Паутина

Старик улыбаясь, пожимает плечами:

— Для меня это не так уж и важно.

Мне странно слышать от него такие слова: как же так!

Я возражаю:

— Но для меня-то, для нас всех это важно, очень важно… это такое счастье… Ты знаешь о Победе?

— Знаю, — он кивает как-то отрешенно.

— И что ты чувствуешь… ну, после смерти… после всего…

— О! — оживляется он. — Вот об этом-то я и хочу поговорить с тобой. Я ведь видел и чувствовал, как ты мучаешься, как зовёшь меня. Я должен тебе помочь. Могу дать только один совет — освободись.

— От чего? — я в недоумении, но готова впитать все, что он скажет.

Он замолкает, задумывается. И замирает на время. Я, ожидая ответа, слегка касаюсь его рукава. И он пробормотал как бы сам себе:

— Меня-то ведь только смерть освободила от рабской жизни.

Нет, что-то тут не то… Ответ его приводит меня в недоумение. И в то же время кажется знакомым, где-то уже слышанным. Совершенно точно, я его уже от кого-то слышала.

А он, не замечая моей растерянности, не реагируя на неё, продолжает:

— Когда я умер, я освободился. Родина, долг, победа — всё это перестало существовать для меня, всё было — веригами, цепями. Ты не представляешь себе, что такое жить при Сталине. От такой жизни освобождение — лишь в смерти.

Опять возникает ощущение, что где-то я уже это слышала. Его слова вызвали у меня отвращение. Тут, действительно, что-то не то. Не может мой прадед, герой войны, говорить такое…

Бог ты мой, так это и не он вовсе! Это — подмена. Передо мной — обманка, кукла. Вот отчего глаза его выглядят чересчур уж ярко-синими. И такая нестественная стать, с такоой прямой спиной. Это всё искусственное. Да это же го́лем, запрограммированная кукла-робот, она лишь механически раскрывает рот, а записанный чей-то голос, вставленный в неё, вещает в ней.

От этого своего горестного открытия, сразившего меня, я сразу проснулась…

Протирая глаза, окончательно пришла в себя. Я всё ещё сижу у себя в комнате перед компьютером. Видимо, задремала: сказывается напряжение последнего времени и хронический недосып. Мой сон длился совсем недолго.

Но он помог мне понять, что, к сожалению, у меня нет, и никогда уже не будет, возможности познакомиться со своим прадедом, увидеть хотя бы фотографию. А ведь я уже почти срослась с мыслью о нём. Горько и печально. Ощущение какой-то потери.

Но я всё равно узна́ю о прадеде. Пороюсь в архивах. Тем более что сейчас уже стали появляться кое-какие оцифрованные документы тех лет на сайтах разных архивов. Было бы желание. Уж лучше так, чем верить всяким небылицам, фокусам, обманкам, поддаваться на манипуляции, подмены. Сыта уже по горло подобными подменами, да хотя бы в том же фильме, заставившем меня пережить немало страшных дней.

***

А подмены легко смастерить — стоит только немножко приврать, приукрасить, напустить туману, романтического флёра, тео́рийкой «новейшей» окутать, сместить акцентики. И вуаля — совсем другой раскрас получается. Так же происходит и при создании образов киношных нацистов, сплошь и рядом. Их всегда изображают эффектными, даже пригламуренными, ценителями искусства, музыки, со вкусом, прекрасно одетыми, и с этакой благородной выправкой — ну просто «сливки» человеческой эволюции и развития мысли. Существует даже особая эстетика и стилистика подачи таких персонажей в фильмах.

Вопрос лишь в том: зачем? почему это делается? Я пока что не очень это понимаю.

А сегодня случайно узнаю, что в нашем кофейне-клубе некая кинокритикесса Марина Минц выступит с лекцией как раз на эту тему, будет рассказывать об «эстетике нацизма в кино». Срочно иду!

