Натюрморт с часами

Посмертная маска

Пал Б. сидит за столом, на Караджорджевой улице, он раздраженный, нервозный, отталкивает от себя детей, жену упрекает какими-то слухами об ее изменах, когда он был в плену, а все потому что, он знает, потому что не сообщил никому (хотя бы несчастному Шупуту) об облаве, про которую слышал. Он вздрагивает от лая собак и голосов во дворе, накидывает куртку, жена останавливает его, хватает за руки, куртка падает на пол (как в эротической спешке), они смотрят на эту, лежащую на полу куртку, жена становится на нее, шипит: никуда ты не пойдешь, это не наше дело, мы ни в чем не виноваты, что мы можем поделать, jojj vissza,[38] Пали, но он оттолкнул ее от себя, не глядя, вышел, в ледяных сумерках увидел униформу солдата, который навел винтовку на господинчика с красивыми волосами и выгоняет его на улицу.

Павле подбегает, хватает солдата за бицепс (тот пытается вырваться): Uristen. a lelked hova jut,[39] видит на шее солдата цепочку с крестом, разве не стыдишься ты креста? Но у нас приказ, все те… Hat ez a szomszdd bolond,[40] посмотри на это безумное лицо, он такой всю жизнь, это божьи люди, знаешь ли ты, какой это грех?

Он приближается к лицу солдата, смотрит ему в глаза, чувствует запах палинки и только что удаленного зуба, который (это только мученик знает) убивал его по ночам, как кошмар, словно пил свежую кровь. Солдата охватывает слабость, у него от всего болит голова, лучше бы он делал что-то другое, что ему говорит этот безумный человек, тошно ему, он чувствует ужас, идущий от земли, какое-то давление с неба, вырывается из рук Пала, бежит, что-то шепчет, поворачивается и скрипучим шагом направляется к воротам.

В том молодом человеке женщина, которая смотрит в окно, давно узнала Мило Йовановича, покровителя натурщиц для художников, этого милого Гермеса (он приносил ей новости о муже), у которого такая тонкая кожа, что просвечивают вены, она хорошо это помнит, закрывает лицо руками, собака не перестает лаять на своем собачьем языке так, что хочется ее задушить и бросить в замерзающую реку, как месячного щенка.

Бежим, пока он не вернулся, — кричит Палу жена из дверей, с сонными детьми на руках, и он молча подчиняется, подкаблучник. Солдат действительно возвращается, решительно пересекает двор, застает дом опустевшим, eregy a pokolba,[41] ругается, уходя, стреляет в обезумевшую собаку, собака падает, и ее длинный красный язык растекается по снегу, слишком долго.

В это время Йовановичи сидят, съежившись от холода, в подвале у Захарие, в доме рядом с пожарной частью, спрятавшись за кучкой угля (добытого, не спрашивайте, как), прислушиваются к звукам, доносящимся из окна на уровне тротуара, к голосам, к шагам, беспокоятся о Мило, Девочка прижимает к груди свой дневник, слышны сапоги, затихают, они не знают, что это гневно печатает шаг тот солдат, который повернул с Караджорджевой улицы, намереваясь короткой дорогой выйти к Дунаю.

Как я мог быть таким мягким, будь я проклят, — терзается солдат, меня кто-нибудь мог увидеть и донести на меня, egye meg a fene,[42] а они же просто смутьяны и коммуняки, и чужаки на прекрасной земле нашей Бачкой. Ничего другого они не заслуживают…

И вот он уже на Дунайской улице, оттуда дует ледяной ветер, он проходит мимо пятиэтажных домов, мимо тополей, яблонь, чего-то еще. Здесь все чисто, — говорит его напарник, спускаясь по ступеням, с сигаретой, висящей на губах обледеневшим слюнявым столбом.

Подождите, — зовет какая-то старуха из окна, — наверху есть еще.

Брось, я все проверил, — говорит ему тот, с сигаретой, Антал из Байи.

Нет, нет, — кричит солдат, взбегает по лестнице вверх, вытаскивает Шупутов из квартиры, Богдана, тетку, Эвицу, — я только возьму пальто, говорит Богдан, но гонвед толкает его вниз по ступенькам, не понимает его, а если бы понимал, то, наверное, посмеялся бы, скоро всем им будет жарко, в аду, в раю, кому как, на дне, на дне.

De Profundis

Тела убитых надолго останутся в ледяном саркофаге, до весны.

Девочка годами будет видеть один и тот же сон, как она сторожит виноградник, разговаривает сама с собой, видит себя, как переходит железную дорогу, доходит до Дуная, и в камышах находит тело, которое до Карловцев донесло течением реки, ее Богдана, с выводком водяных крыс в волосах, с глазами, в которых плавают рыбы. Она думает, что поцелует его.

И ее всегда будит свист: приближающегося поезда или ее сиплых легких курильщицы?