Как трудно оторваться от зеркал...

9

Лида проживала в старой части города, бывшем ее ровесником, а Юра и Саша — в новом городе, отделенном от старого территорией больницы, где трудилась Ксения Васильевна. После дня рождения Нади Лида отказалась от прогулок в новом городе, чтобы Саша не решил, будто она ищет встречи с ним. Потом благодаря Наде запрет был снят. Но Надя проживала на одной окраине нового города, а Саша — на другой, между их домами стоял дом Юры. Теперь Лида как бы получила право на вхождение в новый город, поскольку Ксения Васильевна сказала ей: «Приходите-приходите». Она могла по пути к Юре столкнуться с Сашей, хотя и знала, что не отважится заговорить с ним — это было бы истолковано им как признание. Пока же они, как два равносильных игрока, поделившие город на сектора, словно шахматную доску, стерегли малейшее движение друг друга, и двигаться надо было таким образом, чтобы не дать другому преимущества в позиции, которое можно было истолковать и так и эдак. В школе на контрольной Саша иногда оборачивался к Лиде, чтобы сверить ответ в задаче, но этот порыв мог считаться и вполне нейтральным... Дружба с Надей давала Лиде право гулять по новому городу не опасаясь, что Саша истолкует нечаянную встречу как попытку сблизиться с ним, Юра еще шире распахнул перед ней двери нового города, как бы официально вручив ей пропуск в этот сектор шахматной доски, но как и когда следовало им воспользоваться, чтобы Саша не истолковал это в свою пользу, Лида не знала. Вот если б он отважился подать ей какой-то знак, после которого она обрела бы право тоже подать Саше знак со своей стороны... А пока хождение по его территории, пусть и с пропуском в руке, могло означать выброшенный перед ним белый флаг. Битва между ними была невидимой и велась на всех фронтах: и на глубине — среди гад морских, и в воздухе — среди горних ангелов...

Тут выпал первый снег, покрыв обе территории белым флагом взаимной капитуляции, потому что когда наступала зима и выпадал снег, Саша начинал бегать на лыжах в леске недалеко от Лидиного дома, а Лида ходила на каток, который заливали у дома Саши. Они катались на лыжах и на коньках, но им еще не приходилось играть друг с другом на зимней шахматной доске их встреч-расставаний.

Утром Лида сквозь сон, еще не до конца пробудившись, почувствовала на своих веках дополнительный источник света, которым теперь оказались просвечены оба города, старый и новый, и услышала скрип шагов на улице. Она подскочила к балкону: белизна снега ударила ее по глазам. Снегопад шел всю ночь, уравнивая в правах обе территории; сейчас он, кончившись, лишь сверкал в воздухе последними блестками. Десять тысяч оттенков цвета, которые способен воспринимать глаз, как говорят живописцы, вся расточительная красота минувшего лета и промелькнувшей осени, как в фокусе, собралась в ослепительной паузе отца цветов. Звуки тонули в дремучей тишине, равной, как утверждал физик Георгий Петрович, 2x10 в минус четвертой степени бар, то есть ноль децибел. Вокруг воцарилась тишина, таинственно вслушивающаяся в саму себя, отрывающая от себя самой звуки со скрипом, без желания, лишь под напором чуждой воли, невесомость окружающего мира, приподнятого снегом над землей... Лето было обманом, китайским театром, где каждый актер носит традиционную маску, цвет которой обозначает его характер, титул, нравственные качества: в обманчивом воздухе витала то красная маска героя Ли Кея, то черная маска жестокого Джян Ки, то розовая — справедливого Лин Хзян-ю, то белая — предателя Хао Као. Но это условные чистые цвета в таблице цветов и масок, а цвет снега — абсолютный, в котором растворились без остатка все остальные условно-чистые... Павлин с его дивными перьями снялся с земли, и на нее опустилась белоснежная сова со сверкающим свежестью оперением — морозными иглами, хрустальными играми на воде, дрожащей на ветру бахромой инея, драгоценными его блестками, зарослями белых лилий, затянувшими окна обоих городов с пляшущими на солнце алыми и лиловыми искрами... Джян Ки и Хао Као и Ли Кей — все уснули под общим одеялом, все спят и видят блестки-сны.

