Паутина

Вера Николаевна, обнимая меня, успокаивает.

— Так. Разберемся. Будем разбирать твои сны по кусочкам. Все найдём, все выясним. Попробуй сформулировать — чего ты боялась там, в своих снах?

Я задумываюсь, пытаюсь определить, но не нахожу ответа.

— Смотри, — рассуждает Вера Николаевна, — в одном сне тебя подтащили к трупу якобы твоего прадедушки. Подтащили — да, это насилие. Заставили до этого трупа дотронуться. Это тоже насилие. Но если разобраться — угрожает ли тебе смерть? Побои? Изнасилование? От тебя требовалось лишь дотронуться до мертвеца. Да, издевательство, утонченное издевательство. Но ведь твоей жизни, даже твоему здоровью — ничего не угрожало. А во втором сне тебя даже никто не держал и не тащил. Ты всего-навсего увидела своего прадеда — ну, скажем,… в недостойном виде.

— Это был не мой прадед! — тут же отнекиваюсь я.

— Ну, конечно. Включается отрицание… Хорошо, не твой. Но ты ведь не была в этом уверена? И если не было угрозы твоей жизни и здоровью… Чего же ты так испугалась?

Тут я совершенно теряюсь. Вера Николаевна, как всегда, бьёт в яблочко. Я и в самом деле не знаю, точнее, не могу сформулировать, чего же боюсь. Я неуверенно начинаю:

— Я… в общем, когда я увидела этот гниющий труп… то испугалась того, что после такого зрелища я больше не смогу… верить, что прадедушка — герой. Я испугалась потерять веру в него… И в нашу Победу…

— Вот! — воскликнула Вера Николаевна торжествующе. — А тебе разве так обязательно верить в это?! Ну какое это имеет отношение к твоему личному благополучию?!

Я в замешательстве озадаченно пожимаю плечами.

— Пожалуй, никакого. Вы правы. Но… мне почему-то всё равно плохо. Плохо и всё. Я почему-то не могу с этим жить.

— Почему не можешь?

Теперь уже я восклицаю:

— Потому что я хочу верить! Верить в прадеда. Верить в Победу, гордиться и ликовать. Это наполняет меня силой. Это, наверно, что-то иррациональное.

— Вот именно, — кивнула Вера Николаевна, — ты хочешь верить. Но, Катя, тебе же необходимо стать самостоятельной личностью. Любая вера инфантильна. В Бога, в Деда Мороза, в прадеда, в Победу… Эта потребность возникает тогда, когда личность не находит достаточно сил — в себе, и она ищет их — извне. И такой незрелый человек выдумывает утешительные сказки. Это говорит в нас архаическое сознание, Катя. Ты понимаешь, что такое архаика? Это же древность, глубокая древность. Тогда человек считал себя не отдельной личностью, а частью своего рода. Эта сопричастность своим прародичам помогала ему выживать в непонятном ему мире, его поддерживало сознание, что его жизнь связана невидимыми нитями с его родными, которые якобы охраняют его, оберегают. Первобытный человек придумал почитание предков. Высказывать неуважение к ним было страшным табу и строго каралось. А проявлением неуважения в те дикие времена могло быть все что угодно. Но нам-то в XXI веке это к чему?!

— Понимаете, умом-то я с вами вроде бы соглашаюсь, но когда всё это приходит в моем сновидении, когда я вижу это, переживаю, чувствую этот смрад — у меня всю душу выворачивает…

— Души не существует, Катя, есть высшая нервная деятельность, — с мягкой вкрадчивостью вставляет Вера Николаевна. — Но я все же допускаю одну догадку, в которой пока что не уверена…

— Какую догадку? — с надеждой хватаюсь я за эту соломинку.

— Я еще сама не уверена. Знаешь, я думаю, что души нет, но допускаю наличие некой генной памяти от ветхого человека, от раба. Ты можешь себе представить, какой генетический набор страхов нам передали советские, да и не только, поколения. А века крепостного права? В тебе, скорее всего, говорит наше рабское коллективное бессознательное, Катя. И если ты свободный человек, ты это преодолеешь.

