не буду злиться и жаловаться. Я снова прикинулась немой. Крестьянин глубоко вздохнул, словно распознал старый трюк. Это действительно был мой старый трюк, и он всегда подводил меня, как и привычка оглядываться через плечо.

— Боишься чего-то? — спросил он.

Мимо проплывали живые изгороди, деревья и ветряные мельницы, и я подумала, что очень странно было бы проделать такой путь пешком и что, когда быстро едешь на машине, все воспринимается совсем иначе. До сих пор не помню, как шла в тумане после суда. Никогда не вспоминала, как переходила границы, сначала из Словакии в Венгрию, а потом из Венгрии в Австрию. Я не думала, куда иду. Париж казался такой же достойной — или такой же смехотворной — целью для путешествия, как и любой другой город.

Через некоторое время пошел дождь. Дворники на ветровом стекле не работали, но крестьянин привязал к ним веревку, чтобы передвигать их, не выходя из кабины. Он показал мне, как это делается, и я была очень довольна, что мне есть чем заняться. Я тянула веревку вдоль приборной доски сначала в одну сторону, потом в другую. Крестьянин сделал мне комплимент, сказал, что у меня хорошо получается, но я заметила, что он опустил боковое стекло и курит, как паровоз. «Значит, и он считает, что от меня плохо пахнет», — подумала я. Хотелось смеяться. Я тоже опустила стекло, и меня стал обдувать холодный ветер. Мы ехали на запад по безлесной местности вдоль горной гряды. Дорога шла прямо, деревья становились по стойке «смирно». Вдалеке виднелись высокие белые горы. Меня удивило, что чем ближе мы к ним подъезжаем, тем дальше они отступают. Крестьянин рулил одной рукой и время от времени посматривал на меня.

— Слышала, русские запустили новый спутник? — сказал он.

Я понятия не имела, ни о чем он говорит, ни зачем ему это знать.

— Ночью спутники выглядят как маленькие движущиеся звездочки, — добавил он.

Я сделала несколько жестов руками и напоследок потеребила пальцы в ладони, будто растираю зуб, который мог бы лежать там. Крестьянин покачал головой, вздохнул, придерживая руль коленом, закурил сигарету, выдул из ноздрей струи бледно-голубого дыма и протянул сигарету мне. Я покачала головой, нет, но другой голос сказал: «Бери ее, Золи, ради бога, возьми ее». Он пожал плечами и поднес сигарету к окну. Я смотрела на тлеющий уголек. С его пальцев полетели искры. От табачного дыма у меня кружилась голова. Это был один из первых уроков, преподанных мне Западом: здесь дважды не предлагают. Всегда надо соглашаться. Скажи «да» прежде, чем они подумают, что ты скажешь «нет». Скажи «да» прежде, чем тебя попросят сказать «да».

Дорога убегала под грузовик. Лишь тогда я начала осознавать, что действительно попала в другую страну. Я обернулась, чтобы посмотреть на семью, собиравшую ежевику возле дороги, и смотрела, пока люди не превратились в крошечные точки вдалеке. Высокие силосные башни уступили место колокольням, и на окраине большого города водитель съехал с дороги на пыльную обочину.

— Ну вот, приехали, — сказал он, выбрался из кабины, поднял брезент и дал мне несколько яблок. — У меня всегда была страсть к путешествиям. — Я кивнула. — Держись подальше от кибара, и все будет в порядке.

Тогда я почему-то забыла о своей мнимой немоте и спросила:

— А что такое кибара?

Он и глазом не моргнул.

— Жандармы.

— Спасибо.

Он долго смеялся, а потом сказал:

— Так я и думал.

Я вся напряглась, дернула дверную ручку, а он запрокинул голову и снова засмеялся.