Урок анатомии. Пражская оргия

С кладбища они отправились в квартиру их родственницы Эсси — на том же этаже, напротив квартиры мамы — принимать и кормить скорбящих. Некоторые женщины попросили у Генри текст его надгробной речи. Он пообещал, что как только вернется к себе в клинику, попросит секретаршу сделать ксероксы и всем разошлет. «Он дантист, — услышал Цукерман слова одной из вдов, — а пишет лучше того писателя». От нескольких маминых друзей Цукерман услышал, как его мать учила вдовцов складывать белье после сушки. Энергичного вида мужчина с венчиком седых волос и загорелым лицом подошел пожать ему руку.

— Моя фамилия Мальц. Примите мои соболезнования.

— Благодарю вас.

— Вы давно из Нью-Йорка?

— Вчера утром прилетел.

— Как там погода? Очень холодно?

— Да нет, терпимо.

— Не стоило мне сюда ехать, — сказал Мальц. — Останусь, пока аренда не кончится. Еще два года. Если доживу, мне будет восемьдесят пять. А тогда вернусь домой. У меня четырнадцать внуков на севере Джерси. Кто-нибудь меня да приютит.

Пока они с Мальцем разговаривали, рядом стояла женщина в темных очках и слушала. Цукерман гадал, не слепая ли она, хотя была она без сопровождающих.

— Я Натан, — сказал он. — Добрый день.

— Да уж я знаю, кто вы. Ваша мама только о вас и рассказывала.

— Да?

— Я ей: «Сельма, когда он в следующий раз приедет, приведи его ко мне — у меня для него масса историй». У моего брата в Лейквуде, в Нью-Джерси, дом престарелых, он там такого навидался — на целую книгу хватит. Если кто ее напишет, миру это пойдет на пользу.

— И чего он там навидался? — спросил Цукерман.

— Да всякого! Одна старушка, она весь день сидит у входа, у самой двери. Он ее спрашивает, что она делает, а она: «Я сына жду». Когда сын приехал, мой брат ему говорит: «Ваша мать каждый день сидит у двери, ждет вас. Может, вы будете приезжать почаще?» Знаете, что он ответил? Да вы и сами понимаете, что он ответил. Он ответил: «А вы знаете, какие пробки по дороге из Бруклина в Джерси?»

Они сидели и сидели. Разговаривали с ним, с Генри, друг с другом, и хотя выпить никто не попросил, съели почти все, и Цукерман подумал: наверное, этим людям нелегко, когда кто-то в доме умирает — каждый думает, уж не он ли будет следующим. И кто-то действительно оказывается следующим.

Генри с детьми улетел в Нью-Джерси к своим пациентам, оставив Кэрол с Натаном разбираться в квартире и решать, что отдавать в еврейские благотворительные центры, Кэрол — чтобы без ссор. Она никогда ни с кем не ссорилась — «милее характера в мире не найти», по мнению родственников. Живая, по-девичьи хорошенькая женщина, она выглядела моложе своих тридцати четырех лет, коротко стриглась и носила шерстяные гольфы — кроме этого Цукерману почти нечего было о ней сказать, хотя она была замужем за его братом почти пятнадцать лет. В его присутствии она всегда делала вид, что ничего не знает, ничего не читала, не имеет мнения ни о чем; если находилась в одной с ним комнате, даже анекдот рассказать не осмеливалась, хотя Цукерман часто слышал от матери, какой «совершенно очаровательной» она бывает, когда они с Генри принимают родственников. Но сама Кэрол, чтобы не проявить ничего, что он мог бы покритиковать или высмеять, при нем вообще никак себя не проявляла. Наверняка он знал про Кэрол только одно: она не хотела попасть в книгу.

Они опорожнили два верхних ящичка маминого туалетного столика и разложили коробочки на обеденном столе. Открывали их одну за другой. Кэрол предложила Натану взять кольцо, помеченное как «Обручальное кольцо бабушки Шехнер». Он помнил, как его в детстве сразил рассказ о том, что она сняла кольцо с пальца своей матери — тут же, когда та умерла: его мама потрогала труп, а потом вернулась домой и приготовила им ужин.

— Ты его возьми, — сказал Натан, — драгоценности когда-нибудь отойдут твоим девочкам. Или жене Лесли.

Кэрол улыбнулась — ее сыну Лесли было десять.

— Но надо же, чтобы ты взял что-то из ее вещей, — сказала она. — Будет неправильно, если все заберем мы.

