Натюрморт с часами

Глиняный горшок и ступка

Коста просыпается глубокой ночью от лая собаки. Поднимает руку, которая затекла и онемела под тяжестью его тела, другой рукой, но та вяло падает. Он начинает ее нервно массировать и вздыхает с облегчением, когда мурашки крови, наконец, начинают скользить от плеча к пальцам. Ночью температура сильно понизилась, и поэтому, наверное, он так неестественно скрючился под слежавшейся периной, похожий на погасшее огниво. Что же ему снилось?

Он с трудом ориентируется в ворохе сновидений, под которым обычно оказывается, как под кучей влажных шкур животных, вот такое это было ощущение. Но он никак в этом не мог разобраться, неловкий, когда речь заходит о снах, и обычно на заданный вопрос не отвечал ничего. Мне ничего не снилось, а если и снилось, я не запомнил, грош цена всем этим снам. Он часто просыпался среди ночи, все время во власти какой-то полудремы, никогда не засыпал крепко, как убитый, как человек, так сказать, с чистой совестью. Где-то он слышал, что видения возможны только тогда, когда сон глубокий, но это его не заботило, он по-прежнему оставался на поверхности, напряженный, его могли разбудить муха или обычный дождь, он не умел провести границу. Кому вообще до этого есть дело, «что тебе снилось», праздным теткам, осчастливленным наследникам сонников, фрустрированным психоаналитикам, старомодным поэтам? Одним словом, вообще никому.

Говорят, в детстве он был лунатиком, однажды проснулся в шкафу, в другой раз его обнаружили на железной дороге, прямо у рельсов, но он ничего не помнил, не хотел помнить и кружившие об этом рассказы, смущавшие его; впрочем, он ненавидел детство. Поэтому, наверное, когда хозяйка за ужином спросила его о родителях, он притворился неловким. Он не верил в генетику, если это вообще вопрос веры. Возможно ли оборвать все связи, забыть имена членов своей семьи, отречься от крови? Девочка с сомнением качала головой, о, да, она думала, что я вру, по форме моего носа можно догадаться, что я лгун. Человек покидает дом, sweet home, он хочет покончить с происхождением, но находит новое обиталище в двухстах метрах от старого, с Караджорджевой улицы, по Темеринской, на улицу Патриарха Чарноевича, да это же на расстоянии плевка, так, сынок, не пойдет. Или, возможно, он вернулся бы, с поджатым хвостом, подобрав когти, переходишь через улицу, и вот ты снова в старом мире, припал к материнской груди. Пардон, о груди не будем, о материнской тоже, если это неприятно, но ни один таксист не повез бы так близко, а только дал бы презрительно по газам, в бешенстве прибавляя оборотов двигателю… Он все еще не хочет поговорить о своей семье? Это у него пройдет. Когда-нибудь. Ну, раз так, зачем пережевывать, продлевать инфантильные капризы? Чего он боится? Своего имени? Это же просто псевдоним (как это?)… Крстич? Разве она похожа на ту, что поедает чужих детей? Наплевать! Она слишком стара для ненависти. Давай-ка, ешь и не отчаивайся. Все устроится. Не устроится? О, значит, кошечка язык прикусила? А он заметил, что в этом доме пованивает кошками, хотя никогда ни одной не было, действительно, феномен, а? Как и все любители собак, а это стопроцентно доказано, она просто не переносит кошек. Тут есть одна собачка, но ее надо подманивать особым свистом, подожди, сейчас прожую, фи-ю, смотри, какая, грязная, как тряпка, так, перевернем-ка мы страницу! А спрошу-ка я, если он уже успокоился, душевно, о родителях больше не будем, она обещает, но пусть он ей скажет прямо, не виляя, может быть, он прячется от призыва, сюда джип военной полиции каждый день приезжает, за одним таким, из дома 13, но он, как заколдованный, исчезает у полиции из-под носа, щелкнешь пальцами, и нет его, а только они повернут за угол, и вот он, целыми днями тарахтит своим мотоциклом-пердуном, извините за выражение, вот так, нахально, у всех на глазах, ей-богу, заявила бы на него, так действует на нервы неотесанность, и мамаша у него точь в точь такая же, вечно заплаканная, рот не закрывается, я бы им сказала, какое богословие, какой из него семинарист, с несчастной мотоциклеткой не может справиться, грубиян с толстыми пальцами, если он ремесленное сумел закончить, то провалиться ей на этом месте, по глазам видно, какой болван, однажды назло ей разбил садовых гномов, потом пришла мамаша, ныла, выворачивала наизнанку пустой кошелек из кожзаменителя, она ее выгнала вон, а сынок с тех пор, и правда, на нее смотрит до невозможности гадко, и ощеривается, стоит ей пройти мимо. Лучше ей помалкивать, у него точно не все дома. А как было бы приятно на него заявить, уф, таким и надо идти служить в армию, что бы, например, там делал Коста, там, на фронте, она же понимает, он человек искусства, но даже если дело в чем-то другом, она подчеркивает, хотя это для нее ничего не значит, она действительно это понимает, а этот-то, нет-нет, напьется и ну орать какую-нибудь песню четников, словно здесь когда-то четники были, «убьем, зарежем», Боже сохрани, а когда на себя надо надеть форму, по-честному, тогда нас нигде нет, она бы уж таким показала.

