Паутина

И сегодня всё это мне так же не нравится, даже более, чем пару дней назад. Оформление комнаты кажется мне чуждым, неуместным. Зачем было превращать спальню в музей таких плакатов! Когда-то меня впечатлял их смысл. Хотя, пожалуй, это больше походило на дурачество. Сегодня же они не отвечают моему внутреннему состоянию, скорее, заслоняют меня от себя самой, от меня теперешней, уводят куда-то в сторону.

Уныло плетусь на кухню. Хочу апельсинового сока со льдом, чтоб хоть как-то остудить нечто зноздящее в глубине меня, угрожающее, многоликое, неуловимое, смутное.

***

Праздник — 9 Мая.

В последнее время сон как-то разладился. Ворочаюсь всю ночь, засыпая лишь к утру, но довольно быстро утреннее солнце уже будит меня.

Родители уехали за покупками для дачи. Оставили мне записульку с нарисованным улыбающимся сердечком и расходящимися от него лучиками сияния — спасибо им, поднимает настроение. В записке расписали, где, что, в каких пропорциях смешивать и есть.

Думаю, не поеду с ними на дачу, решила назавтра отправиться к Янке. Она уже звонила. А сегодня поброжу по городу.

Зашла в парк, где предполагается проведение праздничного концерта. Уже собираются люди. Смотрю на ветеранов в орденах. Опять становится тоскливо — у нас в семье нет ни одного живого настоящего ветерана.

Мой прадедушка в войну пропал без вести. Он рано женился, чуть ли не в девятнадцать лет, на такой же девятнадцатилетней девушке, своей бывшей однокласснице. Ушел на фронт, когда она уже под сердцем носила их ребёнка. Ужасно, что он никогда не увидел его. Ребенок родился, когда прадедушка, скорее всего, уже погиб.

Чтобы отвязаться от отрицательных раздумий, я начинаю представлять, что у меня словно бы в моём настоящем есть живой и здоровый прадед, и я его жду, вот он сейчас ушел, а через пару минут вернется. Вот он ходит где-то здесь среди других людей.

Тут мимо меня прошествовал высокий статный старик с сухой морщинистой кожей и белоснежной бородой, в кителе и тельняшке, моряк. Мне он больше всех понравился — пусть это будет мой воображаемый прадедушка. А он улыбаясь, подходит к своему реальному правнуку — я представляю, что ко мне…

Этот его правнук — вообще ни о чем. Дятел лет двадцати с серьгой в виде крестика в ухе, выбритыми волосами над ушами и длинными прядями на макушке и лбу, собранным резинкой сзади в хвостик. Нет, не заслужил он такого прадеда…

Смешно, но у меня возникает ощущение оставленности, покинутости, чуть ли не сиротства. Глупо. У меня отличные родители. Деньги карманные или шмотки — не вопрос. Родители демократичны, снисходительны, никогда не позволяют себе со мной лишнего, ясное дело, никакого рукоприкладства — вообще, ни о каком насилии и речи быть не может с их стороны. Не у всех так. Бывает хуже. Вот взять хотя бы Макса из нашего класса — у него родители богатые; он полгода назад врезался на отцовской иномарке в магазин; ох, и прилетело же нашему щёголю. В классе исподтишка посмеивались, шептались, будто мама́н отхлестала его по щекам, а отец по-мужицки, не мудрствуя лукаво, еще и засветил в глаз. Синяк под глазом у Макса, и вправду, был, но вполне возможно, что от последствий нарушения ПДД… Но я не об этом…

Почему же только сейчас я стала задумываться о прадеде, почему мне именно сейчас нужно стало его увидеть?

Сижу на скамейке, по-старушечьи сгорбившись, почти как та старушенция, что мне недавно повстречалась в этом же парке. Острые лучи солнца не позволяют мне слишком задирать голову, да и желания нет. Прищурившись, смотрю уныло под ноги на мурашей, ползущих по заранее проторенной тропе к муравейнику, на блики в молодой траве. И ничего, кроме хандры, не чувствую.

