Паутина

А я в том же шутейном тоне добавляю ещё и свой маленький выкрутас-коленце ко всей этой словесной чехарде:

— Папа, ты такой крепкий домостроевец! Жену и дочь из терема — ни-ни! Салфетки в зубы — и вышивать-вышивать-вышивать! Чтоб «разведёнками» и не пахло…

Мы уже все хором хохочем и начинаем без стеснения перемывать косточки другу нашему сердешному и его маменьке. Папа, гениальной интуитивист, угадывает, что она учительница, это через три дня и подтвердилось.

— Как ни прискорбно, но она классическая жертва на маленьком окладе, — прорывается неодобрение папы.

— Что ж ты хочешь — бюджетница, — пожимает плечами мама, — знаю этот типаж, сталкивалась.

— Вот уж точно, — в унисон вторит папа, — это, как правило, в массе своей, неинициативные персоны. Я навидался их в 90-е — учителя, медсестры, болтуны из НИИ… — им зарплаты задерживают, месяцами не платят, а они, дурачьё, на работу таскаются. Нет, чтоб попытать счастья… Чего они там хотели высидеть?! Им, видите ли, стыдно было на базаре торговать.

— А знаешь, что Вера говорила? — добавляет мама. — Вера очень точно о таких людях сказала, что вот стоит только им пообещать платить чуть бо́льшую зарплату, даже хоть на какие-то копейки больше, и они тут же проголосуют за возвращение «совка».

Я, слушая их, подтруниваю:

— Ну, вы, оказывается, оба ещё и маститые социологи!

— Мы просто предостерегаем тебя, Катерина, — примирительно отвечает мама.

— От чего?

— Чтобы ты не портила гены… — резюмирует папа.

Четвёртого июня я уже еду в автобусе из Брюсселя в Льеж. Родители отправляются со мной неохотно, только чтоб меня сопровождать.

Мы с Егором — перед собором: уже говорю стихами, да еще и звучит-то как-то двусмысленно. Почему-то там перерыв. Кое-где снуют гиды, но нам неприятно их надоедливое занудство.

Я без родителей. Они уже списали Егора как неперспективного. С нами лишь немного побыла мать Егора, а ведь папа угадал — она учительница в школе.

Очень милая женщина, хоть и несколько чудаковатая. Почему его мать выглядит такой старой?! Высохшая, с впалой грудью. А лицо-то при такой худобе как будто опухшее, с брыластыми щеками. Плюс очень светлые глаза, до белёсости. Но у этой уставшей, изможденной женщины прелестнейшая девичья улыбка. Никто из моих одноклассниц так не улыбается, с такой застенчивой нежностью и открытостью, у Егора, кстати, очень похожая на неё улыбка, явно по наследству передалась. Мать его всё никак не может поверить, что оказалась в Европе, ей дальше Сочи никуда не приходилось выезжать.

Егор, видно, ее очень любит. Он каким-то чудом, частным образом ремонтируя компы и заворачивая гамбургеры на подработке вечерами, ухитрился скопить определённую сумму для поездки сюда с матерью.

Мама Егора вскоре захотела вернуться в гостиницу на обед, входящий в стоимость путёвки, и оставила нас вдвоём. После её ухода Егор признаётся мне:

— Я очень ее люблю, и очень переживаю за нее. Но странное дело — я люблю ее, словно своего ребенка. Я ведь единственный мужчина в семье. Отец-то спился.

— Умер, что ли? — удивляюсь я его откровенности.

Егор чуть покровительственно улыбнулся. Мне это не понравилось, привыкла уже смотреть на него несколько свысока, как на сына «бюджетницы», а, оказывается, это он на меня смотрит сверху: мол, да что ты знаешь про это, что ты, вообще, знаешь про жизнь.

— Да нет, вполне себе жив, пьянствует в хрущовке на окраине, — слышатся суровые, холодные нотки в его голосе.

— И мама растила тебя одна? — спрашиваю.

