Паутина

Вся сцена подана с точки зрения коменданта. Вот что отвратительно. Как будто есть только томящаяся хандра зажравшегося от власти над «людишками» недоумка — но совершенно отсутствует страдание и боль тех, кто по другую сторону прицела, тех, кто подвергается насилию.

И в это насилие в фильме вплетён к тому же некий сексуальный мотивчик. Красавчик-комендант — голый по пояс. И — параллельно с этой сценой расстрела — кадр с обнаженной женщиной в постели, его любовницей. Она проснулась. Кокетливо закрывает свои розовые ушки подушкой, чтобы не слышать выстрелов — они ей, видите ли, досаждают. Недовольно морщит свой безмозглый гладенький лобик…

А ведь если бы эту сцену показали глазами жертв, с позиций жертв насилия — это был бы совсем другой смысловой акцент. Допустим, каждый бы из таких убитых имел бы свою маленькую предысторию.

Вот, к примеру, эта женщина, у которой развязался шнурок. Можно показать ретроспекцию ее жизни из мирного прошлого: она просыпается утром, с кем-то разговаривает, собираясь на работу. Заходит в спальню к сыну, поправляет одеяльце ещё спящему мальчонке. Потом выходит. Видит мужа, они улыбаются. И тут, на это солнечной улыбке, когда они всё еще улыбается и кивают друг другу — вдруг её лоб пробивает пуля… И она падает, но уже в пространстве лагерного существования…

Это же совсем по-другому смотрится, страшнее, бесчеловечнее — совсем не то, как в фильме, когда просто падают мелкие безликие фигурки, здесь-то больше сопереживания страдающим людям для зрителя.

А потом уже можно дать и кадр, мельком — комендант с винтовкой на балконе. И всё. Но очень быстро. Не надо так подробно его показывать, не надо смаковать действия палача. И, разумеется, никаких кадров сквозь оптический прицел, где видны вдали только крохотные человечки, как они шевелятся, — наоборот, только живые глаза, живая боль живых людей, настоящая, неигрушечная. Их жизни — не игра, не развлечение, это не куколки-мишени на горизонте.

Ну, хорошо. Возможно, я не права. Возможно, режиссер хотел показать, что коменданту человека убить, как утром кофе выпить. И именно поэтому акцент на коменданте необходим. Тогда, конечно, нужен взгляд из его комнаты, только — не его глазами.

Вот и покажите взгляд из его квартиры, но — глазами, например, его горничной- еврейки. Она, к примеру, накрывает на стол или делает приборку. Украдкой видит мимо проходящее ненавистное толстое тулово, ныряет за шкаф, только бы он ее не заметил, он ведь бьет ее, а то и пристрелить может ни за что.

И вот она из своего укрытия наблюдает, трясясь от ужаса. Она видит — комендант взял винтовку, потом слышит выстрелы. Она вздрагивает от выстрелов, зажимает рот, чтобы не кричать. Не так, совсем не так, как холеная любовница, зажимает себе розовые ушки, а будто чувствуя, что каждая пуля попадает в нее. Пытается на цыпочках пробраться мимо балкона, чтоб убежать из комнаты. Он в этот момент возвращается с балкона, наглый, отъевшийся, увидел её, нацеливает винтовку на нее… Похожий момент был в фильме, но — с любовницей, и как бы понарошку, потому в нем совсем нет ужаса, всё смягчено.

И можно было бы развернуть и ещё одну тему. Этот комендант в реале был ведь заурядным вором и взяточником, его даже собственное начальство судило за воровство. И по фильму Карл Циллих ему кучу взяток надавал. Так вот тут можно было бы развить и эту тему и придумать какую-нибудь сцену, её раскрывающую.

Вот такую хотя бы. В концлагерь приезжает ревизия, ну, какие-нибудь высокопоставленные представители фашистской партии. Смотрят расчётные книги.

А комендант в это время пьяный валяется где-нибудь у себя под столом. Циллих тщетно пытается привести его в чувство, обливает водой, хлещет по щекам. И, о чудо, — тулово не без труда очухивается.

