Как трудно оторваться от зеркал...

8

В ноябре, когда пошли бесконечные дожди и вечерние толпы молодежи, наполнявшие главную улицу города, рассеялись по домам и компаниям, как-то на перемене Юра неожиданно пригласил Лиду с Сашей к себе в гости.

Саша, услышав это предложение, сглотнул и вопросительно взглянул на Лиду, но не потому, что его согласие зависело от ее, а потому, что он всегда делал паузу, прежде чем дать определенный ответ. «Почему бы нет?» — сказала Лида. «А во сколько?» — спросил Саша, взглянув на часы. «В семь удобно?» — «Вполне», — ответила Лида, после чего Саша неуверенно кивнул.

В том, что двое одноклассников собираются прийти в гости к третьему, не было ничего особенного. Но речь шла о таинственном доме Юры, в котором еще никто, в том числе классная руководительница Валентина Ивановна, обходившая квартиры своих учеников, никогда не бывал... В городе знали, что мать с сыном живут замкнуто и одиноко. Ксения Васильевна, будучи главврачом больницы, продолжала заниматься и лечебной работой; те, кто успел полежать в палатах, которые она вела, отзывались о ней с большим почтением, как о первоклассном диагносте и душевном человеке. Правда, поговаривали, что подарки ей приходится делать хорошие, но и лечит она превосходно. Даже родители Лиды, сетовавшие на то, что в городе мало культурных людей, не раз вспоминали Ксению Васильевну. Юрину маму иногда можно было увидеть на публике, например, на концертах Якова Флиера в ДК, непревзойденно исполнявшего произведения Прокофьева и Чайковского, или Михаила Козакова, замечательно читавшего стихи Бернса. Прямая стройная фигура этой женщины, с уложенной короной косой на голове, в жемчужно-сером платье с искрой простого и благородного покроя, без всяких украшений, возвышалась в первых рядах, как одинокий цветок-солитер среди бархатцев и маргариток. Люстра гасла. Прожектор освещал лицо и руки пианиста; на Ксении Васильевне в темном платье с искрой мерцал таинственный эксцентрический свет, как на девочке в желтом с мертвым петухом на картине Рембрандта «Ночной дозор»... На Ксению Васильевну невольно равнялась женская часть публики, постепенно отказавшаяся от искусственных колье и безвкусных концертных нарядов. Когда переставала аплодировать Ксения Васильевна, весь зал, словно следя за ней, тоже затихал. Казалось, ей хорошо знакомы все исполнявшиеся произведения. Сын сидел рядом с букетом цветов на коленях и с прямой, как у матери, спиной. Иногда, по окончании какой-либо пьесы, они обменивались короткими замечаниями. Такого взаимопонимания, как у Юры с его матерью, не было ни в одной известной Лиде семье. Кое-кто объяснял их завидную сплоченность отсутствием мужчин в жизни Ксении Васильевны, хотя на музыкальных вечерах иногда можно было видеть ее бывшего мужа, Юриного отца, мужчину с волнистой седой шевелюрой и красивым одутловатым лицом, которое портило искательное выражение человека, злоупотребляющего горячительным. Юрин отец с партитурой в руках занимал место на балконе и уже оттуда, держа перед глазами ноты, наслаждался созерцанием своей бывшей жены и взрослеющего без него сына.

Отец Лиды в предвкушении концерта замечательного пианиста Якова Флиера довольно потирал руки. Не так уж плох сей город, говорил он, если сюда приезжают такие знаменитости, как Яков Флиер. Мама, также радуясь предстоящему концерту, все же считала необходимым возразить, что лично ей недостает оркестровой музыки, которую в этом городишке не услышишь... Отец в ответ находчиво цитировал писателя эпохи Возрождения графа Кастильоне, что барабан, флейты и трубы в театре своей резкостью убивают нежную прелесть женщины...

