Урок анатомии. Пражская оргия

Прага, 4 февраля 1976

Каждый вторник по вечерам у Кленека — дома он сам или нет — проходят шикарные вечеринки. В данный момент Кленек во Франции, снимает там фильм. Поскольку формально он все еще женат на немецкой баронессе, то по чешским законам половину года может проводить за границей, якобы с супругой. Путь в чешскую киноиндустрию с некоторых пор для него закрыт, но он по-прежнему живет в палаццо и даже общается со старыми друзьями, хотя многие из них объявлены заклятыми врагами режима. Никто не знает, за что ему такие привилегии, — вероятно, Кленек нужен для пропаганды, чтобы было кого предъявлять иностранным критикам как пример творческого человека, который живет как ему заблагорассудится. Кроме того, отпуская его работать за рубеж, они гребут налоги с его немалых заграничных гонораров. А еще, объясняет Болотка, не исключено, что Кленек — агент.

— Вероятно, он передает им всякое-разное, — говорит Болотка. — Но это не имеет значения. Никто при нем ничего не говорит, и сам он это знает, и те тоже.

— Тогда в чем смысл?

— Смысл в том, что Кленек доносит не про политику, а про секс. Его дом нашпигован жучками. Тайная полиция прослушивает магнитофонные записи с его вечеринок. Шныряет вокруг, подглядывает в окна. Работа у них такая. Иногда им удается увидеть нечто пикантное. Что приятно разнообразит пошлость и мерзость их рабочей рутины. Им это на руку. Всем это на руку. К Кленеку ходят пятнадцатилетние девочки. Разоденутся как проститутки и приезжают чуть ли не за сотню километров. Всех их, даже школьниц, тянет на развлечения. Ты любишь оргии, и я тебя туда проведу. С тех пор как нагрянули русские, в Чехии лучшие оргии во всей Европе. Свободы меньше, бл****ва больше. У Кленека можно делать все, что в голову взбредет. С наркотиками швах, зато виски хоть залейся. Можно трахаться, можно мастурбировать, любоваться грязными картинками, любоваться собой в зеркале, можно вообще ничего не делать. Все лучшие люди — там. И худшие тоже. Мы все теперь товарищи. Поучаствуй в оргии, Цукерман, — увидишь, чем кончаются революции.

Небольшое палаццо Кленека, постройки семнадцатого века, стоит на Кампе, густо утыканном домами островке, куда с Карлова моста ведет длинная мокрая лестница. Когда стоишь на булыжной площади перед обиталищем Кленека, слышно, как далеко внизу бьется об отвесную каменную набережную кипучая Влтава. Выйдя из моей гостиницы, мы с Болоткой, пропетляв по лабиринту гетто, миновали россыпь поваленных надгробий — здесь, сообщил Болотка, было самое старое из кладбищ, уцелевших в Европе. Выщербленные ветром плиты за железной оградой выглядят не как место вечного упокоения, а как последствия урагана. Двенадцать тысяч евреев захоронены во много слоев на пятачке, который по нью-йоркским меркам считался бы небольшой парковочной площадкой. По плитам моросит дождик, на деревьях сидят вороны.

У Кленека: крупные возрастные дамы в плащах из темного искусственного шелка, хорошенькие молодые женщины в длинных платьях и драгоценностях, похожие на почтовых служащих плотные мужчины средних лет в бесформенных костюмах, пожилые седовласые мужи, несколько тощих парней в американских джинсах — и ни одной девчонки пятнадцати лет. Видимо, Болотка шутки ради сгустил краски, живописуя гостю глубину развращенности пражан — остудил, как ушатом холодной воды, фантазии свободного мира о сугубой высоконравственности местных политических страдальцев.

