Паутина

Вот и Егор остановился перед Сатаной и в каком-то трансе застыл, я сначала наблюдаю за ним, не без внутреннего критицизма. А потом… вижу восхищенный его взгляд, которым он смотрит на статую, и… узнаю себя. Это же я, должно быть, так выглядела, когда смотрела на герр коменданта — на киношного, естественно. Реальный-то вверг меня в гомерический хохот. Это умолчание реального, плюс малость недосказанности — и есть самая большая подмена и ложь, в «лучших» традициях гебельсовской пропаганды.

А интересно, как бы выглядел настоящий Сатана, но не в то время, когда он был еще Люцифером, самым прекрасным и совершенным творением Бога, — а уже после отречения от Бога и падения вниз, и не по фантазиям братьев Гифс? А если бы его «досказать» полностью, до его подлинной сущности? Вдруг бы он превратился из великолепного ангела в огромного отвратительного вонючего слизня..? Или мерзкого мохнатого паука, наподобие виденного мной у Веры Николаевны..? Я стою, задумавшись над этим.

И тут вдруг я так нехило отлетаю вбок совершенно непонятным образом, больно шлепаюсь на каменный пол, предварительно просчитав затылком три нижних ступеньки черной деревянной лестницы, поднимающейся к пропове́дной площадке.

Вижу, Егор, тоже ушедший внутрь своей воображаемой реальности, потеряв связь с настоящим, находящийся в каком-то экстатическом состоянии — также све́рзился на холодный мраморный настил храма.

А причиной этому был невероятной энергии взлохмаченный здоровяк. Он разметал всех людей на своём пути и, размахивая большим молотом, поднятым над кудлатой головой, подлетел галопом на полном скаку к статуе Сатаны. Он точно бы ее разбил. Но этому безумцу неожиданно вздумалось сначала вознести Небу свою жаркую молитву. Он сходу рухнул на колени и возопил. Громко, со стопудовыми стонами. Тут-то, слава богу, и подоспели европейские полицейские, видимо, находившиеся где-то поблизости возле собора, и с некоторым усилием сумевшие подхватить всё-таки его под белы рученьки. Едва удерживали вырывающегося и вопящего металлическим басом мистических доспехов новоявленного рыцаря экзорцизма.

Сонный городок всколыхнуло. Интернет пестрел сумасшедшими ехидными заголовками. Выходили газеты с фотографиями виновника переполоха с насмешливыми, издевательскими подписями под ними. Повсюду появлялись карикатурные зарисовки-комиксы, глумливо показывающие детину, в осколки разбивающего все святыни в храме. Как будто это — ну дико смешно. В этом болоте годами ничего не происходило и вдруг — такое, да ещё в храме. А их это всего лишь позабавило. Похоже, чувство самосохранения у них полностью атрофировано.

***

Вернулась из Бельгии под большим впечатлением от поездки в Льеж.

Только уже здесь смогла рассмотреть того бугая на фотографии. Дородный, ражий фанатик с безумными глазами, сжатым ненавистью ртом и раздувающимися ноздрями, из которых, того и гляди, заклубится пар и обдаст ваше лицо своим жарким дыханием. Оказалось, это американец из глубинки, из мормонов или амишей. Сектант, живет в хибаре без электричества. Специально переправился через океан, приехал в Европу, чтобы лично сразиться с Дьяволом.

К слову сказать, эта статуя и меня очень сильно смутила.

В храме какие-то зеваки, как это водится, хоть и запрещено, всё это безобразие с нападением засняли на свои телефоны и запустили в интернет. Егор отправил мне ссылки на видео.

— Это нам еще повезло, — говорил, — что чувак своим молотком не нам по голове настучал. Но статуя не задета, его вовремя схватили.

Видео этого происшествия по накалу эмоций настолько невероятны, — почти как хоррор, — что я всякий раз заново всё проживаю. Надо эти ролики обязательно Янке переслать, она точно оценит по достоинству.