Между прочим, не разделяя крайних маминых воззрений на этот город, Лида смутно ощущала его убожество как раз на блистательных концертах Якова Флиера, потому что публика, увы, не заполняла зал. Лида словно чувствовала личную вину перед Флиером, не так давно возобновившим свою концертную деятельность, прерванную из-за болезни на целое десятилетие. Мама уверяла, что в тот день, когда пианист решил дать первый концерт, в Большом зале консерватории, публика разве что с люстры не свисала... Среди учеников маэстро были невозвращенцы — люди, покинувшие родину, — что вредило их учителю, не могло не вредить, поэтому замечательный музыкант был вынужден концертировать в таких маленьких городах. Время от времени то один, то другой ученик маэстро вывозил из страны своего Бетховена и Шостаковича — каждый со своим особенным способом звукоизвлечения, — но в манере исполнения учеников Флиера все равно чувствовалось что-то общее. Во дни их ученичества маэстро часто садился за инструмент и говорил: «Мой старик делал это так», — имея в виду своего учителя Константина Игумнова, и показывал, как. Теперь ученики тащили в Европу и Америку каждый своего Брукнера и Мусоргского, Дебюсси и Рахманинова, но музыка, к счастью, в России не убывала, как не убыла в конце войны, когда скончался великий Игумнов, и не убудет никогда, хотя ее слушатели в основном и сосредоточились в больших городах. А в их городе только одна Ксения Васильевна была способна заметить, что до минорный ноктюрн Шопена сыгран Флиером в замедленном темпе, а соната-фантазия Моцарта — властным, горячим звуком, и мама высоко ценила ее за столь ценные замечания, которыми они обменивались в антракте.

Когда Лида сообщила родителям, что Юра Старшин пригласил ее в гости, они переглянулись с выражением удовольствия на лицах. Лида, тут же воспользовавшись моментом, вытянула из родителей разрешение приходить домой не в десять часов вечера, как было прежде, а в одиннадцать, потому что ей скоро исполнится шестнадцать лет. Мама сосредоточилась на том, во что Лиду одеть. Сначала она посоветовала выбрать парчовое платье, сшитое к шестнадцатилетию, но, вспомнив о простоте Ксении Васильевны, предложила скромное коричневое с белым воротником. Купили вафельный торт — явиться впервые в гости с пустыми руками было бы невежливо.

Лида явилась первой. Саша считал признаком хорошего тона несколько припоздниться, хотя Лида была уверена, что он уже где-то поблизости — стоит под Юриной дверью, поглядывая на свои любимые часы «Юность». Лида села в предложенное Юрой кресло. Заметив сильное смущение Юры, она тут же успокоилась. Чтобы занять гостью, Юра торопливо познакомил ее со своими нотами, с клавирными концертами Моцарта, которые он с Шестопаловым разбирал с точки зрения формы, гармонии и контрапункта. Тут явился Саша. Лида слышала, как они препираются в прихожей из-за обуви, которую Саша хотел во что бы то ни стало снять, а Юра отвечал, что в нормальном доме делать это не принято. Но Саша тут проявил несгибаемую волю и прошел в комнату в носках. Взглянув на принаряженного Сашу, Лида почувствовала укол в сердце — верную примету чувства; она отвела глаза, не в силах воспринять всю прелесть облика Саши, каждый раз для нее новую... Саша пришел без вафельного торта, но принес с собой тему для беседы, которая вмиг затмила Моцарта.

