Паутина

Что-то звенит, побренькивая, сверху. Точно кто-то заполошно бегает. Я задираю голову — а сверху по стенам тянется длиннющая узкая клетка-кишка с переходами, словно бы подвесной вольер. И в нем резвится обезьяна, звякая чем-то металлическим. Всматриваюсь — на обезьяне, на ее гимнастерке, как у ветеранов, много медалей и орденов — и все настоящие на вид. Обезьяна выпучивает на меня свои зенки и показывает длинный синий язык… Каково! А!

Возвращаюсь с мамой домой обогащенная культурой под завязку.

***

Скоро опять ночь. Я не лягу, не буду спать. Уже решила это. У меня есть средство, вполне безопасное — горячий крепчайший кофе с корицей. Я пью его без молока, добавляя, когда закончится. И держусь пока что бодро. Сижу в своей комнате всю ночь за ноутбуком — Яна нагуглила реферат и дала ссылочку.

Горит красиво изогнутый торшер. Тень от него напоминает цаплю. Мне нравится эта тень…

Но странно, когда я в очередной раз бросаю взгляд на светильник, то вдруг вижу, что под ним стоит кушетка дизайна модной марки Фенди Каза, вроде бы кушетка из кабинета Веры Николаевны. А на кушетке спит мама. У меня нет никакого страха, только любопытство. Я оглядываюсь — странно! — так и комната-то сейчас не моя: я почему-то в кабинете у Веры Николаевны.

Мама лежит в очень изящной позе в своем платье в горошек. На ногах черные туфельки с закругленным носком и большими кожаными бантами. Дышит ровно и спокойно. Очень выразительные темные густые брови и ресницы. На белой коже они выделяются, приковывая внимание. Мама очень молода, и какая-то невинная.

Я пытаюсь проскользнуть тихо, чтобы не разбудить ее — на стеллаже, за кушеткой по-прежнему стоит мой дымящийся кофе. Мне надо пить его каждый час по полстакана, чтобы продержаться до утра, потом-то кошмары сами собой пройдут, и я смогу спать спокойно.

Я делаю неаккуратное движение, когда захожу за кушетку, и мама, просыпаясь, говорит:

— Катюха, если ты что-то задумала…

— Мама, все нормально. Я за кофе встала.

Но мама решает провести воспитательную беседу:

— Катя, вы, современные дети, ничего не понимаете. Вам все даром далось. А мы в 80-х покупали продукты по талонам, строго ограниченно, довольно скудно ели, поэтому в 90-м году все бросились в многочасовую очередь в первый Макдональдс, и я тоже все ноги оттоптала в этой очереди, удачно тогда оказалась в Москве. Да ничего, мы привычные к очередям. А вы, современные дети, всего этого и понять не можете.

— Я знаю, мама, я понимаю, вам с папой трудно пришлось.

Мама обиженно возражает:

— Ничего ты не понимаешь…

Я оборачиваюсь к ней, но вижу — она спит, да и говорит все это, словно бы во сне с закрытыми глазами. Она, так и не просыпаясь, продолжает говорить, будто самой себе:

— Помню я себя тогда. Сижу в ободранной однушке в хрущовке. Вижу рекламу баунти по телевизору: Мальдивы, Бали, пальмы, белый песочек, и блондинка нежится в шезлонге. Как же меня, нищую, это пробра́ло. Я ведь сидела на сморщенных кабачках с дачи, моталась с баулами в Турцию и обратно. И вдруг — Баунти, райское наслаждение. — Мама говорит все это самой себе и блаженно улыбается сквозь сон.