Сидя рядом со мной на диване, Болотка растолковывает, кто тут кто и что собой представляет:

— Вон тот, пока его не уволили, был журналистом. Обожает порнографию. Своими глазами видел, как он брал девчонку сзади, а сам в это время почитывал непристойную книжонку. А тот — бездарный абстрактный художник. Лучшую свою картину он создал в тот день, когда пришли русские. Вышел на улицу и малевал повсюду уличные знаки, чтобы сбить танки с пути. У него самый длинный член в Праге. А тот мелкий служащий — господин Водичка. Очень хороший, прямо-таки прекрасный писатель, но всего боится. Как увидит какую петицию — хлопается в обморок. Когда приходит в себя, обещает все подписать: он на девяносто восемь процентов за то, чтобы поставить подпись, и всего лишь на два против, и как только обмозгует эти два процента — сразу подпишет. На следующий день эти два процента разрастаются до ста. Буквально на этой неделе господин Водичка обратился к властям с просьбой простить его, если он вдруг поддержал кого не следовало. Надеется, что тогда ему снова разрешат писать о его половых извращениях.

— А разрешат?

— Разумеется, нет. Ему порекомендуют написать исторический роман о пиве «Пильзен».

К нам присоединяется высокая стройная женщина с примечательной гривой крашеных волос цвета новенького пенни, волнами взбитых надо лбом. У нее густо набеленное лицо с острыми, птичьими чертами. Серые кошачьи глаза, призывная улыбка.

— Я знаю, кто вы, — шепчет она мне.

— А кто вы?

— Не знаю. Мне кажется, я вообще не существую.

Обращается к Болотке:

— Существую я или нет?

— Это Ольга, — говорит Болотка. — У нее самые красивые ноги в Праге. Она как раз сейчас тебе их демонстрирует. Иначе она не существует.

К Ольге приближается господин Водичка и, куртуазно отвесив поклон, берет ее за руку. Это неприметный, опрятно одетый коротышка лет шестидесяти, в очках в массивной оправе. Ольга не обращает на него внимания.

— Мой любовник хочет меня убить, — сообщает она мне.

Господин Водичка что-то шепчет ей на ухо. Она отмахивается, но он пылко прижимает ее руку к своей щеке.

— Интересуется, нет ли для него новых мальчиков, — поясняет Болотка.

— А она кто?

— Самая известная женщина в стране. Ольга описывает наши романы. Не явился мужчина к ней на свидание в ресторан, она пишет роман, и вся страна обсуждает, почему он не пришел. Сделала аборт и сказала врачу, что не знает, от кого из одиннадцати любовников зачала, и вся страна спорит, и впрямь ли у нее так много любовников. Переспала с женщиной, и вся страна читала об этом и гадала, кто бы это мог быть. Уже в семнадцать лет она написала бестселлер — «Touha», «Желание». Наша Ольга обожает то, что недосягаемо. Сельские пейзажи Богемии. Свое детство. Но ей всегда чего-то недостает. Чувство утраты сводит Ольгу с ума. И так было еще до русских. Кленек увидел ее в кафе, долговязую провинциалку с сердцем, полным touha, и забрал к себе. С тех пор миновало больше двадцати лет. Семь лет Ольга была замужем. Родила ребенка. Бедная малышка. Теперь ее муж в бегах с другой известной нашей соотечественницей, красавицей, чешской актрисой, которая в Америке с ним пропадет, а Кленек присматривает за Ольгой.

— Почему она нуждается в присмотре?

— Почему ты нуждаешься в присмотре? — Болотка переадресует вопрос ей.

— Это ужасно, — говорит она. — Сидеть и слушать, как меня обсуждают. С кем я сплю, например. Я бы с таким, как ты, ни за что спать не стала.

— Почему ты нуждаешься в присмотре? — настаивает Болотка.

— Потому что меня трясет. Чувствуете? Все время трясет. Я всего боюсь. — Показывает на меня. — И его боюсь.

Она плюхается на диван, втискиваясь между мной и Болоткой. Я чувствую, как ко мне прижимаются лучшие ноги в Праге. Кажется, меня тоже накрывает touha.

— По вам не скажешь, что вам страшно, — говорю.

— Раз я всего боюсь, все равно, куда идти. Если совсем уж влипну, вы приедете, женитесь на мне и увезете в Америку. Я дам вам телеграмму, вы приедете и спасете меня.