Мама купила Лиде в комиссионном магазине белую шубку, вещь не новую, но заграничную, редкую, как полярная сова. Сквозь условно-белую гордость шубки, которую сегодня можно было обновить, проступало тайное унижение вещи, бывшей в употреблении. Но об этом никто, кроме Лиды и мамы, не знал. Поэтому сквозь условно-белую легкую шубку Лида видела красоту города, покрытого снегом, еще более красивого, чем он был на самом деле. Белая шубка, по сути, больше смахивала на маску Хао Као, чем на полярную сову; позже, после первой же чистки, она обнаружила свою предательскую сущность, потому что приклеенный к основе мех расползся на лоскуты. Но Лиде шкура Хао Као на данный момент подходила больше, чем героическое одеяние Ли Кея. Хао Као скрывал свою сущность предателя, а Ли Кей, чья маска была цвета содранной с лица кожи, напротив, разоблачал себя до мышц и костяка, выворачивая себя наизнанку — в этом был его подвиг.

Кстати, сущность предателя Хао Као сделалась Лиде понятной этим летом. До этого она воспринимала такие вещи, как предательство и героизм, контрастно, но движение собственной души от света к тьме, которое ей удалось выследить в себе летом, привело ее к мысли, что предательство имеет градации, невидимые глазу оттенки, плавные ступени, ведущие в мир (в понимании верующих), тогда как героизм Ли Кея уводит из мира. В день, когда Лида ощутила в себе Хао Као, был престольный праздник в храме. Они с бабушкой медленно продвигались к Чаше. Лида чувствовала на себе умиленные взоры прихожан, среди которых юная девушка — редкость, и, гордая своей ролью, шла к Чаше с высоко поднятой головой. Но одновременно понимала, что, окажись сейчас в храме случайно их классный руководитель Валентина Ивановна, ее бы как ветром вынесло отсюда. Наверное, так и Хао Као не сразу сделался предателем под белой маской, а бледнел постепенно, теряя кровь из невидимо отворенной жилы, пока не превратился в условно-белого предателя...

Белая шубка! Лида вертела ее в руках, нюхала, прижимала к груди, примеряла... Довольно с нее, что она три зимы кряду героически протаскала пальто с бурым воротником цвета маски героя Ли Кея, над которым уже все потешались в классе, зато теперь, когда выпал свежий снег, она предстанет перед Сашей, к чьему окну от Лидиного окна тянутся морозные лилии, белоснежной снегурочкой. Впечатление, произведенное на Сашу белой шубкой, может оказаться решающим в их тайном сражении друг с другом, белой снежинкой, которая слетит в чашу весов Лиды и перевесит ее. Установившееся между ними равновесие, поддерживаемое Юрой, было хоть и захватывающим, но в то же время тревожным.

Не успела Лида выйти из дома, как встретила Олю. Девушка радостно сверкнула своими белыми зубами: она радовалась первому снегу, как празднику, радовалась встрече с подругой и ее новой белой шубке. «Ну, Нигматов будет в отпаде!» — объявила она Лиде. «Нигматов?» — лицемерно удивилась Лида. Оля сказала, что все обо всем давно знают; Саша, когда Лида на него не смотрит, буквально пожирает ее глазами. «Вот уж бы не подумала ...» — продолжала вести свою игру Лида. «Нет, он точно по тебе сохнет», — простодушно сказала Оля. Против Олиного простодушия пятерка ничего не имела, хотя эта тема была частым предметом обсуждения девочек, считавших, что они, девчата, обязаны быть немного хитрыми и скрытными. «Ты никому об этом не говорила, надеюсь?» — спросила Лида. «Все и так это знают, — ответила Оля, — но девочкам интересно, что Петр тоже на тебя поглядывает». — «Не говори никому о Нигматове, ладно? Пусть все знают, но ты об этом не говори». — «Не буду, раз ты просишь. — Оля с любопытством заглянула в порозовевшее лицо Лиды. — Нет, ты не представляешь, как тебе идет эта шубка! Наверное, папа из Москвы привез?..» Не успела Лида кивнуть в знак согласия, как вышедшая из булочной женщина в темном клетчатом платке схватила Лиду за рукав. «Это, значит, вы купили нашу шубку?» — «Это не ваша шубка!» — Лида резким движением высвободила руку. «Как не наша? Наша. Ведь тебе ее, девочка, в комиссионке купили? Ну и носи на здоровье, значит, я могу пойти деньги получить...» С этими словами женщина оставила их. Лиде показалось, что она с мясом вырвала клок из ее белоснежного оперения.