— Ну да, — уже невозмутимо кивает Егор. — Она поздно меня родила. В сорок лет. Ну и тряслась надо мной. Человек она очень честный и хороший. Не от мира сего. Ну представь — учительница литературы. Сеет разумное, доброе, вечное. И меня так достало, что из-за этой доброты и жертвенности все её имеют.

— Фу, как грубо и вульгарно! — фыркнула я, — разве можно говорить так о матери?

— Это ж я не про нее, а про всяких козлов. А она, знаешь, такая… святая нищая… никогда не жалуется… держит всё на плечах своих, побелеет вся, а не ахнет. А про прошлое своё вспоминает — словно одни испытания дуршлаком вычерпывает… Скудновато беспеча́лья-то в её жизни было. Зато в голове у нее — Платон Каратаев, князь Мышкин, князь Андрей… духовность, в общем, как же без нее. Меня эта её духовность достала уже!

Меня уже не шокирует его откровенность.

— Конечно, — продолжает делиться Егор, — педагог она отличный, это без вопросов. Только все же с духовностью, на мой взгляд, перебарщивает. Она мне так и говорит: русская литература вся — на православии… Теперь ты понимаешь, откуда у нас столько нытиков с комплексом жертвы? От христианства — рабской религии. Ну, конечно, меня это задолбало… Но я всё равно не смог сделаться атеистом — всё-таки человек животное религиозное. И я выбрал Сатану. Вот ты читаешь Мильтона… это тебе не Достоевский: смирись, гордый человек. Это — бунт, восстание. Ты начала уже читать? Там, в самом начале, сразу же такая сцена идет, где Сатана сброшен Богом в преисподнюю — но и в этой бездне не сдаётся. Он поднимает на войну всех других падших ангелов. А Бог — там настоящий самовластный сильный Вседержитель. Ну какой из русских писателей-страдальцев мог бы такое написать про такое противостояние?! А ведь это еще семнадцатый век. У нас тогда бояре ручку царю лобызали, да в шубах пред ним на коленях ползали, как холопы.

Я с увлечением слушаю Егора: все-таки умный чувак. У нас в школе так никто не рассуждает.

— Ты ради Сатаны в Льеж приехал?

— Конечно. В этом городишке больше нечего и смотреть, да и ничего не привлекает. А вообще, старушка-Европа — общество, загнивающее в тихой тёплой заводи, подавай этой старушке что-нибудь этакое, модненькое, чтоб нервишки отрафированные расшевелить… всякое там «современное искусство», инсталляции не пойми чего с чем… Европа сейчас — сонное царство обывателей-бюргеров, это просто музей под открытым небом.

А ведь и вправду, этот городок с его исторической застройкой, музеями с реликвиями и живописными полотнами старых мастеров, соборами, скульптурами, памятниками архитектуры, старинной брусчаткой будто бы уже прекратил свое человеческое существование и превратился в экспозиционно-музейную площадку под декорации ушедших эпох…

Нас вместе с другими ожидающими, наконец-то, начинают запускать в собор. Заходим — а там чистый Хогвартс, такое огромное живописнейшее средневековое сооружение, как из «Гарри Поттера». Эх, готика всё-таки производит мощнейшее фантастическое впечатление! Ошеломляет замысловатым ажуром, сверхъестественной величественной атмосферой, какой-то совершенно неземной, потусторонней тайной.

Перво-наперво мы с Егором устремляемся к интересующей нас скульптуре — Льежскому Люциферу. Очень красивый, эффектный. Ярко белеет мрамором в контрасте с мрачно-черной резной лестницей рядом. Стоит как раз в нише у этой лестницы, ведущей на кафедру для проповедей. Не возникает ли диссонанс Сатаны-Люцифера… и проповеди?

По Библии, ангел Люцифер был самым любимым созданием Бога. Но отверг Бога из-за своей гордыни. Бог приказал своему лучшему ангелу и другим поклониться человеку Адаму как более совершенному творению. Все поклонились, а Люцифер восстал. За это был изгнан из Рая и сброшен вниз. Так Люцифер стал Дьяволом и Сатаной. И с тех пор затаил ненависть к человеку, считая его причиной своего изгнания. А на самом деле причина-то — в амбициях Люцифера-Сатаны…

Егор поведал мне историю, связанную с установкой этой статуи Люцифера-Сатаны. У статуи было, оказывается, два варианта исполнения.

