Паутина

***

Вернулась домой с маразматическим чувством: я словно бы оказалась здесь после десяти лет скитаний, или вошла не в ту дверь, ошибившись адресом. Вроде все вещи такие же — но неузнаваемы, чужие. Можно дотронуться до них — но они не будят во мне никаких привычных чувств, не вызывают никаких воспоминаний, с ними связанных. Просто незнакомый мне мир. Я, словно материализовавшийся призрак, не умеющий ощущать материю, который, наверное, проходит сквозь вещи, вот так же, не чувствуя их.

Тяжело. Этот Кононенко только навредил. Сажусь за ноутбук, ищу информацию о пропавших без вести.

Чуть позже, ближе к девяти, вернулись из театра родители, счастливые, довольные хорошо проведенным вечером. Я вышла к ним. Мама весело поздоровалась со мной. Небрежно скинула у порога свои туфли, затем впорхнув бабочкой в гостиную, тут же, желая продлить приподнятое настроеие, включила пленительную песенку «Папа любит мамбо» в исполнении Перри Комо. Легкая и стройная, с озорной девичьей грацией в своей бирюзовой летней юбке и белой блузке она, быстрым привычным жестом поправив волосы и подхватив подол, начала танцевать. Плавно. Не торопясь. Движения были завораживающими, ма́нкими, исполнены прелести полной непринуждённости. Очень изящно прошлась на цыпочках, плавно покачивая бедрами и приподняв свои красивые точёные тонкие руки.

Папа смотрел на нее зачарованно. Он присел на уголочке дивана и любовался ею с безопасного расстояния. Я знаю почему — сам он попросту стеснялся танцевать, и не умел. Деревянность его позы мне отлично известна по опыту домашних праздничных увеселений. Мама в своей очаровательной мамбе гибко подошла к нему, не меняя ритма, мурлыча мелодию, и стала медленно манить его, приглашая присоединиться. Он сначала, замотав головой, словно немой, поднял ладони вверх, всем видом показывая «я — пас». А потом вдруг решил включиться в эту чарующую импровизацию. Но по-своему. С определённой долей остроумия, уж в этом-то ему не откажешь. Он, как плохой актёр, вдруг вскочил, изобразил какую-то невообразимо топорную стойку джентельмена, поклонился и преувеличенно, сценически-галантно поцеловал маме пальчики. Потом, как бы в смущении часто-часто обмахиваясь воображаемым веером, с показной застенчивостью… опустился снова на место. И притулился так на краешке, вроде — он скромник, скованный робостью, впервые пришедший на вечеринку… А ведь неплохо у него получилось выйти из положения! Да, с чувством юмора у папы всё в порядке! Мама от души расхохоталась его шутке — столько жизни звучало в переливе ее смеха.

— Кать, ну посмотри, на него, не могу заставить его покружиться со мной. Ну и медведь же твой папа, косолапый! И не хочет на танцы записываться… Может, хоть ты пойдешь со мной на бальные… Девушкам полезно для осанки.

Я, как и папа, в ответ мотаю головой, папа тоже смеется, дружески приобняв меня за плечи в знак солидарности.

— Медведи, сущие медведи! — шутя, бросает нам мама, ничуть не обескураженная.

— Катюшка вся в меня. Она любит вдумываться и понимать, ей не до танцев, — с улыбкой пытается оправдать меня папа.

На какое-то время всё это отвлекло меня от моих тяжелых мыслей. Я с удовольствием погрузилась в домашнюю атмосферу любви, тепла и шуток. Но потом всё равно ощущение беззаботности уходит.

***

Надо же, а ведь я так долго жила в этой беззаботности — и, оказывается, не замечала её. И не ценила. Только сейчас, утратив её, поняла, что она всегда была в моей жизни, но я не придавала ей значения. А вот сейчас хотя бы доля непреходящей беззаботности мне бы не помешала.

Снова села у себя в комнате за компьютер. Походила по сайтам про Великую Отечественную войну. Но, кажется, как-то случайно нажала мышку — и вернулась на свою закладку, по которой совсем недавно пересматривала «Спасенных в Кракове».

И опять я втянулась в этот фильм, хотя лучше было бы не смотреть, выбросить из головы.