И тут начальство требует коменданта к себе, он же ведь здесь не главный босс, на нем вся иерархия не заканчивается. А то в фильме показали его так, словно он бог какой-то, вершитель судеб. Он — всего лишь заурядный исполнитель. К тому же еще и ничтожество пьяное, дорвавшееся до власти. И вот он на ковре пред начальством — глаза осовевшие, еще не протрезвел. А начальник смотрит на него с отвращением, мол, какой же ты швайн. Комендант униженно молчит. Пытается затем оправдаться, но пьяный язык плохо связывает слова. А ему — мол, пойдёшь под трибунал. Или же его с позором выгоняют. Это уже должно быть в конце фильма…

Почему режиссер не снял хотя бы что-нибудь подобное? Почему в финале фильма какая-то безвкусная документальная сцена, где выжившие кладут камни на могилу Циллиха есть, а документальная достоверность коменданта оказалась — в умолчаниях?

Вот еще что удивило меня. Побродив в сети, я нарыла кадры вырезанных сцен из фильма, не вошедших в него. Режиссер решил удалить их при монтаже.

Это — когда комендант, уже разжалованный, в штатском, после тюрьмы, откуда его вызволил Циллих, приезжает на завод. Кадры цветные — фото со съемочной площадки — герр комендант без своего потрясающего мундира, а, наоборот, в несколько великоватом для него двубортном пиджаке, неловкий, лишенный ореола своего места, ореола своей власти. Он заходит на фабрику Циллиха, ее под конец войны уже переводят из Польши в Чехословакию. Бывшие его заключенные смотрят на него с пренебрежением и отвращением. Они уже не боятся его. Кто-то обругал его, кто-то плюнул. Он совершенно ничего не может с этим поделать, беспомощный, уже без должности. И рядом с Циллихом он теперь робкий жалкий проситель.

Эта сцена была. Только не в фильме, а в книге, по которой сняли фильм. Выходит, не внеся сцену в фильм, удалив её, из образа коменданта слепили эдакого прекрасного «сверхчеловека», «белокурую бестию».

Ведь именно такими нацисты хотели видеть себя.

Вот если бы режиссер показал, насколько ужасна будничность обуянных духом злобы и выстроенной ими машины зла… Но это не входило в его задачу, он хотел изобразить прекрасно-порочного падшего ангела, вроде изображенного в Льеже.

***

Уф-ф! На столе у меня лежит стопка с десятью листами А4. Я для эксперимента написала нечто вроде киносценария. Работа эта совершенно не имеет практического смысла.

Но вот уже столько дней я чувствую освобождение — наконец-то я могу распахнуть окно, свободно надышаться воздухом после дождя. Я освободилась. Поражаюсь, как такая малость способна очистить душу, излечить, принести избавление. Кошмары больше не беспокоят меня.

Подобно бесогону с молотком из Льежа, я провела свой экзорцизм. Просто «досказала» себе полностью, до самой сущности образ пьяницы коменданта-нациста и сама увидела: не существует привлекательности зла — оно лишь рядится в привлекательные одежды, его движет не сила правды-истины, а сила захваченной власти, сила распространяемого им страха, обмана, подмены, манипуляций. Но это всё мираж, который исчезает, рассыпается рано или поздно, а остаётся только суть самого зла.

И спасибо Егору за то, что натолкнул меня на эту мысль — в нем, через него я увидела себя со стороны. Смогла осознать: прекрасные демоны созданы воображением художника.

Бедняга Егор, глупая я, нас просто облапошили. Мы потеряли голову из-за фантазий художников, не осознавая этого. Егор — из-за фантазии Мильтона. Меня захватила фантазия создателей кино: этот красавец-комендант — всего лишь плод творческого труда режиссера, актера, оператора. Ничего этого в жизни нет, в жизни по-другому.

Кто знает, может прав Гоголь, что зло ищет своего художника для воплощения себя, для приукрашивания. Ведь в своем подлинном обнажённом виде оно никого не соблазнит.

Хотя всегда найдутся «доброхоты», которые подведут под него свою «теорию», нагородят красивых слов-ширм, понавесят клейкой лжи и опутают ею сирых умом и сердцем, словно пауки липкими тенётами своих жертв.

2020 год.