Б/У или любовь сумасшедших

* * *

Итак, вот с того мгновения, какие с некоторых пор в ее стране стало модным называть судьбоносными, жизнь раскололась непоправимо.

Первым порывом (как всегда глупым) было кликнуть Наталью. Но непонятная сила заставила положить элегантное плоское портмоне в карман широкой джинсовой юбки.

Вспоминая все это, Ирина понимала: это была не она! Та — робкая, на всю жизнь запомнившая свой детский ужас — во сне разбуди, вспомнит, как это было, — не могла, не могла, не могла этого сделать! Ехали с матерью в троллейбусе, год сорок четвертый, тогда еще ходили по улице Горького двухэтажные. И вот она, выходя из троллейбуса, прихватила с какого-то железного ящика подле водителя чудную маленькую лампочку. На тротуаре показала матери, похвасталась удачей. Троллейбус уходил от них навсегда, переехал площадь Белорусского вокзала, а мать волокла ее на середину проезжей части к постовому. Как она выла, как упиралась, наконец упала на грязный асфальт, ужас содеянного, а главное неизбежности признания в этом содеянном превратили ее в вопящего, извивающегося зверька. Шрам на всю жизнь.

А там, в Мэйсизе, не побоялась даже позвать менеджера, чтоб выписал судьбоносные сапоги.

Наталья удивилась:

— На фиг сейчас зимние? Впрочем, цена очень сходная. Поздравляю.

Идя к выходу, Ирина думала: «Тюрьма — это, может быть, самый верный способ остаться. Ничего от тебя не зависит, ты остаешься поневоле. Как написано где-то: «В результате действия неодолимой силы».

Она хотела, чтобы остановили, задержали, но роскошные хрустальные двери распахнулись перед ними, и они вновь оказались на раскаленном Бродвее.

— Пойдем посидим вон в той кафешке?

— Да вы что, Ирина Федоровна, решили все деньги в первый день спустить? Синдром совка? Или, может быть, подарочка ожидаете от хорошо известного нам джентльмена?

— «Нам»?

Она впервые увидела, как краснеет Наталья.

— В разной мере, но в общем-то — да.

— Ты спала с ним?

— Было дело.

— Во время, до, после?

— Как «после», что за… — Наталья осеклась. Остановилась и, взяв ее за руку, отчеканила: — Ирина Федоровна, это не имеет никакого значения, он любил вас, очень сильно любил, вы даже не поняли, как сильно. И хватит об этом, о’кей?

— О’кей.

Ирине больше всего хотелось остаться одной и рассмотреть портмоне. В номере это было невозможно. Их поселили вдвоем с Натальей. Где же?

Смеркалось. Они вышли в какой-то пыльный сквер. На скамейке у входа сидел старый толстый мужик в женском платье, в черных чулках и лаковых туфлях. Заложив ногу на ногу, он, покуривая, доброжелательно поглядывал на входящих.

— Господи, это и есть Вашингтон-сквер, — тихо сказала Наталья. — Эта провинциальная плешка — мечта миллионов?

Здесь все перемешалось: проститутки и влюбленные, старики-пенсионеры и мощные пролетарии, собравшиеся вокруг жалчайшего театра марионеток.

Почему-то врезался в память этот первый ее Вашингтон-сквер, потом она много-много раз ходила через него и утром, и днем, и однажды ночью в грозу, когда со стороны Манхэттена шли черные тучи, но тот запомнился навсегда. Может, горячкой нетерпения. Портмоне постукивало о колено, укрывшись в глубоком кармане юбки.

Совсем недавно в Бретани, где жила до бегства в Париж, они изгоняли летучих мышей, ворвавшихся в комнату из-за ее оплошности, а потом тихонько пили чай, Ирина рассказывала Патриции о Нью-Йорке. Патриция была первым и единственным человеком, которому она доверилась. Крепенькая гувернантка благовоспитанных внуков господина Фюмиза. Это она отдала ей документы несчастной Дубровки, наложившей на себя руки в маленьком городке Ламбалль. Они ездили на могилу Дубровки, а потом Патриция отвезла Ирину в чудный городок на берегу Канала. Так на английский манер Патриция называла Ла-Манш. В дороге они осмотрели приливную гидростанцию, краеведческий музей, и Патриция рассказала, что еще сто лет назад здесь, в Бретани, у крестьян была дикая и нищая жизнь.

