Паутина

— Вот именно, — подхватывает щуплый, прыщавый парень моего возраста в черной футболке с изображением хе́ви-ме́талл-группы «Ария» и поставленным на макушке небольшим панк-гребнем, опускающимся на лицо хохлом длинной чёлки. — Наших жалко. Это мученичество всё и сгубило. На него зачем-то делали ставку. Зачем этот культ жертвенности?! Люди тянутся к силе, а не к жертве. Потому коммунизм и провалился в 90-е, как до него христианство в 1917, когда утвердился атеизм…

— Глубоко копаете, — замечает Марина Минц.

— А тут и копать не надо, — невозмутимо продолжает парень. — Вот Христос — измученный, худой на кресте, ребра выпирают. Мученик, раб. Никакой победности, никакой силы. Христианство, как и коммунизм, совсем не понимало природу человека. Потому обе идеологии и проиграли. Они, эти идеологии, — рабские.

Для меня это звучит как отголоски хорошо знакомых мне мыслей Веры Николаевны.

***

После лекции я разговорилась с этим парнем. Он оказался из соседней школы, математической. Так и выглядит, как все бота́ны — тощий, с худой длинной шеей, на которой резко выступает адамово яблоко, сутулый, взъерошенный, в пубертатных прыщах и с серьёзным сосредоточенным взглядом. Плюс явное страстное увлечение хе́ви-ме́таллом, особенно группы «А́рия». Её темы апокалипсиса, ужасов битв, войны, религиозной мрачной мистики находят в нём жаркий отклик.

Внешне он мне совсем не понравился.

Замечу в скобках — у меня губа не дура. Хотя я сама далеко не модель, но мне непременно подавай красавца. Да не такого, как Макс. А красавца — умного. Тщусь, как всегда, совместить несовместимое, смиренно принимая всю безуспешность сей несуразной затейки. Опять оказалась в лапах причуд оксюморона.

Надо сказать — говорю без всякой обиды — Егору, так зовут моего нового знакомого, я тоже не приглянулась. Такие задро́ты обычно мечтают о грудастых блондинках, но с интеллектом Эйнштейна, что даже приблизительно не про меня. Да и ладно. Мне фиолетово.

Но зато он оказался интересным собеседником. И мы очень хорошо поболтали. Я легко вычислила замороченность Егора — он бунтарь со всеми возможными «анти»: анти-коммунизм, анти-меркантильность, анти-мода, анти-гламур. И у него дело совсем не в группе «А́рия» с её чёрной мистикой, всё гораздо серьезней и забористей. Он считает себя «анти-христианином», «сатанистом», и даже служил, по его выражению, «черные мессы».

— Ух ты! — слова про «черную мессу» тут же взвинчивают мою иронию.

— А кошек ты не вешал? — подстёбываюсь я. Он, несмотря на весь свой «сатанизм», в разговоре открыт и добродушен.

Он с самым серьезным видом:

— Нет, конечно. Делать мне больше нечего. Будто весь смысл — в кошках. Попсо́вые у тебя представления. Смысл всегда не во внешнем — а в том, что внутри.

— Ну ты сам себя так подаёшь, — смеюсь я, — этот ваш… как его… Энтони Ла Вэй, ну, автор вашей «философии сатанизма» — замечен как раз в своей попсо́вости. В Голливуде тусовался, несмотря на весь свой пафос основателя и жреца сатанинской церкви. И проповедовал «религию плоти и инстинктов» — это ли не попсо́вость?! Как раз — для массового обывателя.

— Меня не Ла Вэй перепахал, — морщится Егор, — хотя он на своем маленьком уровне полезное дело делал. Он продвигал наше учение в массы. Тут попсо́вость как раз нужна. А меня, так же как Чернышевский Ленина, перепахал другой чел — Джон Ми́льтон. Ты, наверно, слышала, — серьезно и с запалом произносит Егор.

— Слышала, но не читала. Кажется… «Потерянный рай»… Так?

— Ну да. Почитай, — снисходительно кривит он рот.