...Город наводнила странная надпись, появившаяся на стенах домов, трансформаторных будках, заборах, асфальте: слово «Хиго», написанное в центре червонного сердца. Что означает это слово с сердцем и скрещенными мечами под ним, не знал никто. Одни предполагали, что это, скорее всего, название какого-то заграничного ансамбля, типа «битлов», другие видели в эмблеме «Хиго» знак воровской шайки, время от времени грабящей квартиры. Юра разделял мнение о шайке, потому что грозное слово «Хиго» вместе с мечами, намалеванное шариковой ручкой, появилось на двери квартиры Шестопалова незадолго перед тем, как профессора обчистили — унесли все наличные деньги и две картины Игоря Грабаря, с которым музыкант был когда-то дружен. Саша явился со своей версией. Он сказал, что «Хиго» — испанское слово, означающее то ли смерть, то ли совесть, он точно не помнит. «Ты владеешь испанским языком?» — спросил Юра. У Саши был готов ответ. «Нет, конечно, но я читал стихи Фредерико Гарсия Лорки, и там мне попалось слово „хиго“». — «Ты читал Лорку!» — с нажимом в голосе произнес Юра, не воспользовавшийся промахом Саши, ибо имя поэта было не Фредерико, а Федерико. Лида поддержала Сашу, сказав, что тоже встречала это слово у Лорки, и ей кажется, что оно означает какой-то старинный испанский танец. «Вот как, — несколько сбавив тон, сказал Юра. — Не заглянуть ли нам в словарь?..» Вернувшись из другой комнаты, он недовольно буркнул: «Нет там такого слова». Саша напористо сказал: «Ну и что? В словарях нет ни слова „чувиха“, ни слова „ништяк“, которые все знают без всяких там словарей». Юра выразительно пожал плечами, демонстрируя свое презрение к сленгу. «Тогда согласимся с версией Саши», — сказала Лида. Юра поднял руки вверх: «Сдаюсь. Пусть будет старинный танец». Но Саша стоял на своем: «Не танец, а смерть. Или совесть. Это точно». — «Может и так, — сказала Лида. — Я точно не помню». Тут пришла Ксения Васильевна и, с порога выяснив предмет спора, выступила на стороне гостей. «Какое еще слово можно поместить в середине нарисованного сердца? — без тени улыбки сказала она. — Конечно, совесть... или любовь?» — «Нет, смерть», — уперся Саша. «Или смерть», — согласилась Ксения Васильевна. Сказав это, она ушла в другую комнату и через минуту вернулась в домашнем платье с белым, как у Лиды, воротничком. Ксения Васильевна поблагодарила гостей за торт, обращаясь к Лиде и Саше одновременно. (Саша при этом смотрел на циферблат, выразительно выгнув кисть.) «Чай или кофе?» — спросила Ксения Васильевна. «Лично я кофе не уважаю», — отозвался Саша, и Юра мгновенно открыл рот, чтобы объяснить приятелю, что кофе нельзя уважать или не уважать, но Ксения Васильевна, остановив его движением руки, произнесла: «Отлично. Значит, чай», — и Юра был вынужден проглотить свое замечание.

Ксения Васильевна принесла из кухни поднос, на котором помещались блюдо с нарезанным вафельным тортом, три маленькие тарелочки, три чашки с чаем и три розеточки с вишневым вареньем. На чашках, блюде и тарелках были изображены букетики незабудок. Разговор с «Хиго» перешел на Лорку. Лида сказала, что поэт был к тому же замечательным художником. Саша положил на свою тарелку кусок торта и попытался есть его ложечкой. Ксения Васильевна, заметив его оплошность, поставила свою чашку на поднос, взяла кусок торта руками и откусила от него. Саша тут же отложил ложечку. «Художник? — переспросила Ксения Васильевна. — Да, конечно, он и был дружен с художником Сальвадором Дали... Недавно в „Иностранной литературе“ поместили его странную картину, я вам сейчас покажу...» Она взяла лежащий вместе с нотами на крышке рояля журнал, в котором была напечатана картина, изображающая циферблат часов в виде яичницы-глазуньи. «Оригинально, конечно, — сказала Ксения Васильевна, — но вряд ли будет справедливым только так изображать образ времени, которое очень многолико». Она коснулась рукой запястья Саши. «Время — трудноуловимая штука, — согласился Юра, — но воображение художника отталкивается от конкретных вещей». Лида с жалостью подумала о Саше, который, наверное, чувствовал себя не в своей тарелке. «А ты что скажешь, Саша?» — Ксения Васильевна, как хозяйка, должна была включить замолчавшего гостя в обсуждение предмета. «Не представляю, чтобы время можно было жарить на сковородке», — сказал Саша. «Ты прав. Оно употребляется нами в качестве сырого материала», — с юмористическим выражением лица сказала Ксения Васильевна. Лида с гордостью подумала, что Саша в простоте душевной высказался умнее всех. И тут Саша, прокашлявшись, точно горло у него пересохло от смелости или боязни показаться смешным, с кривой усмешкой произнес: «У композитора Генделя есть оратория „Триумф времени и правды“. Там... — Саша поднял палец вверх, — триумф, а здесь, — он ткнул пальцем в журнал, — насмешка какая-то...» Его собеседники переглянулись. Лида знала у Генделя только одно произведение — «Музыку на воде», которое слушала мама, желая, как она выражалась, «набраться барочного здоровья» от этой музыки. «Краснощекая музыка барокко», — говорила она.