Паутина

Смотрю — а из окон этого дома для стариков валит дым. Горит! Горит, черт возьми, весь последний третий этаж! Да что же это такое! Кое-где языки пламени даже можно разглядеть. Да там просто натуральный огонь бушует! Только одно окно бездымное, вроде не затронуто, с единственным микроскопическим балкончиком. И там застыла совершенно древняя бабуленция, иссохшая, лет девяноста, не меньше, в бесформенном цветастом халате. Стоит спокойно, совсем не шелохнётся. Может, альцгеймер.

И у нас тут тоже, наконец-то, узрели, что происходит за окном. Уже ноль внимания на Майю — все бросились к открытым окнам. Ажиотаж, разноголосый шум, волнение, суматоха.

Концерт экстренно прерван, едва у Майи прозвучал последний аккорд…

Потом долго только о пожаре и судачили, обсуждали слухи о шести сгоревших заживо. А о намечавшемся скандальчике с Яной, находившемся на стадии взведённого курка, так, к счастью, и не выстрелившего, все забыли. Новая сенсация вытеснила прежнюю.

***

Однажды утром я, зайдя на кухню, застаю чем-то встревоженных папу, маму и Веру Николаевну. Они о чем-то обеспокоенно переговариваются, даже моего присутствия не замечают.

Видно, что папа расстроен.

— Олег мне звонил, сказал, что тот блогер опубликовал свой пасквиль двадцатого мая.

— А что именно опубликовал? — звучит неуверенный голос мамы.

— Да пишет, будто строительная фирма виновата в поджогах. Место освобождают под новый объект…

— Бред, — решительно прерывает Вера Николаевна.

Я смотрю на нее — крутой подбородок, льдистые глаза, расправленные уверенные плечи, твёрдая посадка. Железная леди. А мама — обеспокоеная, растеряная.

— Не-е-е, не выглядит как бред, — возражает папа. — Вера, сама посуди, это жирный кусок, дорогая земля. Тут цены за квадрат запредельные. Они могли бы навариться на доме в тридцать этажей. А тут стоит это трёхэтажное старьё. Место занимает.

Вера Николаевна очень медленно поднимает чашку, отхлебывает кофе и, чуть улыбаясь, обращается к папе:

— Ну вот ты сам всё очень хорошо объяснил. Значит, и с тем фельетоном блогера согласятся. Доводы убедительны.

— Вера, ну зачем ты так? — опять тревожится мама.

— Но ведь земля дорогая, и это факт, — продолжает Вера Николаевна, — поэтому люди могут поверить блогерской стряпне, те-то сочиняют так, чтобы было похоже на правду.

— Но Олег не чёрный риэлтор, — с отрицанием качает головой папа, — и он не владелец фирмы, он только лишь один из замов. Ты прекрасно знаешь, как эти писаки могут все вывернуть, извратить.

— А кто они такие, эти писаки? — хмыкает Вера Николаевна. — У них всегда есть хозяин. С ним-то и надо разговаривать. Скорее всего, этого журналистишку подкупила фирма-конкурент. И чего ты так разволновался? Тебя разве это затрагивает?

— Это затрагивает моего друга, — с жаром поводит плечами папа. — У него карьера может полететь. Все, кто работает в этой фирме, теперь под ударом. Журналисты, блогеры теперь могут всё, даже похоронить репутацию… К тому же «Монолит-холдинг» — наш старейший партнер.

Мама — просительно:

— Вера, ты могла бы подключить свои связи?

Вера Николаевна, слегка поморщившись, всё-таки соглашается:

— Я могу это сделать. Муж поговорит с этим блогером, ну, то есть с его хозяином.

— А вдруг он фанатик-одиночка? — замечаю я, неожиданно для них вступая в разговор. Я уже сообразила, что речь у них здесь идёт о произошедшем пожаре, каких-то слухах в СМИ вокруг него и что это задевает папу, потому что он беспокоится за своего друга.