— А ты, должно быть, читал его в подлиннике? — опять пытаюсь язвить я.

— Зачем в подлиннике, — пожимает плечами Егор, — в отличном русском переводе. Май инглиш из бэд, из бед и огорчений.

Я хохочу. Мне импонирует болтология с этим чудаком. Под его бунтарской гримасой, чувствую, скрывается открытая добрая душа, жаждущая, ищущая. Нет у него чёрного камня за пазухой, несмотря на «сатанинский» антураж.

— И в чем там смысл у этого Мильтона? — спрашиваю, — у него же вроде сюжет из Библии?

— Да, — кивает, — из Библии. Ну, там о противостоянии падших ангелов богу, о борьбе ангелов света и демонов тьмы. А бунтарский образ Сатаны такой могучей силы, настолько вдохновенно потрясающий, словно бы автор не богобоязненный пуританин, а сам — из наших. Этот Мильтон жил в XVII веке — как его на костре не сожгли, уму непостижимо.

Мы незаметно переходим к планам на каникулы, вспоминаем всякие уморительные школьные проделки, комичные казусы. Егор, как и я, заканчивает десятый класс. Затронув эту тему, он со смешком роняет:

— Слышал я кое-что про вашу школу…

— И что же ты слышал, скажи-ка на милость?

— Да вот про Макса вашего, Мироненко — слава-то его мажорская по всему микрорайону шагает, впереди него.

— Да? — удивилась я, и добавила не без гордости. — Он мой одноклассник. И, кстати, встречается с моей подругой.

— А тебе-то чем тут гордиться? — подкалывает уже и он меня. — Ты огорчаться должна… что не с тобой такой красавчик встречается. И завидовать подруге. Наверно, и так завидуешь.

— Вот ещё! Он для меня глуп, — отмахиваюсь я, невольно задетая его словами. — У его родителей слишком много денег, и он привык, что всё валится на него без усилий его мозгов. Это делает его скучным.

— Лиса и виноград… — флегматично отзывается Егор.

— В таком случае, скорее, ты должен ему завидовать — такому красавчику и мажору.

Егор качает головой и ровным голосом равнодушно сообщает:

— Не в моих правилах завидовать пошлым глупым людям, разбухающим в своей популярности на дерьме. В моей жизни есть занятия поинтересней. Ну… например, паломничество…

Я остолбенела от слова «паломничество» у семнадцатилетнего скромняги-зау́чки: всё-таки его эксцентричность зашкаливает. А он сдержанно и терпимо мне поясняет, как бы вскользь.

— Как только каникулы… через три дня еду в Бельгию, в город Льеж. Хочу увидеть статую, о которой наслышан — Льежский Люцифер.

— Увидеть где, в городе? Или в храме? — ещё не врубаюсь я, потрясённая неожиданным ходом в его планах на предстоящие каникулы.

— В храме, конечно, где ж еще, — смеется Егор. — Католики-то — креаклы ещё те, покреативней наших православных ребят оказались. Прямо в само́м католическом соборе для верующих Люцифера и впендюрили… не взирая на святость этого места… Толерантность в действии — и к богу, и к дьяволу… А в действительности, у них получается — по поговорке: и нашим и вашим, а вернее всего — ни богу свечка, ни чёрту кочерга.

Мне любопытна парадоксальность его мыслей, хочется и своими поделиться:

— Так католики не только внутри своих храмов всякую демоническую нечисть впендюривают — у них и снаружи, на фасадах, не дай бог, её сколько…всякие гаргульи, змеи, химеры, монстры, демоны… Может, это у них игра такая для прихожан — и высокое, и низкое; и рай, и ад; и бог, и сатана… Заигрывание какое-то с нечистью, с демонами… с дьявольским… Я слышала, что даже в Ватикане, так сказать, в самом сердце католичества, есть музей Люцифера. Мрачнейшие экспонаты… И, как ни странно, общедоступны для осмотра… Двусмысленно как-то… А может, это форма подмены под прикрытием — для воздействия на подсознание, и даже для вовлечения? Может, это такой своеобразный «троянский конь» у них?