Ей уже снится этот рай. Я так рада за нее: хоть у нее сны счастливые…

Я знаю, каково пришлось маме, она часто рассказывала. Ее глубоко травмировала та бездонная пропасть утрат и нищеты, в которую свалились все люди в 1990-х, и она вместе со всеми. А до этого — в ней появились, и до сих пор кровоточат, незаживающие стигматы былого бытового аскетизма и той окостенелой давящей преувеличенно-высоконравственной благопристойности позднесоветского школьного воспитания. Её, хрустальную ранимую нимфу, с изумленными глазищами и роскошными волосами, мечтающую о красоте и эстетике, заставляли ползать по грязному снегу на военных игрищах в «Зарнице» и ходить ровным строем на каких-то смо́трах. Навязывали чуждые ей рефераты по партийным документам съездов, превращали зубрёжку сухих формул алгебры, физики, химии в смысл существования и требовали выполнения каких-то совершенно бесполезных нормативов по физкультуре, лишённой для мамы какой бы то ни было привлекательности. Бог ты мой, как гнобили её эти бесцветные учителки, как хотели истребить её юное порхание проклёвывающейся женственности, в их глазах абсолютно недопустимой. Как её отчитывали за попытки укладывать волосы по собственному вкусу. Она хотела счастья и любви, как нормальная девушка, а из нее настойчиво пытались вылепить что-то вроде Софьи Ковалевской с вкраплениями Жанны д’Арк. Ну не всем же суждено быть — ими.

А ещё — жизнь в хрущобе, изматывающее таскание сумок в 1990-е. Палатка, где она развешивала тяжелющие дубленки специальной уродливой палкой. Атмосфера базара. А гербалайф… Ей еще повезло, что она встретила папу в 1994-м. Папа ее буквально спас. Защитил. Он помог ей с бизнесом, и теперь у нее не грязная холодная палатка с безвкусным барахлом, а небольшой магазинчик дизайнерской одежды в торговом центре, культурно организованная торговля, эстетика.

Ей уже сорок два года, хоть она и выглядит на двадцать пять-двадцать семь. Молодость прошла в борьбе за выживание и поиске места под солнцем в том мире. А ей бы вот сразу же появиться бы той семнадцатилетней вот сейчас, здесь, в этом мире, с этими красивыми улицами, необычными зданиями, уютными кофейнями, офисами в современных архитектурных стилях и своеобразными интерьерными решениями.

Она раздражается, когда я не замечаю, не ценю удобства и красоты повседневной жизни. Эта красота всегда улавливается ею, даже та, что малодоступна для поверхностного зрения. Но её видение этой красоты — не от соответствующего образования, она нигде этому не училась. Это её непосредственное, естественное, какое-то врождённое, внутренне встроенное чутьё, подобное тому, как у птицы встроен природный навигатор, и она инстинктивно не сбивается со своего пути при перелёте…

Я отхожу от мамы, держа кофейную чашку, но, когда хочу отхлебнуть кофе, чашка оказывается пустой. А потом смотрю — уже и самой чашки у меня нет. Но я же только что держала… ощущала гладкость фарфора в руках… И тут вижу — дверь комнаты отперта. Я снова попала в ловушку сна, который не в силах прервать. Я не убегаю, не кричу, не причитаю, нет — тупо и тоскливо-покорно зашагаю в сумрак открытой двери. Я больше не сопротивляюсь. И чувствую не страх, а лишь тупое недоумение, бессилие, неизбежность. Я смирилась.

Выйдя из дверей, я вдруг оказываюсь на ступенях большого помпезного дома, вроде бы сталинской архитектуры. На его стене передо мной панно-барельеф из черного чугуна метра три высотой. Целая скульптурная композиция.

Огромная с мощными руками фигура женщины, но в ней женского — только длинное, до щиколоток платье. Она простирает свою длань, как бы указывая путь таким маленьким, таким юным солдатикам, с кажущимися детскими фигурками — они возле неё, снизу… Ну да, конечно, это же та самая Родина-Мать, или богиня-Мать Ка́ли — богиня смерти, «пожирающая своих сыновей», о которой я слышала из интервью модного писателя галеристке Маше Фунтик… Барельеф почему-то очень сильно напоминает мне о Древнем Египте и гигантских статуях фараонов, изображаемых намного больше своих подданных.

Но вот одна из фигурок солдатиков чуть шевельнулась, и началось хаотическое непрекращающееся движение в толще металла барельефа. Чугун вздулся, как черная резина, через мгновение превратился в подобие жирной блестящей смолы. Человеческая фигурка силится вырваться из неё, она ворочается, корчится, извивается, содрогаясь в бесплодных усилиях выскочить. Увязший хилый человечек, скованный этой густой чёрной массой, всё бьётся и бьётся. Но вот руки солдата с невероятным напряжением оттолкиваются от стены один раз, другой, третий. Стена барельефа, плавясь, натягиваясь и корёжась, приходит в движение, вслед за попытками человека натягивается вся толща черной движущейся материи.