Вера Николаевна добродушно улыбается мне. А мама:

— Ну вот — при ребенке такие разговоры…

Весь день я вспоминаю волевое лицо Веры Николаевны. Я так мечтаю походить на нее, она настолько свободна и так легко делится со всеми своим даром освобождать. Она смотрит на дар свободы, как на нечто естественное. Её жизнь проходит в ином измерении, где нет этих жалких ограничений. Она — подобно богиням древней мифологии, недоумевающе и снисходительно глядевших на простых смертных. С этими богинями я столкнулась в одной из поездок с родителями по Греции — я увидела этих мраморных богинь с отчуждёнными лицами и холодными лбами без единой морщинки. Они были свободны и не знали сомнений. Как Вера Николаевна.

Теперь я понимаю, почему люди отдают бешеные деньги за ее тренинги. Она освобождает людей. Всех нас гнетет несвобода, мы чем-нибудь задавлены и скованы. И я такая же. Да, я наконец-то нашла силы себе в этом признаться. В том числе благодаря поддержке Веры Николаевны.

А прадедушка — пусть он больше не тревожит меня своим фантомом во снах. Он, в лучшем случае, ничем не сможет помочь мне, а то и помешает. Вера Николаевна мне объяснила, что я жду помощи от такой же жертвы, как я. Я, все мы, потомки этих рабов-жертв, не можем освободиться, поскольку мы наследники рабов. Их рабское сознание сидит у нас на подкорке.

***

Ночь я встречаю умиротворенно. У меня какое-то необычное предчувствие освобождения. Появилась убежденность в том, что я могу теперь отринуть запреты, сидящие глубоко внутри, и разрешить себе фантазировать. Засыпаю.

И опять снится комендант. Вот он появляется в своем черном кожаном плаще. Смотрит на меня, гипнотизирует, как удав кролика. Этот напряжённо-пристальный холодный взгляд и весь его вид вызывают у меня дрожь. Кончиком хлыста он приподнимает мой подбородок. Я чувствую себя такой беззащитной, и это чувство отдает каким-то тянущим возбуждением. Толкает меня на колени. Глядя с презрением, поигрывает своим хлыстом. Через какое-то время медленно так проводит им вдоль моего позвоночника… еще раз и еще, много раз. И всякий раз, когда я жду этого прикосновения, он словно бы медлит. Я, вся сжавшись, жду — сколько я жду? — время изменяет своим обычным законам, длится бесконечно. Зажмурилась. И попадаю в какой-то временно́й провал, сколько времени прошло, не понимаю.

Пришла в себя, только вдруг почувствовав, как что-то скользит по моей ступне. Открываю глаза, боясь опять наткнуться на тот гипнотический взгляд, превращающий меня в испуганную безвольную куклу. Но никого нет.

Никого — ошибочное представление. Точнее, нет коменданта. Но в полумраке комнаты напротив меня в кресле всё-таки кто-то есть, кто-то сидит. А по моей ноге медленно ползёт жирный червяк… и ещё, и ещё… Что это? Черви? Много червей. Я в ужасе и отвращении бросаю взгляд на тёмную фигуру, сидящую напротив. В кресле. Лампу словно бы кто-то услужливо повернул, и я хорошо теперь вижу — труп, гниющее чёрное месиво бывшего человеческого обличия с оголенными костями черепа и зубами, с кусками разлагающейся плоти… в красноармейской гимнастерке и пилотке с красной звездочкой, все новенькое, будто не пролежавшее в глубокой затерянной могиле, а позаимствованное для блеска парада в честь Дня Победы. Конечно же, — это мой прадед, он преследует меня, словно укоряя.

От попытки упорядочить свои чувства тут же всколыхнулись все мысли, сонно живущие во мне помимо моей воли, — о генетической памяти, о зове предков. А также и о негативной социальной памяти, о внушениях, о магических словах-заклинаниях, слышанных от Веры Николаевны. И как будто её же безмолвная подсказка — вдруг ярко вспыхнули в сознании её слова о покорности, передающейся от дедов и прадедов, о том, что сталинское рабство задушило в нас стремление к счастью. Да, конечно, эти дряхлые пальцы скелета, эти руки жертв цепляются за нас живых, утаскивая в свое рабство.

Я в бешенстве. Я больше не хочу благоговеть перед этой священной трухой. С инстинктивной злостью пинаю труп, он чуть заваливается, свесившись со стула. А черви бесстыдно копошатся в отвратительном безносом безглазом лице. В полумраке мне кажется, будто сама слизь, сама гниющая плоть едва уловимо шевелится, словно в протесте от моего поступка.