— Да, толерантность для этого удобна… она размывает всякие границы… и снаружи, и внутри. И реально сбивает с катушек…

Мы с азартом чешем языками, не задумываясь, что, возможно, кому-то со стороны может показаться, что по нам явно плачет психбольница.

— Послушай, — вспоминаю вдруг, — а ведь я тоже первого июня буду в Бельгии, только в Брюсселе. Папа едет туда на какой-то экономический симпозиум. И он нас с мамой с собой берёт. А его банк львиную долю поездки оплатит.

— Так, может, увидимся… если заглянешь в Льеж … — неуверенно предлагает Егор.

— Пожалуй, — отзываюсь я. — Хоть я и не любительница ходить по музеям и соборам.

Вот так штука! Я заинтересовалась такой седой древностью, как «Потерянный рай» Ми́льтона. Да ещё и льежской скульптурой Люцифера. А всё — Егор.

И вот через неделю я с родителями уже в Брюсселе, а через три дня собираемся в Льеж, как я и договорилась с Егором.

Из номера гостиницы общаюсь с Егором по скайпу. Он прилетит в Льеж чуть позже. Задержали какие-то дела, и он пока еще в России. Мама, сидящая со мной рядом, заглянула в монитор, и в момент, пока Егор ушёл за своей записной книжкой, шутит:

— Ухажер, что ли, новый?

Я смеюсь. Ну никак не могу представить Егора в роли «ухажера». Слишком уж он странен и невзрачен, хоть и неплохой человек.

Во время сеанса скайпа краем глаза можно углядеть тесную кухоньку типовой пятиэтажки, где обретается Егор… Мельком замечаю даже его мама́н. Пожухлую женщину с лицом-квашнёй, хотя и не толстая. Скорее, даже худая.

Папа мой, сидящий неподалёку, тоже цепко всматривается в обстановку этой кухни. Он у нас человек практический, смотрит на всё и будто прикидывает что-то в уме. Он, проглотив тарталетку с осетриной и лимоном, запив это сухим белым вином и довольно крякнув, про себя прозорливо отмечает какие-то признаки отсутствия отца в доме Егора. Едва я отключила связь, папа тут же выкладывает нам свои наблюдения о неполной семье моего приятеля, отмечает некачественный кухонный гарнитур из местного магазина хозтоваров. И, наконец, высказывается полувопросом-полуутверждением:

— Катерина, ну зачем тебе это?!

В слове «это» чувствуется тончайший неповторимый оценочный оттенок. Я так и вижу, как он им смахивает Егора со стола, словно досадную мошку, небрежным щелчком пальцев. Мама тоже бросает реплики, ей не нравится проблемная кожа Егора и растянутый балахон футболки.

Папа продолжает:

— Сын разведенной женщины… Нет отца — не будет в парне мужского начала… Катерина, понятно, парень совсем неглуп, но начисто лишён здорового влияния нормальной полноценной семьи. И это рано или поздно проявится. — И как бы оправдывая свою тираду, многозначительно заключает, — всего лишь предостерегаю, не более того!

Мама сначала посмеивается, но потом ей становится жаль бедолагу Егора, и она пытается вступиться:

— А, может быть, отца попросту нет дома?

Папа отметает это предположение:

— Да в банке через меня проходит столько разных людей, что я там психологом стал не хуже нашей Веры, то бишь Николаевны. Здесь — точно разведёнка.

— Не говори «разведёнка»! — слегка протестует мама. — Это как-то грубо и неуважительно по отношению ко всем женщинам. Ты бы так же стал говорить, если б я с тобой развелась?

— Это исключено, — с весёлой улыбкой отшучивается папа, демонстрируя свою, хоть и игриво выраженную, но непоколебимо устойчивую уверенность в прочности их союза.

Маме, конечно, нравится эта его уверенность, но она всё-таки намерена расставить все точки над «и»:

— Это почему же?

Папа подкупающе смеётся, не говоря ни слова, легко целует её. И ей уже и не хочется ничего выяснять.