Показав рукой на Ла-Манш, она спросила:

— Ты приехала оттуда?

Ирина кивнула. И тут — рухнула плотина.

Ирина рассказала, как жила на окраине Лондона, в районе под названием Блэк-Хис, станция Люишем. Как через огромное поле, где несколько веков назад хоронили умерших от чумы, ходила в Гринвич, в обсерваторию. О том, как одна женщина, чьи предки были с Украины, устроила ее горничной к мистеру Вуду, а мистер Вуд работал в музее Дарвина и что самое красивое место в Англии — это усадьба Дарвина. А сам мистер Вуд уже на пенсии, а до этого занимался вирусом ВИЧ, и с ним было интересно и спокойно, и хотела бы навсегда остаться жить в городе Бромли, где жил когда-то великий русский писатель Герцен. Но помешало одно обстоятельство. Какое — уточнять не стала, а Патриция была нелюбопытна.

Обстоятельство же было странным. Однажды ночью она проснулась оттого, что очень мучилась во сне. Мучение происходило от невозможности говорить. Она давилась словами, мычала, губы не слушались, но говорить было надо. Ирина встала, чтобы пойти в ванную и принять таблетку валиума. В коридоре она увидела, что под дверью кабинета мистера Вуда светится полоска света. Она открыла дверь, чтобы погасить забытый экономным мистером Вудом свет, и увидела сидящего к ней спиной Вуда. Он смотрел на экран компьютера, где что-то мелькало, а на его лиловатой с белоснежным венчиком волос голове громоздилось приспособление, виденное ею много раз там, в Кентукки, в специальной сверхсекретной тюрьме города Хантингтона.

Ирина тихо закрыла дверь и ушла к себе. До утра она не спала, и за завтраком мистер Вуд, вглядываясь в нее, с тревогой спрашивал, здорова ли она, хорошо ли себя чувствует.

Ирина сказала:

— Все нормально, просто снились плохие сны.

— Какие? — оживленно спросил мистер Вуд.

Он был большим охотником до всяких психобиологических явлений.

— Вечером расскажу. А сейчас мне пора в «Army and Navy»[8]. Там сегодня сэйл.

Он знал, что она привыкла к магазинам Люишема, и относился снисходительно к этой причуде.

Через три часа Ирина стояла на пароме, подминающем под себя Ла-Манш, и вспомнила другой — в сумерках пересекающий Мессинский пролив, и еще один — с необычайной скоростью лавирующий между Аланскими островами. Назывался он «Королева Регина» и за пятнадцать часов доставлял пассажиров из Хельсинки в Стокгольм.

На «Королеве Регине» был какой-то немыслимый, бесплатный для пассажиров первого класса шведский стол. Все просто обжирались икрой, угрями, лососиной, артишоками, ростбифами, тортами, фруктами. За завтраком с отвращением пили йогурт и чай. На это, видимо, и было рассчитано. Завтрак, не уступающий по роскоши ужину, оставался нетронутым.

Обо всем этом она рассказывала Патриции, слушавшей ее, подперев щеку кулаком. «Шахерезада из Сенжилля» — так называлось поместье месье Фюмиза. Днем Патриция занималась детьми, а Ирина убирала четыре этажа гранитного замка, потом вместе работали в саду и на огороде. Больше всего Ирине полюбились родовая часовня семьи Форэ, построенная в шестнадцатом веке, и проем в сложенной из вековых камней стене. У проема с одной стороны цвел куст гортензий, а с другой — диких роз. Это было место, где всегда, навечно, в любой час дня Волк поджидал Красную Шапочку. За проемом располагался сад и цветник, потом поле с кругляками скатанной соломы, дорога шла вдоль каменной изгороди и приводила к пруду. На пруду жили утки, и иногда их сторожила огненная, удивительно хладнокровная Лиса. Ирине она напоминала ту, другую, на далеком латышском хуторе, тоже возомнившую себя хозяйкой здешних мест. Ирина полюбила Бретань. Ей было достаточной этой Лисы, этих вековых дубов, этих полей и вечерних разговоров с Патрицией. Время монологов. Она рассказала, как жила сначала в предместье Стокгольма под названием Эльфшё и ездила в Стокгольм на электричке, которая называлась пендль, то есть маятник. Музеи в Стокгольме скучные. Везде Карл Двенадцатый, а вот набережная и королевский дворец — прекрасны. Прямо в городе с моста можно увидеть, как выпрыгивает из воды лосось, а в Эльфшё жизнь замирает в девять вечера. Это район эмигрантов и небогатых людей, но дома там хорошие и очень чистый воздух.