— Я… кажется… вас понимаю… я что-то такое слышала. Кононенко, кажется, говорил, будто Сталин произвел «отрицательный человеческий отбор». И все мы — потомки выживших людей при терроре, то есть самых трусливых, самых подлых людей, оставшихся вне репрессий…

— Ты была на лекции Кононенко? Умница! Этот человек открывает всю правду. И, понимаешь, это рабское в нас продолжает на нас влиять. И твой страх тоже рабский. А связь с предком, которую ты символически пытаешься восстановить, скорее, будет во вред тебе. Конечно, это покажется тебе диким, но вашему поколению для полного счастья лучше было бы разорвать эту связь. Связь с прадедом передает тебе эти импульсы, импульсы страха и жертвенности.

— Я вроде согласна с вами, Вера Николаевна. Но только сейчас, в настоящем, наяву. А во сне на меня и действительно нападает такой страх…

— Это подсознательный страх перед свободой проявляется в такой форме.

Я задумываюсь. А ведь все возможно. Вера Николаевна, как всегда, глубоко ведёт подкоп силой своей мысли. Человек нередко боится свободы — конечно же, мне не надо обращать внимание на этот страх, ведь через него во мне говорит рабское сознание.

Я снова успокаиваюсь, и до вечера мы с Верой Николаевной болтаем уже о всяких пустяках. В шесть часов к нам должна будет присоединиться мама. Мы все вместе пойдём на выставку.

***

У Веры Николаевны есть знакомая — галеристка. Сдаётся мне, одна из тех, кто сегодня заполонил галереи современного искусства. Ну как они становятся «галеристками»? Жена очень богатого человека хочет, так сказать, «вращаться», приобщившись к «прекрасному», а ещё лучше прослыть знатоком и меценатом. Благо, есть финансы, чтоб поддерживать «искусство» — не от слова ли «и́скус», соблазн? Не будь этих финансов, не было бы и «известной галеристки». А вот, поди ж ты, в руках денежки, а за ними и одежда от кутюр, причёска, маникюрчик, макияжик — и, пожалте, икона стиля, светская львица и галеристка «с именем», а там ещё, глядишь, и — депутатша какой-нибудь думы. И продвигает эта галеристка не какие-то там цветуёчки-пейзажики — а всё самое что ни на есть «современное», «актуальное». Ну и скандальное. Она ж из «прогрессивных людей», в самом-то деле, из «элитариев», не просто ж так. Ну а кисть в руках держать — что вы! И то правда, это теперь не модно, это ж для терпил…

Выставку, которую мы собираемся посмотреть, тысячу раз пытались запрещать. Казаки махали шашками, батюшки кадилами, но галеристка Маша Фунтик — псевдоним, наверно, — вышла победительницей в этом противостоянии, не без участия мужа-олигарха, конечно.

И вот выставку представляет сама Маша, примерно тридцатипятилетняя эффектная очень моложавая женщина — выглядит даже моложе Янки — с мальчишеским приятным лицом и короткой стрижкой. Выставка называется «Родина», и Маша объясняет нам ее смысл:

— Наша цель — показать представления о родине как о мифологическом наслоении в сознании… Мы видим эти представления как цепь, тянущуюся из коллективного бессознательного…

— Слышишь? — кивает мне Вера Николаевна. — Мотай на ус.

Я с сомнением смотрю на фильдеперсовую галеристку Машу Фунтик. И на её сенсационные странноватые экспонаты. Мама тоже держится как-то настороженно, недоверчиво, выглядит она в своем белом платье-футляре просто отлично. А папа отказался пойти. Его с нами нет. Он вообще не любитель ходить по выставкам. Обычно отшучивается — я, де, человек простой, сермяжный.

Зато Вера Николаевна чувствует себя здесь по-хозяйски. Почмокавшись весело и несколько фамильярно с Машей, она вызвалась провести для нас экскурсию самолично.

Останавливаемся перед огромной шапкой из каракуля почти в мой рост и с такой же здоровенной красной звездой. Незаметно пытаюсь потрогать каракуль — знаю, в музеях это запрещено. И точно — настоящий мех, столько баранов зря извели.

