Паутина

Я поднялась, еще не совсем проснувшись, еще не успев, как следует насладиться своим избавлением от ужасов сна. Встряхнула штору и увидела на ярком солнце маленькую тень с крылышками. Там трепетала белая бабочка. Я высвободила ее из складок, но она всё не хотела улетать, может, от страха она растерялась и продолжала биться о стекло. Я попыталась поймать ее в ладони. Мне удалась ухватить ее тельце — удивительное ощущение, когда у тебя в руках трепещет жизнь — и благополучно выпустила в окно.

Потом гляжу — странно! — она вернулась, снова влетев в моё окно… Встречала, не помню где, инфу, что когда-то, давным-давно люди считали, будто белая бабочка олицетворяет дух умершего предка. Так ли это, не знаю, но любопытно.

И кроме бабочки на моём подоконнике после ночной хляби небесной я обнаружила ещё целую колонию насекомых: божья коровка, длинноусый глянцевый черный жук, изящная стрекозка с ажурными крылышками, а в самом углу не очень приятное существо — бесцветный, точно пыльный, мотылек, похожий на крупную моль.

Бедные, да что вы все здесь делаете? Прячетесь? Потеряли свои пути-дороги, и теперь не знаете, как выбраться, куда лететь? В таком случае вас ждёт гибель, даже если и освободить вас. А может, вы хотите мне что-то сказать? Я похожа на вас? Так же была раньше глупа и беззаботна, а теперь заплуталась? Хм-м,… пожалуй, так… а сейчас ещё и так же беспомощна, как вы…

К завтраку я более-менее пришла в себя.

Завтрак проходит, как всегда, спокойно и приятно, без суеты. Наблюдаю за родителями. И в очередной раз отмечаю про себя, как же мне с ними повезло. Любуюсь ими, папа с мамой вместе уже двадцать лет. Интересно, если это юбилей, то какой? Серебряная свадьба, кажется, двадцать пять лет. А двадцать — какая? У Янки вот мама́н третий раз замужем…

Уплетаю я́вства маминого приготовления, всё, как я люблю. Немного овсянки на молоке с сушеной малиной и земляникой. Хватаю ещё пышущие жаром нежные сырники с ванилью, шлёпаю их на блюдце, поливаю холодной сметаной, а на краю стола меня ещё ожидает горячее какао на сгущёнке с легкой застывшей пенкой сверху. А папа вместо какао пьёт свой любимый свежемолотый чёрный кофе. Ароматы, разносясь по кухне, щекочут ноздри, бодрят, настроение поднимается.

Вот он — запах дома, семьи. Этот запах связан для меня с целым букетом ароматов как раз вот таких семейных завтраков. И с только что вытащенной из духовки душистой выпечкой, перемешанной со сладкой ванилью или кори́цей, горьковатым дымком над папиным пахучим кофе, плюс чуточку фруктового шлейфа от полной вазы. Наше мирное утреннее застолье на кухне слегка приправлено и едва уловимыми нотками маминых нежнейших французских духов, и её же, для меня совершенно не понятно в чём именно проявляющихся, женских чар, но мы с папой определённо и явственно ощущаем их вкус, ими дышим, впитываем и восхищаемся. Привкус семейного завтрака обязательно сдобрен и уютной атмосферой простой лёгкой болтовни, милых шуток.

— Мама, — спрашиваю я вдруг невпопад, — а бывает так, что снится запах?

— Конечно. Я, например, обожаю тирамису́, просто до умопомрачения. Но я никогда не позволяю себе наесться им досыта, не хочу поправляться. И вот мне как раз на днях опять снилось, как я ем это прохладное тающее пирожное.

— А я люблю голубцы с мясом, — смеется папа, — но мне они, к сожалению, никогда не снятся.

— Да потому что ты в голубцах себе никогда не отказываешь, — подтрунивает мама.

Но папа, наперекор маминому вышучиванию, в прекрасной форме. Его этими дразнилками не проймёшь. Как уверенно и красиво он сейчас ест, держит кружку, все его движения размеренны и полны достоинства. Да, пожалуй, запах нашего дома ещё имеет и сдержанный привкус уверенности и надёжности, исходящий от папы, наверное, это самый яркий аромат наших домашних посиделок.