Я много раз с любопытством пересматривала эти видеозаписи. Поражалась тем абсолютно разнозаряженным явлениям, контрастирущим друг с другом, которые в них наблюдала. С одной стороны — ошеломительно действующая чрезвычайная, головокружительная высота собора, величаво простёртая в высь, в поднебесье, что отражало вечную тягу человеческого духа к Небу и представляло собой своеобразный архитектурный гимн божественным Небесам. Это действовало волнующе. Но с другой стороны — по плитам слонялись вялые, полусонные, как будто даже что-то жующие туристы, нехотя перебирающие ногами, шаркающие по полу равнодушными телами сытых мещан в поисках послеобеденного развлечения.

В поле зрения экранов их мобил оказывалась и странная скульптура Сатаны — не знаю, как другим, а, на мой взгляд, трудно представить что-то более неуместное в этом пространстве Бога. Это ли не контраст!

А само́ безумное нападение с криками, визгами тоже выбивалось из общей сакральной атмосферы храма: вдруг в та́инство его тишины, расталкивая всех, врывается некий лохматый бесоизгнатель, одновременно и трибунал и вершитель, в длинном сером балахоне с молотком наперевес и орёт.

Орёт что-то на английском. Я знаю только немецкий, а по-английски понимаю лишь отдельные фразы. Егор перевел то, что этот бунтующий бесогон повторял: «Наша брань не против плоти и крови, но против духов злобы поднебесных!». Брань-то по-библейски — борьба, битва.

***

В какую всё же передрягу я попала тогда, забыть не могу. Но решила всё-таки заняться делом. Этим летом хочу понемногу, без перенапряжения, начать готовиться к поступлению в институт. Лучше сейчас, чем в следующем году при подготовке довести себя до состояния овоща. Я, как будущий журналист-гуманитарий, уже подобрала себе книги из программы для экзаменов. Штудирую Гоголя — осилила «Мертвые души», «Ревизора» перечитала, «Петербургские повести» тоже, «Шинель», повесть «Портрет» пока ещё не закончила.

И вот на что, читая её, наткнулась: «Ведай же, сын мой, могущество беса. Он во всё силится проникнуть — в наши чувства, наши мысли, и даже в само вдохновение художника». Этот текст — из старой редакции повести, в новую он не вошёл, я прочла его только в предисловии. Как же это созвучно пережитым мной событиям.

Да и в самой повести тоже — такие созвучия, переклички со всем случившимся, и мне они помогают понять мои собственные жуткие заморочки и напасти.

Взять, скажем, хотя бы такой эпизод. Гоголевский герой, художник, решил написать портрет своего заказчика-ростовщика в образе дьявола, так как творчески, интуитивно прозрел в нём эту дьявольскую, разрушительную энергию. Но он, чувствуя в нём эту мощь силы зла, её смертоносный яд, в страхе понимает: «Если я изображу его хотя бы вполовину таким, какой он есть, — он убьёт всех ангелов моих и святых, они побледнеют пред ним».

Меня осеняет — а ведь так же получилось и с «Потерянным раем» Джона Мильтона. Гоголь, гений, как будто бы о Мильтоне говорил. И правда — примерный пуританин взял библейский сюжет, но слишком уж увлекся образом Сатаны, и всё пошло не так, тот затмил собою всех других героев Света и Добра, они побледнели рядом с ним.

Мне кажется, это же произошло и с созданием скульптуры Сатаны, бесспорно шедевральной, в льежском соборе. Она стала более значима, чем что-то другое в соборе: Гений Зла фактически превратился в образ поклонения, к нему идут и идут толпы туристов, хоть и ленивых, но от этого тем более подверженных проникновению в них идеи зла.