Первая статуя создана Джозефом Гифсом. И было это в 1842 году. И неудивительно — в более ранние годы за такую игрушку инквизиция поджарила бы на сковородке до румяной корочки. Да и в XIX веке та первоначальная скульптура простояла всего-то лет шесть. То изображение Люцифера-Сатаны поражало красотой и изяществом юного очарования. Нежная холодная печаль, вследствие его падшести, сквозила в его облике. И тот Люцифер-Сатана совсем не имел дьявольских черт, если не считать несколько резковатой серьёзности во вдумчивости лица. Но, по преданиям, прихожанки больше обращали внимание на красоту падшего ангела, чем на его состояние печали и серьёзной вдумчивости. Всё чаще на их исповедях своему падре звучало, что, мол, прекрасный юноша по ночам предстаёт пред их очи и не даёт спокойно уснуть. Поэтому, дабы не вводить мирянок в греховное искушение, излишне соблазнительное изображение Сатаны решили убрать из собора с глаз долой.

Но тут же появился другой человек с предложением создать новый вариант статуи. Это был брат прежнего скульптора — Гийом Гифс. Он вызвался исполнить скульптуру Люцифера-Сатаны иначе. Его скульптура имела уже другой смысловой акцент, нежели первая. Был уже усилен намёк на демонское происхождение, в образ привнесены более акцентированные перепончатые крылья дьявола и небольшие, хоть и едва заметные, рожки на голове. Новый Сатана показывается прикованным цепью за лодыжку — вроде как он наказан, на привязи и в своих кандалах неопасен. Смотрится он уже не столь юным — от греха подальше, естественно. И не так печален.

Да, всё так, но вот смотрю на него — и, на мой взгляд, он не выглядит и проигравшим. Значит, не сильно-то и раскаялся. Наоборот, в нем можно увидеть существо, принявшее для себя какое-то сильное решение, и это решение совсем не пахнет раскаянием, вот просто совсем. Взгляд его довольно жёсткий, со сдвинутыми бровями — в отличие от всего лишь сосредоточенной задумчивости первой статуи. А в позе читается не смирение, а мужественность. Да и, скорее, что-то близкое к желанию борьбы и реванша. Плечи расправлены, во всём теле чувствуется мускульное напряжение, мощь и непокорность. Он как бы отвергает наказание Бога. В нём на самом деле — больше протестного, мятежного. И больше сатанинского… Вот такая двусмысленная статуя Сатаны сейчас находится в храме. И мы с Егором стоим перед ней. Прямо-таки дух захватывает от этого сверхсущества. Очень красив — это, конечно, да. Но — и силён, и никакого смирения… Ох, не зря в нашей РПЦ предпочитают живописные изображения — иконопись. А не такие вот скульптурные изваяния… Уж очень скульптура… плотская, чувственная. Она телесно осязаема, физически привлекательна, возбуждает рассудок, сочувствие, будит человеческие порывы, страсти. И это — вместо того, чтобы гармонизировать, быть проводником божественного.

А ведь в статуе Сатаны в льежском соборе тоже присутствует подмена правды полуправдой: утверждение сияния божественного — здесь подменено дьявольской чувственной привлекательностью и скрытым богоборчеством. Нужно ли в храме такое изображение прекрасного демона, да ещё в неком романтическом ореоле гонимого мятежника, посаженного на цепь? Кто-то ж проникнется таким же мятежным духом, подпав под это обаяние красоты и мужественности, забыв, что это обаяние Зла, не зря ведь другое название этой статуи — Гений Зла! А кто-то, наоборот, захочет уничтожить это Зло, и его провокационное изображение. Вот они — страсти человеческие, прямо здесь, в соборе и проистекают…