К шести вечера заглядываю в кофейню. Помыкалась немного и по смежному с ней книжному магазинчику. Как давно я тут не была, раньше заходила почти каждый день. Последний раз была десятого мая, но кажется, это было так давно. Будто целая вечность прошла. Я тогдашняя, с любопытством слушавшая, потягивая коктейльчик, эрзац-историка Кононенко, — теперь кажусь себе безмозглым порхающим мотыльком. Тогда ещё кошмары не коснулись меня, не перемолотили мою психику.

Теперь я, находясь в этом интеллигентном приятном месте и оглядываясь назад на всё пережитое, вдруг осознаю, насколько непрочной может быть стена реальности. Та, что закрывает нас от хаоса. И меня тоже. Ведь стоило мне задремать — я уже старалась даже не спать, что было тоже не айс, и сидела на кофеине — а меня уже что-то тащило в хаос непостижимой жути сновидческих миражей, разрушающих мою веру, волю и радость жизни, и я превращалась в безгласную вещь, которой можно играть как хочешь…

Публики на эту лекцию собралось не так много, как на Кононенко, но все же достаточно. Человек тридцать.

Кинокритикесса Марина Минц показалась мне довольно приятной. Стриженая ежиком, в просторной рубашке и широких рэперских штанах, размером с Атлантический океан, выглядит артистически-богемно, и всего лишь лет на восемь старше меня.

Сначала её выступление течёт более-менее удобоваримо. Но потом у меня с ней неожиданно возникает довольно несуразный диалог, и мы совершенно не понимаем друг друга — когда она касается темы дизайна фашистской униформы в кино.

— …Фильмы вроде «Ночного портье» и «Гибели богов», и не только эти, придают нацистской униформе сексуальную притягательность латентного фе́тиша… — вещает она со своего небольшого возвышения.

Все вокруг такие спокойные, кажется всё, что тут ею говорится, воспринимается как нечто нормальное, естественное. Я же человек наивный, киноведчески безграмотный, не удерживаюсь и восклицаю — с позиции обычного простого зрителя:

— Разве это не ужасно? И что же с этим делать?

Марина Минц, демонстрируя голливудскую улыбку и изящные манеры, спрашивает приветливо, тоном салонной беседы:

— Что вас конкретно ужасает?

— Ужасно, — поясняю я, — ужасно то, что эти режиссеры именно так всё показывают. Разве должна быть эта нацистская униформа так подана, чтоб нести в себе оттенок сексуальности и притягательности для зрителя?.. И благодаря этому её сейчас ещё стали использовать и в рекламе, и в моде… появилось даже такое модное направление как «нацистский шик»… Разве это нормально? Она ведь связана с убийством миллионов людей — и мирных, беззащитных, и воинов, наших соотечественников.

Фешенебельная улыбка Марины Минц всё так же цветёт на её милом лице. Во время моей реплики девушка холёной ручкой берет смузи, цедит сквозь трубочку и, чуть усмехаясь своими ровными прекрасно отбеленными зубками, благожелательно осведомляется, всё так же поддерживая паркетный тон:

— И… что вы предлагаете? Вы просто хотите высказать замечание… или… Не понимаю, в чем суть вопроса?

Да ей все равно, ей просто-напросто это безразлично. Ей нет дела до действительной жизни. Ей нравится кружиться в хороводе абстрактных концепций и понятий, она увлечена лишь созданием понятийного шума в построении своего лекционного спектакля — вот её дело. Зачем ей реальные проблемы? Она, конечно, с воодушевлением и интересно рассказывает. Но она занимается всем этим опосредованно, чисто теоретически, как искусствовед и критик, отвлечённо.

Я же этим терзалась вживую, не могла спать.

— Как режиссеры могут так снимать! — запальчиво вырывается у меня. — Разве они не понимают, что так происходит смещение смысловых акцентов, а затем и смещение оценки самого фашизма: грубо говоря, оценка его меняется с «плохо» на «хорошо»! Разве создатели фильмов не догадываются, что участвуя в «эстетизации фашизма», — распространяют его, дают ему новую жизнь?!