Сам фильм, очень страшный, мрачный, к моему стыду, оказался для меня лишь приложением к персонажу коменданта. Присутствие этого персонажа действовало на меня подобно гипнозу. Словно появлялась некая воронка возле него, в которую проваливались все остальные образы фильма.

Да-да, в фильме при моём просмотре открывалась некая воронка, черная дыра — и пожирала весь смысл фильма для меня. Я, конечно, представляла, прекрасно знала, как должны реагировать на него нормальные люди: они должны сочувствовать несчастным и ненавидеть гадов вроде коменданта. Но я, как ненормальная, симпатизировала персонажу, влеклась к этому образу — у меня всё не так. За своё влечение, за свою одержимость им я ненавижу себя.

И эта чертова закладка — как раз остановлена на отрывке уничтожения краковского гетто. Это эпизод, где парень-еврей, каким-то чудом сбежавший из коллективного гона на уничтожение и боясь быть убитым вместе с другими жителями гетто, поспешно делает вид, будто ему поручено собрать в кучу хаотически брошенные посреди разгромленной улицы чемоданы людей, уведённых на смерть. А в это время по этой опустевшей улице двигается зачищающая таких беглецов, как он, команда карателей с овчарками и комендантом во главе. Находчивый парень, в ужасе от разоблачения сразу под козырек и начинает докладывать, что он де помощник полицаев, ему поручили эту нехитрую работу. Все эти озверевшие рыла над ним смеются. А комендант, держа на привязи дога, подходит ближе, совсем близко, почти вплотную, оказывается лицом к лицу — жуткая улыбочка, настоящий оскал… Но все обошлось — фашисты не поняли хитрости парня, не расстреляли его, а лишь издевательски посмеявшись, побежали дальше травить сбежавших людей собаками.

Я перемотала все назад и нажала стоп-паузу на улыбке коменданта. Очень странное ощущение. Если осознать этот страх, если нырнуть в него — то дрожь страха будет иметь привкус выброса адреналиновой энергии, возникает мандраж такой разрушительности, что сносит все защитные механизмы психики, и тебя поглощает нечто.

Я хочу отстраниться от этой мерзкой притягательности, защититься, закрыться от нее образом своего прадеда. Но этот образ прадеда — пока фантом, ещё только идея, только лишь моя мольба к спасительной силе предка. Нет лица, нет фотографии. Есть всего-навсего некий символ. И некое место в моей душе, где я должна собрать всю свою духовную силу и выстроить внутреннюю защиту, ограду. За этой оградой я укроюсь, найду спасение. Но даже эту духовную ограду, едва я начала ее неуверенно возводить, разрушили слова сначала Веры Николаевны, затем Кононенко с его утверждениями о заградотрядах во время войны. Вместо твердой почвы — опять тёмная яма. Уже другой страшный образ возникает в моем сознании — трясущейся, оборванной жертвы, обезумевшей между немцами и заградотрядами НКВД.

Я болезненно морщусь и, очнувшись, снова вижу на экране ухмылочку коменданта. Меня аж выворачивает. Я удаляю видео.

Переключаюсь на скайп. И мне тут же приходит сообщение от Яны. Уф! Хоть есть возможность отрешиться от своих проблем. Яна радостная, в плетеном гамаке, сейчас у себя на балконе. Светлая, свежая, яркая, в белом платье-тунике из струящейся ткани. Рядом — пара человек из класса, все слегка подшофе, оживлённые. Они тоже видят меня, заглядывают в экран, шумно приветствуют, шлют воздушные поцелуи. У них беспричинное пьяное веселье. А чуть поо́даль… а кто это у нас там чуть поо́даль? С тахты и снисходительно машет мне Макс, покачивая ногой в замшевом вишневом мокасине итальянского бренда Бальдинини. Рукав рубашки от американской марки Гант, как всегда, им предусмотрительно подогнут и открывает бицепс, рассчитанный на восхищение наших барышень. Этот котяра, уверенный в собственной неповторимости, переводит взгляд на Яну. Они, похоже, закадрились-таки, у них давно уже это намечалось.

Разговор у меня с Янкой не клеится. Но только я это и заметила, она-то очень рада мне. А мне точно сковало язык, и, промычав для вида пять-шесть чугунных фраз, я ссылаюсь на срочное сочинение и вырубаюсь из скайпа.