В ресторанах до двенадцати не подают спиртного, что еще… Какая-то странная жизнь. То ли очень скучная, то ли очень счастливая. Однажды в газете написали, что по каналу повезут часть строящегося корабля. Повезут к морю, где корабль собирают. Так вот, наблюдать это событие съехалось множество народу. «Я ничего не поняла в шведах», — сказала Ирина.

— А нас ты понимаешь? — спросила умненькая Патриция.

— Вас, мне кажется, немного понимаю.

Была долгая пауза; наверное, Патриции хотелось спросить: «Ну и что же ты понимаешь про нас? Какие мы?» Не спросила, и поэтому Ирина сказала тихо:

— Ты единственный человек, с которым я могу разговаривать о своей жизни.

Но она слукавила, потому что не о жизни разговаривали они, а о том, как металась по миру, что видела.

Например, Германия. Именно оттуда прибыла Ирина сначала в Финляндию, а потом в Стокгольм.

После происшедшего в Нью-Йорке Ирину не оставляло ощущение страшной опасности, притаившейся совсем рядом. Берлин был городом без визы, и она решила начать с него. Она испытывала смертельную усталость и безразличие. Опершись на стойку чиновника паспортного контроля, она равнодушно наблюдала, как он пробегает глазами какие-то данные на компьютере. Конечно, ее уже давно разыскивают, да и фотография миссис Каррисон весьма условно походит на ее измученное, хотя и загорелое лицо.

Правда, одета шикарно. Она пристрастилась к покупкам в дорогих магазинах и сейчас в длинном белом пиджаке «от Валентино», в короткой черной юбке «от Сен-Лорана» выглядела настоящей богачкой, правда, судя по лицу, сильно поддающей или балующейся травкой, но в этой стране привыкли именно к таким леди.

Она прожила уже другую огромную жизнь. В ней был мистер Мюллер и полицейский с Сорок второй, сумасшедший адвокат из Чеппел-Хилла, замечательная Мюриэл и Норма с Вилли, Гаянэ со своим удивительным кофе, ночной автобус, несущийся как в кошмарном сне без цели и без смысла, тараканья квартира в Нью-Йорке, шикарный Сюррей-отель, дорога номер один — кажется, единственное оставшееся на планете чудо. Рай на самом краю земли. Несчастные и благополучные эмигранты в Лос-Анджелесе, тяжелые, как свинец, волны Тихого океана на Лагуна-Бич, сумасшедшая горная дорога, когда она потеряла хайвэй после Семи Дубов, дурацкий и прекрасный Диснейленд, ледяной ветер Чикаго, плач Симы: «Мы погибли, мы все здесь погибли», парти самодовольных маленьких богачей, не знающих, кто такой Рильке, портрет Матадора Пикассо — лучшая картина в мире, смерч в Лоуренсе… В ее чемодане лежала найденная в мотеле шелковая ночная рубашка с ее инициалами! Она покидала свою страну — США. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… — вертелось в голове, — с деньгами». Выходило похоже на студенческую песню про кузнечика, где в конце каждого куплета было: «…коленками назад». А тут надо было добавлять: «с деньгами». А если их мало, можно сидеть на месте в каком-нибудь Нашвилле или Лоуренсе, заниматься хорошим простым делом… Но она улетала, улетала, зная, что никогда не сможет вернуться назад.