Как же всё-таки в детстве было хорошо — спрячешься в густой ароматной тени деревьев, а покачивающиеся ветки будто баюкают тебя, и ничего тебе тогда было не надо, кроме радости видеть всё вокруг, бегать, играть. А сейчас внутри — молчание, нет отклика. Поднимаю глаза вверх — и вижу темные пятна на ярком небе, и на листве… И на белом сарафанчике девочки с мороженым лет пяти, остановившейся возле меня. Как бы я хотела вернуть то детское чувство, когда природа ласково защищала меня незримыми крылами…

Но от чего же я собираюсь закрыться, от какой непонятной подавленности? Чувство оставленности родилось из… Из чего? Да это всё — тот дурацкий фильм «Спасенные в Кракове». Хотя фильм-то тут при чем? Дело разве в фильме? Может, всё-таки во мне? Не пойму. В моей реакции, наверно… Когда я дома пересматривала сцену, где комендант выбирает горничную в свой дом, я бессознательно восхищалась его красотой, осанкой, выправкой, униформой, отличающимися особым брутальным эстетизмом, что делало весь кинообраз довольно притягательным. Да и в целом в картине он поражал каким-то своеобразным горделивым аристократизмом, породой, что ли, казалось, он и есть тот образ сверхчеловека, в каком хотели видеть себя нацисты. Но одно дело — хотеть видеть себя такими. Другое дело — быть такими на самом деле. А они — не были…

А ведь в этом кинообразе — явная неправда, подлая неправда. А под вполне благородной личиной благообразного сюжета в фильме скрыта, замаскирована подмена настоящей правды. Неужели режиссер так это и задумал? Или… я сама запуталась… что-то саднит внутри.

Впечатление от фильма, от героя — казалось бы, пустяк. А вот искривил он мои чувства. Это, в какой-то мере, сродни ситуации с Каем из «Снежной королевы», которому осколок льда попал в глаз от колдовского взгляда снежной ведьмы, и он перестал мир видеть, как прежде, его стало втягивать в себя зло. Не так-то просто все в конце разрешилось, потрудиться надо было. Как-то разрешится у меня..?

Я все пытаюсь стряхнуть вползающий в меня морок, с преувеличенным вниманием наблюдаю за прохожими. Отвлечься бы на что-то другое. И тут я, оглядываясь по сторонам, натыкаюсь на невероятный зачарованный взгляд той девочки лет пяти в белом сарафанчике. Я ведь только что видела ее, она была с матерью, когда я только пришла в парк. Теперь ее мама в широкой воздушной юбке заказывала напитки у киоска. А ребенок оказался здесь, он, видимо, улизнул от родительского глаза. Девочка смотрела на меня с безудержным первозданным изумлением, заворожённо, будто ничего интереснее меня не видела на свете. Так могут смотреть только совсем маленькие дети, дошколята, еще не осознающие себя. Какая она смешная — похожая на хорошенького нежного лягушонка. Девочка не отводила взгляда, и так была увлечена, что даже не заметила, как начала с отрешённым видом ковырять козюли в носу, превратившись из милого лягушонка в потешную кикиморку. Но заметив мою полуулыбку, засмущалась, и, передернув худенькими плечиками, повернулась к киоску. На сарафанной лямке у нее сидел роскошный темно-золотистый шмель. Ой, отогнать бы. Я было уже подняла руку, но она юркнула от меня к матери, и они через время уже растворились в толпе.

От столь приятной встречи в голове у меня как-то слегка прояснилось. Попробую-ка сосредоточиться на чем-нибудь хорошем, хоть на какое-то время отделаюсь от смятения, столь назойливо поселившегося во мне.

***

На душе — как наждаком прошлись. С каждым днём всё болезненнее. До раны внутри. Из-за этого, бывает, места себе не нахожу, слоняюсь по квартире, или, наоборот, случается, подолгу сижу, забывшись, без движения, пока не опомнюсь и не осознаю, что смотрю в одну точку невидящим взглядом.