И то же самое в фильме «Спасенные в Кракове». Режиссер, устав снимать голливудскую попсу, решился, наконец, рассказать о человеке, спасающем жизни евреев из концлагеря, отразить весь ужас нацизма. А что в итоге? Он так же попадает в ловушку зла, придав злодею герр комеданту немножечко этакой красочки «сексопила» — на потребу массовому обывателю. Даже сам же и признавался, что взял актера на роль из-за его «дьявольской сексуальности». Да и увлёкся этим так, что фильм-то в итоге снял не про спасителя евреев, а сделал главным героем этого выродка коменданта.

А ловушка режиссёра обернулась ловушкой и для меня как зрителя. Этот образ стал для меня ядом, который отравил мою душу, мою память о прадеде, весь мой мир.

Может, зло действительно незаметно проникает в человека из-за пристального всматривания в него, вслушивания в его сладкие речи, любования им. Я не верю в дьявола в образе животного с рогами и копытами, но зло существует. Оно проникает в нас скрытно, исподволь. И отравляет невидимым ядом.

В моей голове вдруг сложился пазл.

Интересуясь судьбой прадеда, я много читала о той войне, наткнулась на стихотворение Симонова «Если дорог тебе твой дом» — о зле фашизма и фашисте-звере. В стихе набатом: «Сколько раз увидишь его — столько раз его и убей!». Сегодня эти слова поэта воспринимаются по-другому. Сегодня они — не о физическом уничтожении врага, а о том, что наша «брань не против плоти и крови, а против духов злобы». И я воспринимаю смысл заключительных слов Симонова как: зло будет воскресать, не всегда в открытую, как на прошедшей войне, а в виде некого умонастроения, духа злобы, духа зла; и разглядеть этого духа зла можно будет не воочию, а лишь сердцем. Потому что «самого главного глазами не увидишь».

***

Фашизм возрождается. Даже у нас в школе есть нацики. А образ коменданта из «моего» фильма — ну чем не бесплотный дух возрождающегося фашизма?!

Как убить этот образ? Вот если б в кино режиссёр не увлёкся и изобразил реального коменданта — того заурядного негодяя, каким он был в жизни, а не выдуманного силой своей творческой мысли привлекательного «ангела» смерти — разве ужас нечеловеческой злобы персонажа от этого бы стал меньше? Думаю — напротив.

Надо было только сменить акцент его подачи, сменить ракурс. Вот, допустим, сцена на балконе, когда комендант расстреливает заключенных из винтовки. Я по нескольку раз ее пересматривала. И не могла понять: что же в ней не так, почему она приобретает какую-то двусмысленность, почему в ней ощущается — нечто вроде смакования убийства?

Вот как выглядит вся сцена… Кадр панорамы лагеря с балкона. Мы, зрители, словно бы видим все глазами коменданта, выходим вместе с ним из глубины комнаты и смотрим на открывающийся вид концлагеря вместе с эти героем. А там — лагерные бараки, плац, куда охранники выводят заключенных. Но взгляд — всё время из комнаты коменданта. Он появляется из глубины комнаты.

Голое по пояс, уже начавшее полнеть, но довольно холеное тело. Чванно, руки в боки, стоит на балконе, покуривает. Мы видим его со спины. Во всей позе — ставшая привычкой презрительная небрежность. Не торопясь, он берет винтовку и сквозь оптический прицел со скучающим видом наблюдает за заключенными.

А те — кто что делает, трудясь на концлагерной работе. Какая-то женщина, замешкавшись, присела завязывать шнурки. Он тут же ее пристрелил. Какой-то человек был убит на пороге барака. Кто-то что-то нёс, и тоже рухнул замертво.

Оптическим прицелом комендант водит по территории лагеря, наблюдая всех, кто попадает в поле его зрения. Это такое у него развлечение от повседневной скукотени. И мы смотрим на всё его глазами, глазами скучающего убийцы. Но не жертв. Все жертвы показываются неразличимыми силуэтами, копошатся как-то размыто для зрителя, мы даже не видим чётко их лиц.