Она не знала, что у него уже есть — белый листок бумаги с надписью «Холокост». «Не хотел его выкидывать, — сказал ему невропатолог, — пока вы не увидите». Натан его поблагодарил и убрал листок в бумажник — теперь он не мог его выкинуть.

В одной из коробочек Кэрол обнаружила круглый золотой значок, который мама получила, потому что была президентом родительского комитета, когда они с Генри учились в начальной школе. На лицевой стороне были выгравированы название школы и дерево в цвету, на обратной — надпись «Сельма Цукерман, 1944–1945». Уж лучше бы, подумал он, я его носил в бумажнике. Но сказал Кэрол, чтобы она взяла его для Генри. В надгробной речи Генри почти страницу посвятил тому, как мама была президентом родительского комитета и как он в детстве этим гордился.

В черепаховой шкатулке Цукерман нашел пачку инструкций по вязанию. Почерк был ее, точность и практичность — тоже ее. «1-й РЯД СТ. БЕЗ НАКИДА, ТУГО, ЧТОБЫ ПЛОСКО… ПЕРЕД ТАК ЖЕ, КАК ЗАД ДО ПРОЙМЫ… РУКАВ 46 ПЕТЕЛЬ 2 ЛИЦ 2 ИЗН 2 ½ / КАЖД. 5 РЯДОВ ДОБАВЛЯТЬ ПО 1 ПЕТЛЕ С ОБЕИХ СТОРОН…» Каждый листок с инструкцией был сложен пополам, снаружи — имя внука племянницы, племянника, невестки, которым она готовила подарок. Он нашел написанные маминым почерком имена всех своих жен: «Жилетка для Бетси». «Кардиган с регланом — Вирджиния». «Дорин синий свитер».

— Пожалуй, я возьму это, — сказал Цукерман.

Он перевязал стопку бело-розовой шерстяной ниткой в десять сантиметров, которую нашел на дне черепаховой шкатулки — наверное, подумал он, образец, по нему надо было подобрать в магазине пряжу для очередного изделия, которое она задумала лишь позавчера. На дне шкатулки было еще его фото. Лицо суровое, без улыбки, темная челка до бровей, чистая тенниска, бермуды цвета хаки, белые спортивные носки, умеренно замызганные белые полукеды, в руке зажат том из «Современной библиотеки». Тощая высокая фигура выглядела так, будто он напряженно и нетерпеливо вглядывается в бескрайнее неизвестное будущее. На обороте фото мама написала: «Н., День труда, 1949. Перед отъездом в колледж». Снимал отец — на лужайке позади их дома в Ньюарке. Он вспомнил новехонький фотоаппарат «Брауни» и то, что отец был совершенно уверен: солнце должно светить в объектив. И том из «Современной библиотеки» он помнил — «Das Kapital»[14].

Он ждал, что Кэрол скажет: «И эту женщину, женщину, которая тебя обожала, мир запомнит как миссис Карновскую». Но, увидев, как его мать подписала фото, она не стала его ни в чем обвинять. Только прикрыла глаза рукой, словно залив стал сверкать слишком уж ослепительно. Натан догадался, что она тоже не спала всю ночь — помогала Генри написать его семнадцать страниц. Может быть, она их и написала. Она вроде бы писала удивительно пространные письма своим свекру и свекрови, перечисляя все, что они с Генри увидели и съели во время отпуска. Она и читала запоем, причем вовсе не те книги, что можно было предположить, судя по маске безобидной милоты, которую она неизменно ему демонстрировала. Однажды, в Саут-Ориндже, Цукерман, поднявшись наверх, чтобы поговорить по телефону, увидел на столике у ее кровати стопку книг — исписанный заметками блокнот поверх второго тома истории Крестовых походов, густо исчирканного Хёйзингу в бумажной обложке, о Средних веках, и по меньшей мере книг шесть о Карле Великом, взятых из библиотеки университета Сетон-Холл, исторические труды на французском. В 1964 году, когда Генри приехал на Манхэттен и всю ночь провел в квартире Натана, решая, имеет ли он право оставить Кэрол и детей ради пациентки, с которой у него случился роман, он с уважением рассуждал о ее «блестящем уме», называл ее во внезапном лирическом порыве «моим мозгом, моими глазами, моим разумом». Когда в отпуск Генри они путешествовали за границей, благодаря свободному французскому Кэрол они могли все увидеть, всюду попасть и прекрасно проводили время; когда он впервые стал вкладывать куда-то деньги, Кэрол прочитала все об акциях и облигациях и давала ему куда более дельные советы, чем брокер из «Меррил Линч»; ее двор позади дома утопал в цветах и был настолько хорош, что в местном еженедельнике вышла статья с фотографиями, а сад она разбила, лишь делая всю зиму чертежи на листах в клетку и изучая книги по садоводству. Генри с большим чувством рассказывал, как она поддерживала родителей, когда ее брат-близнец на втором курсе юридического умер от менингита. «Если бы только она взялась за докторскую диссертацию». Эту фразу он с грустью повторял десятки раз. «Она создана для академической карьеры» — как будто, если бы жена, так же, как и муж (если бы жена вместо мужа), продолжила после их студенческой женитьбы трехлетнюю учебу в аспирантуре, Генри каким-то образом чувствовал бы себя вправе отринуть требования верности, привычки, обязательств, совести — равно как свой страх общественного порицания и вечного проклятия — и сбежать с любовницей, которая блистала главным образом в сексуальном плане.