А твёрдый голос Маши Фунтик, продолжая свою бойкую словесную оргию, уверенно излагает:

— Знаете, наш менталитет не поменялся. И в наших генах по-прежнему живёт служение государству, империи. В отличие от Европы, где государство служит человеку… У меня на юге Франции, в Провансе, есть вилла, я часто собираю там гостей, и мы говорим на разные темы. Но последнее время одна тема преобладает: Россия тоталитарна, таков её культурный код. Должно пройти не меньше двухсот лет, чтобы тут сменился культурный код — с тоталитарного на свободный…

Свобода… И от Веры Николаевны я тоже постоянно слышу это слово. Все говорят о свободе, но что она такое?

Я чуть отхожу от мамы и Веры Николаевны и — несвободным дикарём из страны тоталитаризма — с недоумением глазею на все эти экспонаты.

Меня приводит в детский восторг искусно воссозданная в человеческий рост парчовая шапка Мономаха с меховой опушкой и украшенная огромными каменьями. В нее можно зайти, как будто бы в хоромину, через дверцу. И там, так говорится в описании экспоната, «доподлинно ощутить имперское величие». Или, наоборот, судя по словам галеристки Маши Фунтик, ужаснуться и отвергнуть наследие «кровавого прошлого».

Глупой шуткой мне кажутся баночки всех размеров с натянутыми на них резиновыми клизмами. Они выстроились в ряд и смотрятся как храмовые купола, как бы намекая на нечто бо́льшее… Я, хоть и неучёная, но, кажется, поняла замысел — это, чтобы уе́сть православие и попов, любимое, кстати, занятие Веры Николаевны.

А вот — как в костюмерной — шинели с золотыми шнурами, аксельбантами и позументами, с неестественно большими орденами, в ладошку величиной — такими блескучими, опереточными. Выглядят, точно вырезанные из фольги.

В одном из залов увидела стену, вдоль которой на таких колхозных плетёных белых верёвках, на которых раньше домохозяйки бельё сушить вешали, растянута большая тряпка из дерюги, грязная, видно, что ей не раз мыли пол. В ней вырезана дыра, повторяющая контуром географические очертания России на карте. О, это я уже сразу поняла — Россия как черная дыра. Этакий вселенский монстр, втягивающий и поглощающий все объекты вблизи себя. Кажется, я начинаю потихоньку разбираться в современном искусстве. Обязательно похвастаюсь перед Янкой. Думаю, ею эта выставка будет тоже понята, с её-то склонностью к иронии она сумеет оценить подтексты.

До меня доносятся обрывки интервью Маши Фунтик с одним модным писателем. Он вещает, растягивая слова на гласных звуках, с такими характерными нотками самолюбования интеллектуала, придерживающегося оригинальной теории. Он сыплет и сыплет словами-погремушками, они, потрескивая, свободно вылетают из его уст и взрывают мой мозг:

— А вы знаете, в сущности, Родина-Мать — это богиня-Мать Ка́ли. Одна из ипостасей Ка́ли предстаёт — богиней смерти, пожирающей своих детей. Во время войн она требует жертв, и ей приносятся самые настоящие человеческие жертвоприношения… Вот, думаю, есть миф, называется он — Великая Отечественная война… Зачем столько жертв? Что защищать?… Считаю, несчастным советским рабам было все равно, под кем жить — под Сталиным или под Гитлером… Но все эти жертвы приносились лишь во славу её — Родины-Матери, страшного смертоносного божества. Причем, приносились не немцами, а нашей родиной…

Я постепенно перемещаюсь из главного зала в другие закутки́ большого выставочного помещения. И вдруг меня, едва я заглядываю в один закоулок, ослепляет золотое сияние. Иконостас! Причем настоящий, во всю стену. С окладами и нимбами. Только вместо святых — я вытаращила глаза! — … обезьяньи морды. А в центре — в алтаре — сидит золотой носорог в церковном облачении, ну прямо как батюшка на торжественной службе. И даже с кадилом. Ух! Ну и жесть! Ну и жуть! Я не знаю, как реагировать… но понимаю — смело. Но при этом — как-то с душком-с.