Странно — бог ты мой! — как такое возможно: плоть восстанавливается, зарастает. Кости, где они обнажились, закрываются мышцами. Кожный покров движется, свежая кожа на моих глазах затягивает язвы. Лицо меняется, человек на стуле оживает, перерождается, воскресает… Как это еще назвать?! Я в потрясении от этого воскрешения. Неужели я сейчас увижу… прадеда! Я даже закрываю глаза, и с сомкнутыми веками чуть дотрагиваюсь до руки, руки того, кто мне еще не ведом…

Рука эта тёплая, живая, она так резко хватает мою, что мои кости хрустят. В непонятном страхе я открываю глаза. И вижу — воскрешение состоялось. Но… не моего прадеда. Вместо него в той же гимнастерке с ярко сияющими медалями сидит и скалится… огромная обезьяна.

***

Вот и последняя неделя учебы. Через неделю я уйду на каникулы. Какую безотрадность вызывает во мне то, что доставляло удовольствие в прошлом году. Я никак не могу справиться с кошмарами. Пока еще я только пью кофе, таблетки покупать не решаюсь. Для них, скорее всего, понадобится медразрешение. К тому же я всё-таки надеюсь, что все пройдет и без этого. Ведь длится моё непонятное состояние не так уж долго. Я справлюсь.

Яна предлагает сразу после уроков на выходные махнуть к ней на дачу. Не впечатляет. Что там делать? Смотреть, как она обнимается с Максом? Мне ничего не интересно. Мир потерял для меня свой вкус — все эмоции, всю энергию забирают кошмары, которых я каждую ночь жду с тупой безнадежностью. Но все же мне именно сейчас надо почаще бывать на людях. Всем психам, у которых начинается паранойя, дают такие советы.

И вот мы едем на дачу в автобусе вместе с Яной, Максом, Костей и еще кое с кем из школы, всего человек десять. С какой-то дури решаем выйти из автобуса километров за пять до места назначения и добираться пешком до дачного поселка, где обосновалась Янкина фазенда.

Плетёмся сначала мимо шоссе по тропинке вдоль леса. Трава уже почти летняя, и потеряла свой особенный нежно-цыплячий оттенок, который бывает только при первых ростках, но всё равно так духмяна, что крышу сносит напрочь. Наш стихийно возникший пешедрал окутан терпкостью горькой полыни, слабым запахом лопухов, едкой пряностью крапивы, да и просто непонятными для нашего городского носа травно-лесными испарениями. Стрекочут кузнечики, в отличие от меня, свободные, беззаботные, всем довольные, вопреки всему возносящие хвалу этой жизни.

Сворачиваем в сторону и, разморённые, счастливые, оказываемся на поляне с одуванчиками. Радостное, детское чувство возвращают мне эти простенькие цветочки.

Яна, хоть и любит прикинуться циничной стервой, тоже разомлела и вспомнила:

— Кать, а я в лет восемь плела такие сложные красивые венки. Так больше никто не умел.

— А фенечки ты не плела? — игриво вклинивается Макс.

Остальные хихикают, но как-то невнятно, все расслаблены, опьянены природой. Нежатся, блаженно жмурясь, в потоках загородного солнечного приволья.

Сквозь реденькую рощицу различаем какие-то домишки — старые, покосившиеся, как в сказках с Бабой Ягой.

— Забро́шка, — лениво подсказывает кто-то.

Тащимся поглазеть.

А ведь и точно — заброшенная опустелая безмолвная деревня, приговорённая медленно истлевать, с такими избёнками, в которых жили, наверно, еще при царе Горохе. Развалюшек двенадцать-пятнадцать, не больше, посреди могильной тишины безлюдья. Что-то жутко зловещее в этих скособоченных срубах, полутрухлявых брусьях, венца́х, столбах, искорёженных обвалившихся крылечках, воро́тцах, дверях и ставнях, кое-где висящих лишь на нижней петле, кое-где заколоченных досками. Одна хибара, склонённая к земле, — чуть поо́даль от других, обугленная, видимо, после пожара.