Оля, заметив смущение Лиды, тактично молвила: «Вам повезло, что вы успели купить эту шубку. Она бы долго не провисела. Шикарная вещь». Лида могла лишь порадоваться, что не успела подтвердить слова Оли, что шубка куплена в Москве, и таким образом не оказалась в ее глазах лгуньей. Ей хотелось попросить Олю никому не говорить о том, что шубка из комиссионки, но она не знала, как подступиться к столь деликатной просьбе. Лида в последнее время настолько привыкла ходить извилистыми путями, что не видела возможности высказать свою просьбу прямо. Но Оля уже перевела разговор на предстоящую Октябрьскую демонстрацию, выразив надежду, что к тому времени первый снег сойдет и немного потеплеет, иначе Аллочка Тарасова не сможет прокричать свои лозунги с трибуны — у нее разболится на морозе ее ангинозное горло. В последние годы их класс охотно ходит на парад исключительно ради того, чтобы поддержать Аллочку, вообще-то совершенно не нуждающуюся ни в чьей поддержке, умную и спокойно-уверенную в себе девочку, привыкшую держаться особняком. На официальных праздниках Аллочка стояла на трибуне рядом с секретарями горкома и выкрикивала в микрофон своим выдающимся звонким голосом лозунги и призывы, на которые проходящие под трибунами дети и взрослые с шарами и плакатами в руках отвечали нестройными криками «Ура!..»

Идти или не идти к Юре?.. Этот вопрос мучил Лиду на протяжении нескольких каникулярных дней. Юра ей не звонил. С одной стороны, Лида приглашена, с другой — приглашение могло быть формальным. Не могла Лида положиться на искренность Ксении Васильевны, как на искренность Валентины Ивановны, которая была искренна в каждом поступке. Когда на урок математики являлась комиссия из роно, Валентина Ивановна, вместо того чтобы вызвать к доске Петра, Лиду, Гену Изварина или Аллочку, лучших своих математиков, действуя себе в ущерб, вызывала Веру, которая хорошо разбиралась только в современной моде и косметике, или отстающего Володю Пищикова, прилагавшего какие-то усилия в учебе только ради Валентины Ивановны, болевшей за каждую вверенную ей государством душу. Возможно, Ксения Васильевна тоже была искренна по отношению к своим больным и медицинскому коллективу, но это была профессиональная, а не государственного масштаба искренность, исключающая какую-либо лишнюю неправду в Валентине Ивановне и в Лидином отце. В отношении отца к работе Лида видела, что государственная искренность пронизывает все его существо, тогда как в отношении мамы к своему делу, очень профессиональном, чувствовалась некая оппозиционность и камень за пазухой, в каком-то смысле метивший и в Лиду, норовящую забиться под это колючее, но сулящее какое-то подобие уюта, тепла и избавления от самой себя крыло государственности. Возможно, в позиции профессионалов и заключалось некое благородство, но носители ее часто страдали двойственностью. Несмотря на искреннее восхищение Ксенией Васильевной, переданное ей родителями, даже некоторую влюбленность в нее, Лида в разведку бы с ней не пошла, а с Валентиной Ивановной — спокойно, хотя знала, что как раз с ней — Лидой — в разведку не пошла бы сама Валентина Ивановна. Она скорее отправилась бы в тыл врага с Мариной, которую три года назад общим голосованием класса посылали в Артек, — общественное мнение было для Валентины Ивановны гласом Божьим. Она и не подозревала, что на Лиду, уважающую ее за искреннее отношение к государству, можно положиться даже больше, чем на Марину, тяготеющую к устройству личной жизни.