Для папы вообще характерна некая авторитетность. Его суждения, как правило, привлекают внимание и вызывают готовность их принять и следовать им. Даже когда на родительских собраниях он, бывает, заговорит своим спокойным, внушительным голосом с глубокими бархатистыми интонациями, все почтительно затихают и слушают.

Он авторитет, надёжная стена и для нашей семьи. Для меня, в первую очередь. Если с Верой Николаевной мне все же надо поговорить, чтоб отпустило, когда мне плохо, то с папой всё совсем по-другому: на него мне достаточно просто посмотреть, один его вид врачует меня. Не знаю, как ему удаётся быть в балансе?

Хотя они с мамой — люди 90-х, а значит, настоящие бойцы, всё выдержат, одолеют и победят. Сегодняшние хипстеры поперхнулись бы своим клубничным смузи только от одной мысли, что могли бы попасть в ту эпоху безденежья, дефицита, разборок и распальцовок. Как же им, несчастным, было бы тогда без фуа-гра, пармезана — ведь «это же просто концлагерь какой-то»! Таков распространённый стон всех хипстеров, метросексуалов и прочих креаклов на всю голову — при появлении малейших неудобств.

А папа — привычный к неудобствам и трудностям. В них он усматривает возможности, а неудобства обращает в упражнение для своего ума. Ему и в СССР приходилось непросто, с его-то предприимчивостью.

В 76-м его, десятилетнего пионера, отчитали на собрании за организованный им на переменах бартер жвачек на фигурки солдатиков среди пацанов параллельных классов, в результате чего между обменивающимися часто возникали разногласия, споры и потасовки.

А в 83-м, когда он уже учился в торгово-экономическом техникуме, грозили выгнать из комсомола за сбыт вареной джинсятины. Но он не унывал, и, с надеждой приняв перестройку, в 87-м основал первый кооператив, где торговал финскими…ммм… тостерами, что ли? «Грёб деньгу́» до 92-го, пока не хлынул, по его словам, в страну импорт… Кооператив пришлось закрыть, но кое-какой капиталец остался. И папа вложился в киоски, но в дефолт 98-го все прогорело. Не осталось даже небольших сбережений.

Но папа — человек хладнокровный, уравновешенный, вдумчивый, в отличие от поэтической натуры мамы. Через год после дефолта он устроился в банк и, по счастью, выбрал такой, который до сих пор не лопнул. Ну, и работает в нем вот уже четырнадцать лет. Для предпринимателя 90-х — это огромный срок; как говорит папа, тогда и за четырнадцать дней всё менялось. В 90-е все «вертелись, как могли».

А моя милая нежная мама, не умеет зарабатывать деньги. Тот смехотворный доход, который приносит её магазинчик, — оказывается в разы меньше, и то благодаря продавщице Жанне. Мама, как и папа, — тоже человек 90-х, но в ней трудное время тех лет преломилось по-другому, по-наивному как-то. У 90-х, видимо, была и своя наивная сторона: многие грезили байками о «свободном, всё регулирующем рынке» и «возможности разбогатеть в своём бизнесе». Конечно, для мамы, как и для отца, бизнес был главной надеждой в то время. Но у папы это было, по крайней мере, хорошо продуманная коммерция, он всё-таки имеет экономическое образование, а мама наивно и беспечно верила в бизнес как в манну небесную, в чудодейственное средство, ну, как люди верили в своё время в гербалайф, которым ей также довелось поторговать до знакомства с папой.

После завтрака я звоню Янке и предупреждаю, что не могу приехать к ней на дачу. Она, веселая, что-то бормочет, там в общем шуме и гвалте вечеринки не разберешь.

— Ну и зря, тебе не помешало бы оттянуться! — только и смогла разобрать я. Мы, де, тут такое вытворяем, полный отпад. И в голосе ни капли сожаления по поводу моего отсутствия. Подруга, называется. С другой стороны, она-то почему страдать должна, это ж у меня тараканы и заморочки, а у неё то всё окей, полный порядок.