Обращаясь к Болотке:

— Знаешь, что потребовалось господину Водичке на этот раз? У него есть мальчик, который ни разу не видел женщины. Он хочет, чтобы я ввела его в курс дела. Пошел за ним на улицу.

Мне:

— Зачем вы приехали в Прагу? Ради Кафки? Все интеллектуалы едут сюда ради Кафки. Кафка умер. Сюда стоит ехать ради Ольги. Будете с кем-нибудь в Праге заниматься любовью? Если да, то дайте мне знать.

Болотке:

— Кóуба. Здесь Коуба! Я не могу находиться под одной крышей с Коубой!

Мне:

— Вы спрашиваете, почему мне нужен присмотр? Из-за тупых коммунистов вроде Коубы!

Лысый коротышка, на которого она указывает, стоит посреди людского потока и что-то оживленно вещает столпившимся вокруг приятелям.

— Коуба решал, что для нас хорошо, а что плохо. Такие, как Коуба, двадцать лет учатся, учатся, но умнее не становятся. Сплошные мозги, а интеллекта никакого. Вовсе. Коуба — один из наших великих коммунистических героев. Удивительно, что он до сих пор в Праге. Не все наши коммунистические герои, отдыхавшие, когда вторглись русские, с подружками в Италии, потрудились прервать отпуск и вернуться домой. А знаете почему? Потому что благодаря русской оккупации наконец-то избавились от своих жен. Некоторые наши величайшие коммунистические герои сейчас живут со своими любовницами в Нью-Йорке, преподают марксизм-ленинизм. Горюют только, что дело революции угодило не в те руки. Либо ведут себя как Коуба, и все абсолютно уверены в их правоте. Так зачем вы приехали в Прагу? Вас не интересует Кафка, вас не прислали с поручением наши коммунисты из Нью-Йорка, вы приехали не ради е*ли. Обожаю слово «е****ся». Почему у нас такого слова нет, Рудольф?

Снова мне:

— Научите меня, как его правильно употреблять. Сегодня отличная е***ная вечеринка. Меня шикарно вые*ли. Чудесное слово. Ну же!

— Заткни е*ало.

— Красиво звучит. Заткни е*ало. Еще.

— Зае**ло. Все зае**ло.

— Да, все зае**ло. Все зае**ло и все зае**ли. Е*и сам, иначе зае*ут тебя. Видите, я все схватываю на лету. В Америке я бы стала таким же знаменитым писателем, как вы. Вы боитесь со мной е**ться. Почему так? Как писать об этом в своих знаменитых книгах, так пожалуйста, а как до дела, так вы в кусты? Вы так со всеми или только со мной?

— Со всеми.

— Ольга, он так говорит по доброте душевной, — встревает Болотка. — Он джентльмен и не говорит правду, чтобы не обижать тебя; ведь ты безнадежна.

— Почему это я безнадежна?

— Потому что в Америке девушки разговаривают с ним иначе.

— А как они разговаривают? Научите, хочу быть как американская девушка.

— Для начала вам стоило бы убрать руку с моего члена.

— Ладно. Хорошо. Что дальше?

— Дальше мы поговорили бы. Постарались бы сначала узнать друг друга.

— Зачем? Не понимаю. О чем беседовать? Об индейцах?

— Да, мы бы обстоятельно поговорили об индейцах.

— И тогда я положила бы руку на ваш член.

— Именно.

— И вы бы меня вые*ли.

— Да, в точности так бы все и произошло.

— Странные вы, американцы.

— Не одни мы такие.

Появляется раскрасневшийся от возбуждения господин Водичка, тащит за собой того самого паренька. В возбуждение господина Водичку приводит все: Ольга, которая отмахивается от него, как от приставучего ребенка, Болотка, который обращается с ним как с побитой собакой, этот равнодушный паренек, которому уже наскучили его робкие домогательства. Театральная пышность гостиной Кленека: бархатные занавеси винного цвета, массивная резная мебель под старину, истертые восточные ковры, ряды сумрачных романтических пейзажей на дубовых стенных панелях — вызывают у новенького лишь презрительную ухмылку. К своим двенадцати годам он уже всюду побывал, повидал лучшие бордели.