Цукерман ждал, что Кэрол взглянет на него и скажет: «Этой женщине, этой трогательной, безобидной женщине, которая сохранила в шкатулке фото, которая написала „Н. перед отъездом в колледж“, — вот что стало ей наградой». Но Кэрол, которая после стольких лет так и не заговорила с Натаном, по-английски или по-французски, о трагической смерти своего брата, или об угасании Средневековья, или об акциях и облигациях, или о садоводстве, не собиралась раскрывать душу и обсуждать его недостатки в качестве сына — тем более с писателем, всегда готовым из обороны перейти в нападение. Впрочем, Кэрол, как было всем известно, вообще ни с кем не ссорилась, поэтому-то Генри и оставил ее решать столь деликатный вопрос, кто что возьмет из маминого туалетного столика. Быть может, Генри оставил ее и по причине еще более деликатной — из-за своей любовницы, либо новой, или все еще той же, с которой ему было проще встретиться, если жена задержится во Флориде еще на несколько дней. Надгробная речь получилась образцовая, заслуживающая всех полученных похвал, да Цукерман и не думал ставить под сомнение искренность горя брата, тем не менее Генри был всего лишь человеком, как бы героически он ни старался этого не показывать. Более того, сын, так исполненный сыновьей преданности, как Генри, мог бы найти в столь пустом времяпрепровождении после столь внезапной утраты потребность в головокружительном, заставляющем забыть обо всем экстазе, какого не может дать ни одна жена, с докторской степенью или без.

Через два часа Цукерман вышел из квартиры с чемоданчиком и инструкциями по вязанию. В свободной руке он нес книгу в картонном переплете — размером со школьную тетрадь — в таких он обычно делал записи. Кэрол нашла ее на дне ящика с нижним бельем, под коробками с зимними перчатками еще в магазинной упаковке. На обложке была репродукция рисунка пастелью в розовых тонах — спящее, ангельски светловолосое дитя в непременных кудрях, круглощекое, с густыми ресницами; рядом с волнами покрывальца — пустая бутылочка, приоткрытый кулачок у вишневых изогнутых губ. Книга называлась «Уход за младенцем». В самом низу обложки было напечатано название больницы, где он родился. «Уход за младенцем» ей, видимо, преподнесли после родов. От частого чтения обложка расползалась, и она склеила обе части книги прозрачным скотчем. Две полоски скотча пожелтели от старости и треснули на изгибе, когда Цукерман раскрыл книгу и на форзаце увидел отпечаток своей ноги в первую неделю его жизни. На первой странице мама своим четким почерком записала подробности его рождения — день, час, имена родителей и принимавшего роды врача; на следующей странице под заголовком «Записи о развитии ребенка» шли еженедельные записи его веса за первый год, день, когда он научился держать голову, день, когда сел, пополз, научился стоять самостоятельно, произнес первое слово, пошел, когда у него прорезались первый и второй зубы. Потом шло содержание — сотня страниц «правил» — как растить ребенка, как за ним ухаживать. «Уход за ребенком — это целая наука, — сообщалось молодой матери, — …эти правила основаны на многолетнем опыте педиатров…» Цукерман поставил чемоданчик на пол лифта и стал листать страницы. «Пусть ребенок все утро спит на солнце… Чтобы взвесить младенца, полностью разденьте его… После купания аккуратно вытрите его мягким теплым полотенцем, легонько промакивая кожу… Лучше всего младенцу подойдут хлопчатобумажные носки… Круп бывает двух видов… Утро — лучшее время для игры…»