И тут до меня доносится мерзкий, длинный, шаркающий звук, точно волокут что-то. По сухому асфальту. Я выглядываю в ночное открытое окно. Неприятно, когда в чудесном летнем воздухе в вечерней тишине такая какофония звуков. Уши и нервы не выдерживают. Я живу на третьем этаже довольно низко. Вижу человека с серым тусклым безразличным лицом — он тянет на толстой веревке, на какой-то нелепой деревянной доске тяжелый вытянутый сверток, большой, чуть ли не размером с него самого. Противная ассоциация… И, похоже, что мужик этот — наш дворник, он весь пыльный, серый, старообразное стертое лицо, серая спецовка, сгорбленная спина. С ожесточенным упорством он со скрежетом тащит по тротуару этот пакет.

***

Тоска мучила весь вечер, и, когда я легла спать, то сон долго не давал о себе знать. Когда же, наконец, заснула, то всё блуждала во сне по какому-то вечернему сумеречному пустырю с высокой трескуче-сухой травой. Сверху угрюмо давило низкое-пренизкое грязно-серое подслеповатое небо. Обвислые клочья высохшей соломы, напоминавшие редкие космы истлевшей мумии, трепал колючий ветер, и они шелестели звуком отжившей обветшалости. Кругом бесконечные поблекшие поля, они распростёрты странно сглажено, обровнено, безжизненно — ни один курган или хотя бы бугорок, ни одно деревце, хотя бы хилое, голое, не оживляло эту плоскую выполотую выровненную землю, словно раскатанную тяжёлым катком. И она, растрескавшаяся щелями морщин, всё тянулась и тянулась, но не давала ощущения простора. Наоборот, дышалось с трудом, я почти задыхалась.

Дрожу от холода, как в ноябре. И зачем я бреду, потерянная, измотанная, продолжая свое бессмысленное, обречённое движение? Безнадёжное отчаяние сжимает мне внутренности.

Вдруг почувствовалась пронизывающая промозглая сырость. Блуждая, я забралась в болото. Зеленая вязкая тина и бурая жижа заполняет его. Из мутной воды кое-где выступают большие каменные валуны — однообразные, безнадежные, точно ряд согбенных рабских спин, увязших в этой топи.

Думаю повернуть назад. Но, обернувшись, — натыкаюсь на откуда-то взявшуюся тут бетонную стену, длинную, серую, какие бывают у заброшенных заводов или ТЭЦ. Она вся в грязных ржавых разводах, местами с трещинами, открошившимся кусками кладки, торчащими сквозь отверстия металлическими прутьями и сочащейся через разломы дурно пахнущей жидкостью.

Проснуться, проснуться, надо, надо обязательно проснуться — стучит в мозгу. Но я не в силах. Я заперта в своем сне, как в ловушке. Я приговорена влачится без цели по этому ущербному хмурому ландшафту. Но даже в этом сне, не зная, как разорвать его цепкие оковы, я точно знаю — не хочу здесь находиться. Я собираю всю свою волю и пытаюсь представить себе лицо моего прадеда — чувствую, это поможет. Очень хочу увидеть его молодым. Но передо мной всплывают какие-то другие лица с множества фотографий военных лет. Удивительные у них глаза, по-детски чистые, и мудрые в то же время. Стряхнуть сон не удаётся.

Иду дальше. Но куда бы ни шла, снова и снова упираюсь в эту отвратительную стену — мерзкую, рыхлую, пропитанную вонючей слякотью. Замечаю заржавелые трубы, в страшном изнеможении с раздражением пинаю одну — а она, ветхая, тут же разваливается в прах, в ржавую труху. Наверно, все это давно сгнило из-за бесконечно струящейся тягучей влаги. На месте трубы теперь зияет мерзкая гниющая дыра, вся тёмная с слизистой мерзопакостью. Фу! Я отворачиваюсь и вдруг вижу — другая труба по соседству, обмотанная чем-то грязно-бурого цвета, вместе с водой выплевывает какие-то ошметки, липкие комки. Вижу, вся эта муть и слизь стекает в большую яму, глубокую, метров на пять ниже земли, уже наполовину заполненную этой мерзо́той.