Лежит Коста Крстич, студент медицины, кость на кресте, если ты не заткнул уши, тот, что раскрестился бы (для тех, у кого под рукой нет сонника), лежит в своей новой кровати, скрипящей от одной только мысли, что ты пошевелишься, и если сейчас коснуться его рукой, он не смог бы сказать, этот разговор с Девочкой он повторил во сне или мысленно, вот такие у него сны.

Куда он отправился, но споткнулся на пороге? Хорошо хозяйка сказала: он мог поселиться в своем дворе, в пустой собачьей будке. Но что, собственно, она знает. Ничего. Ее опыт сводится к догадке. Польза от долгой жизни. В конце тебя настигнет сенильность, все забудешь, и, словно ты умер мальчишкой, все то же самое. А ей ничего иного не известно, только «моя маман, мой папочка», как это печально, когда кто-то, такой старый, тупо пялится на генеалогическое древо, а если только оно и остается, и ненадежный Бог.

Коста то видит сны, то думает. Где-то под утро просыпается совсем, и все вещи вокруг становятся такими четкими, словно полностью рассвело. В эти мгновения, когда сердце бьется как сумасшедшее, он, окончательно проснувшись, как воплощение страдающего бессонницей, подумал: может быть, я проснулся, чтобы встретить смерть, они хотят, чтобы я знал, — и через силу опять закрывал глаза.

Это ночи, когда надо спать в теплых носках, а Коста — как младенец. Он, по правде говоря, ничего не имеет против матери или отца, но уже сыт рассказами о корнях, большинство людей хотели бы самоидентификации посредством чего-то иного, словно можешь познать себя, лишь иссекая скальпелем несносных родственников. Сколько книг в библиотеках, над которыми витают и притворно бдят толстые повивальные бабки писателей, эти, с крыльями? Разве ты герой только потому, что у тебя есть дети, разве мир сотворяется только из дрожащего клубка, после тяжелого ужина и вина, когда не получается уснуть после возбуждения от порнографических фильмов или всеобщего разврата?

Он бредет вниз по ступенькам, хочется пить, ему кажется, что сейчас умрет от жажды. Слишком темно, чтобы вспомнить о знаменитой картине. Обнаженный спускается по лестнице? Распадающаяся обнаженная натура? Мы ничего не знаем, темно, нет луны, электричество отключили. Но можно верить. Это остается всегда. Пойди в церковь и бейся головой о стену, может быть, станет легче. Коста пьет из крана, сосет металлическое вымя, вода тяжелая, ржавая, от такой воды портятся зубы и искривляются кости, выпрямившись, он чувствует боль в желудке.

А это отец? Здесь? — спрашивает Девочка, постукивая пальцем по журналу.

Только в рассказе, — говорит Коста, она его застала врасплох. Не рассказ, он хотел повторить, что верит в непорочное зачатие, и что для рассказа важнее быть более интересным, чем факт, что ты существуешь.

Значит, так, — заключает Девочка, словно знает. — Я почти забыла.

Она встает, чтобы впустить Марию, прежде чем услышала стук в дверь.