Среди публики раздаются смешки. Я оглядываюсь — никакого гопничества, лекцию пришли послушать интеллигентные умные люди. И у всех такие рассудительные благолепные лица. Им вряд ли снятся кошмары. Они воспринимают и фильмы, и эту лекцию — лишь как изящную игру смыслами. И ценят они не столько сами смыслы, сколько игру по поводу этих смыслов.

Зря я всё это влепила здесь. Я-то как раз хотела не этих интеллектуальных игр с понятиями — фетишизмом, симуляциями, имитациями, кодами, инверсиями, деструкциями и другими подобными словами, замещающими реальность и оторванными от неё, о которых толкует эта Минц и которыми она так ловко пересобирает мозаику содержания образов, искажая и подменяя это самое содержание. Я шла сюда за обнажением реальности от заслоняющих её покровов, за самой обнажённой реальностью с её реальными смыслами. Ну не деревенщина ли я! И это придавливает меня бетонной плитой неловкости за свою культурную неподкованность.

Потом я уже помалкиваю. Обо мне, к счастью, скоро забывают, никто уже не таращится в мою сторону, не изучает как чудо из глухомани.

Но вскоре другие люди тоже начинают высказываться. Марина Минц — светски всех выслушивает с лёгкой затаённой улыбочкой, не опускаясь до комментариев.

Один из присутствующих обращается к сидящим в зале с таким замечанием:

— Сильно табуированная в своё время нацистская символика и униформа почему-то сегодня оказывается всё более и более трендовой в сфере искусства, кино, фешн-индустрии… Она, правда, принимает стилизованные, не столь явные формы, как прежде… Но видно, что ею стали вдохновляться дизайнеры, модельеры, киношники, рекламисты, шоубиз, поп-звёзды… Это ж, по сути, распространение культурного вируса с нацистской начинкой… Не кажется ли вам это достаточно тревожной тенденцией?

Пожилой мужчина с острой «бородкой Ван Дейка» указывает на иные моменты эстетизации фашистской символики:

— На самом деле, униформа фашистов, — отмечает он, — часть политического мифа… И нельзя забывать, несмотря на то что форма и символы есть воплощение мрачного очарования, стиля и эстетического кайфа, — содержание этого политического мифа всё же уже дискредитировано в глазах всех нормальных людей…

Тут из аудитории начинают выкрикивать с мест, что, мол, сегодняшняя молодёжь вовсе и не в курсе этой дискредитации, скорее наоборот.

Встает корпулентная животрепещущая дама лет сорока в платье от Прада и заявляет:

— Знаете, я хотела бы тоже подчеркнуть недопустимость такого сильного эстетического воздействия нацисткой униформы на зрителя, особенно неокрепшего умом, — говорит она. — Когда я была молодой девчонкой, меня в фильмах про войну, прежде всего зарубежных, просто ошарашивало впечатление от вида немцев. У них была очень эстетически впечатляющая форма, она была элегантна и пугающа, она вызывала страх, и одновременно просто кричала о силе, авторитетности, воле и железной дисциплине. Она придавала подтянутость и такую выправку, которая сама по себе пугала, подчиняла… То есть я хочу сказать, и нацистская форма, и грим, и актеры в любом фильме — всё это тщательно продумано… Сейчас-то я понимаю, что это всё винтики в огромной пропагандистской машине, это элементы пропаганды военной, и даже ментальной, мощи «арийской расы»… И может, поэтому именно нашим военным западные кинематографисты не уделяли такого же пристального внимания при создании их внешнего образа… В силу своей пропагандистской задачи… Их показывали как-то более аморфно, порой даже мятыми, грязными… чтоб подчеркнуть их слабость, скорее всего… Кстати, такими образами грешат и наши отечественные фильмы. Часто наших солдат жалко. А так быть не должно…