И, наконец, человек, постепенно высовываясь и отделяясь всё больше, выныривает, вырывается из черного плена барельефа. Он хватает ртом воздух. У него живое, но грязное худое лицо. В этом юном, почти детском лице застыл страх. Едва держась на ногах, он пошел было, спотыкаясь.

Но чугунная грозная Мать сделала повелительное движение рукой. Из стены панно-барельефа вдруг выплеснулась большая каплевидная волна черной смолы. И этот мощный выплеск захватил обескровленного, измученного солдатика и мгновенно втянул обратно в черную массу.

Еще какое-то время он создавал рябь в смолистом тягучем чугуне, слабо двигая руками. Но, обессилев, замер, замурованный заживо. И снова стал безликим неотличимым силуэтом на барельефе… Я это всё чувствовала кожей… это я умирала от обессиленности, это я смирилась… это было моё очень сильное переживание, и очень реальное…

***

Наутро я уже у Веры Николаевны. Она все знает о моих снах. И сегодня тоже беспокоится о том, как я спала. Я описываю свой последний сон.

— Я, кажется, смирилась, — интерпретирую я его.

— Отличный сон, все четко и ясно, — комментирует она, пододвигая мне свежевыжатый апельсиновый сок.

Мы сидим у нее на веранде.

— Выставка дала толчок твоему пониманию. Ты уже начинаешь всё видеть в истинном свете, видеть не героев, а жертв… Для своего же блага ты должна символически разорвать связь с тенью прадеда. А этот солдат, который выбрался из памятника, это не прадедушка ли твой был, молодой ещё?

Я, мотнув головой, решительно отметаю эту мысль.

— Нет. Я думаю, нет.

Вера Николаевна пожимает плечами и добавляет:

— А тебе как раз надо бы его увидеть. И увидеть именно в таком образе. Связь между вами должна быть разорвана. Твоя боль — фантомная. А знаешь что… сосредоточься-ка на коменданте.

Я аж вскакиваю.

— Даже и не собираюсь! — возмущаюсь я.

— Но ведь ты сама мне рассказывала, с чего все началось. Ты посмотрела фильм, персонаж произвёл на тебя впечатление, возникло притяжение, и ты стала фантазировать о нем. Так?

— Вроде того, — кивнула я. — А до этого я вообще ни о чем не задумывалась. Но позже — появилась какая-то неуверенность, сомнения. Он же фашист. Как он может нравиться мне?! Как может восхищать меня красота его эсэсовской военной формы?! Он стал появляться в моих снах. И сны эти становились всё кошмарней.

Вера Николаевна принимает свою особенную, только ей присущую, позу мыслителя — прижимает указательные пальцы к вискам. Это помогает ей сконцентрироваться.

— Любые сны и фантазии, — рассуждает она, — это черная дыра бессознательного. Это бессознательное порождает в фантазиях и снах необычные и даже порой пугающие образы. Они в некотором роде предохранительный клапан возникшего внутреннего напряжения в психике человека. Это как бы звоночек, сигнальчик — и совсем не о действительных желаниях или представлениях, а о чем-то другом. Прежде всего, о какой-то нерешённой проблеме или внутреннем конфликте в самом человеке. И этот внутренний конфликт… как бы зашифрован в сновидческих образах… Которые нельзя понимать буквально — они лишь символы. Например, женщина, видящая сон о сексуальном насилии, — конечно же, не хочет этого насилия на самом деле, наяву. Это лишь некий звоночек о какой-то её внутренней психологической проблеме. Возможно, её беспокоит груз ответственности от чрезмерного морального или социального давления относительно ее поведения. Образ принуждения во сне может оказаться для неё защитным механизмом, чтобы чувство ответственности за её поступки не разрывало её изнутри, её психика словно бы прячется в ситуации подавления, насилия в её сне: мол, это не я так хочу, у меня просто нет выбора. И все в порядке, совесть её чиста…