Знаю, кто может мне помочь — Вера Николаевна. Она психолог, любую ситуацию может разобрать, как механизм, по деталям. После неё всё становится простым. И я всегда все ей рассказываю, начиная с детских влюбленностей.

Так вышло, что рядом с нашим подъездом она однажды открыла свой частный кабинет психоанализа для консультаций людей, имеющих психологические проблемы. На первом этаже, где размещены кофейни, пекарни, барбершопы, — располагается и её маленький офис с небольшой верандой. Администраторша её уже знает меня. Да и сейчас у Веры Николаевны, по счастью, временное сезонное затишье. Иначе мне пришлось бы ждать неделю. Косяком обычно идут осенью, да еще в марте. А сейчас рано начавшееся прекрасное лето успокоило-утихомирило завсегдатаев ее заведения.

Вера Николаевна всегда так радуется моему приходу, словно тысячу лет меня не видела. Говорит на равных — не как учитель или родители — и этим очаровывает меня.

— Салют, Катюха!

Когда я вижу ее чудесную улыбку — понимаю, что могу рассказать ей все, даже то, что скрываю от близких.

У Веры Николаевны — белоснежный кабинет. Белые стены, чудесные мохнатые бежевые ковры на полу. В просторном помещении имеется черная кожаная кушетка для проведения психосеансов. Здесь же — черный стеллаж с книгами и статуэтками. Чего только на нём не найдёшь. Тут тебе и скульптурка Бу́дды, и образ индуистского бога Гане́шы. А вот маленький, в ладонь величиной, портрет О́шо в тюрбане — современного индийского религиозного и духовного учителя по избавлению от генетической памяти, в другом углу — фото современного израильского специалиста по каббале́ Ла́йтмана. А между ними — фен-шуйный «треугольник багуа» и жаба с прилипшими к брюху монетками. Кажется, такую жабку надо эротичными движениями гладить по животу — тогда будет «шастье» — от слова «шасть», и нет его.

Зайдя в кабинет Веры Николаевны и немного потоптавшись, продолжаю потом бродить по всем его уголочкам. Заглядываю и на веранду. Это настоящая краса офиса Веры Николаевны, на неё ведёт высокая стеклянная раздвижная дверь. Там уже расстелены в ожидании лета индийские циновки, расставлены плетеные кресла-качалки, подвешено такое же плетеное огромное кресло-яйцо, в котором может порезвиться ребенок, если в таком нежном возрасте ему понадобится психологическая помощь. А что удивительного? Время стрессовое, дети нервные…

Затем возвращаюсь к этажерке с книгами. Тут вспоминаю прошедшее ток-шоу Веры Николаевны с батюшкой и удивлена обилию различной религиозной символики в кабинете. Висит на стенке за этажеркой даже небольшая картина с мефистофелевским изображением, олицетворяющим дьявола. Тот, с красной искусительной улыбкой от уха до уха, кажется, вот-вот сойдёт в комнату… И это у неё-то, у такого непримиримого бойца с мракобесием. Я не без ехидства обращаю её внимание на это.

— О! — она, улыбаясь, ничуть не смутившись, с готовностью объясняет, — ты не понимаешь, Катя, я ведь молюсь всем богам, всем. Я отношусь ко всем религиям, как к бесконечному богатству культур. Я словно бы на пиру у огромного стола. Ну, представь себе — пробуешь немножко того, другого, третьего, но, заметь, на зубок, только пробуешь, по чуть-чуть, смакуя. Не как обжора — а как гурман. Я только против фанатизма. Фанатики уцепятся за одну какую-нибудь веру, идею — и другого уже не видят… К сожалению, такой фанатизм, такая нетерпимость характерна и для православия… Ну что, скажи на милость, дает мне православие? Да ничего. Еще и забирает. Отнимает радость, заставляя чувствовать себя жертвой, проповедует жертвенность. Внушает ненужные сомнения, вину пестует… А вот… видишь Ла́йтмана… — всего полгода назад я увлеклась каббало́й… Вот каббала́, едва я только к ней подступилась, принюхалась, уже дала мне ощущение всемогущества…