Иду в наш книжный магазинчик, смежный с кофейней-клубом, где проходила вчерашняя лекция по истории первых дней Великой Отечественной войны. Думала побродить у стеллажей, выбрать книгу, усесться в уютное кресло, почитать. Мне необходимо найти что-нибудь о войне, о фашизме той поры, о пленных. Я должна понять то время, своего прадеда.

Едва я попадаю в зал с книгами, меня начинает подташнивать от, казалось бы, такого приятного, такого интеллигентного запаха свежих печатных изданий и аромата кофе из помещения кофейни рядом. И вместе с неприятным ощущением тут же вспомнился и злополучный Кононенко… Чтоб его! Он мне все напортил. Из-за его «новейшей правды» о войне меня всю ночь кошмары мучили.

Я останавливаюсь перед полкой исторических книг, смотрю растерянно на обложки. И тут же нахожу название, которое меня пробирает до костей — «Русский должен умереть. От чего спасла нас Красная Армия».

Усаживаюсь с этой книгой в кресло, и несколько часов подряд, не отрываясь, читаю запоем. Перед закрытием магазина меня попросили освободить помещение. Естественно, я покупаю книгу. И уже дома, запершись в комнате, глотаю ее от корки до корки. Это стоило того.

Эта книга с меня будто всю грязь смывает, и я пла́чу над прадедушкой, и над собой. Автор говорит о таких, как Кононенко: они обыкновенные чернушники, в них нет ни грамма объективности, они для того выпячивают ужасы сталинизма, чтобы скрыть вполне реальные преступления фашизма. Война немцев против нас была войной на истребление. А наши прадеды не дали нас уничтожить поголовно, тот, кто этот факт пытается оспаривать, — лжецы, мерзавцы, подлые людишки.

Мерзость, привидевшуюся мне во сне, будто бы уносит очищающим потоком. У меня отлегло от сердца, хотя в душе всё равно что-то ноет, но эта боль словно бы целебная. Я чувствую себя чуть ближе к прадеду, хоть его образ, по-прежнему неясный, размытый.

Я буду искать про него хоть что-нибудь — везде, в архивах, у нас там работает знакомая. Прадед, мой дорогой, где бы ты ни был, прости, что сомневалась в тебе и слушала всяких пустопорожних болтунов!

***

Побывала на тренинге у Веры Николаевны. Меня, естественно, туда всегда пускают бесплатно. А тренинги у нее роскошные — целые шоу с беготней и о́ром. Только те несчастные, что бегают и орут, раскрывая свои энергии ци и кундалини, делают это аж за тридцать тыщ за курс, а я — за «просто так».

Вера Николаевна, на мой взгляд, психолог от бога. До сих пор мне помогала — только она.

Сегодняшний тренинг носит простое и гениальное название — «Десять шагов к счастью». Не как-нибудь расплывчато, просто какие-то шаги, а конкретно, чётко — десять шагов. Определенно и с конкретными указаниями.

Вера Николаевна такой оратор, что историк Кононенко отдыхает. И зачем я этого чернушника не к месту вспомнила! Не надо было.

Я уже видела возможности Веры Николаевны на самом обычном телешоу. Сегодня она появляется в пестрой хламиде в стиле хиппи 70-х, только разве что веночка из полевых цветов на голове не хватает. И говорит грудным, глубоким, резонирующим голосом, в котором звучит как будто вся мудрость мира.

— Я знаю, многим из нас не хватает счастья. А все почему? Потому что мы запретили себе быть счастливыми. Кто и когда нас так настроил? Все началось в детстве. Совковая школа и великая русская литература — бесконечные князья Андреи, Наташи Ростовы, разночинцы, страдающий народ. Фригидные училки впаривают это всё нам и нашим детям всю эту жертвенность. — Слово «жертвенность» особенно ненавистно Вере Николаевне. — Страдайте, говорили нам. Работайте не за деньги, а за уважение, за спасибо. Вот мы и выросли в несчастных мазохистов.