Урок анатомии. Пражская оргия

— Могу я чем-нибудь…

— Этого не может быть! — заорала она.

Он вошел в палату.

— В чем дело? — прошептал он.

— Мне удалят гортань! — выкрикнула она. — Уходите!

Он заходил в холл в дальнем конце отделения уха, горла, носа проведать родственников пациентов, ожидавших результатов операций. Сидел и ждал вместе с ними. За карточным столиком кто-нибудь всегда раскладывал пасьянс. Причин для волнения хватало, однако никто не забывал как следует перетасовать колоду перед тем, как разложить новый пасьянс. Как-то днем Уолш, врач приемного отделения, нашел его в этом холле: Цукерман сидел с блокнотом на коленях, но сумел написать только «Дорогая Дженни!». Дорогая Дайана, дорогая Яга, дорогая Глория. Главным образом он сидел и вычеркивал слова — они были совершенно не те: нервы расшатаны… презираю сам себя… устал лечиться… мания болезни… царство ошибок… раним беспредельно… погружен до того, что исключаю все прочее… Все получалось искусственным — манерный, высокопарный стиль, подделывающийся под искренность и если что и выражавший, так только его сомнения относительно того, можно ли хоть что-то выразить словами. Он не мог блистать умом, рассуждая о том, что, лежа на спине, оказался как мужчина не на высоте, не мог ни извиняться, ни стыдиться этого. Убеждать силой чувств он уже не мог. Однако, как только он садился писать, появлялось новое объяснение, и его корежило от собственных слов. То же самое с книгами: как хитроумно и замысловато ни маскируешься, сколько ни отвечаешь на обвинения, сколько ни парируешь нападки, яростно обостряя конфликт, на самом деле истово хочешь быть понятым. Что за проклятие — вечно давать показания! Лучшая причина никогда больше не писать.

Когда они спускались в лифте, Уолш докуривал сигарету — наслаждаясь, подумал Цукерман, и наслаждаясь некоторым презрением ко мне.

— Так кто вам вправил челюсть? — спросил Уолш.

Цукерман назвал фамилию врача.

— Все самое лучшее, — сказал Уолш. — Знаете, как он достиг таких вершин к благородным сединам? Много лет назад учился во Франции у одного светилы. Ставил опыты на обезьянах. Он все это описал. Лупцевал их по морде бейсбольной битой, а потом изучал трещины.

И потом это описал? Занятие еще более варварское, чем у него.

— Это правда?

— Так ли достигают вершин? Меня не спрашивайте. Гордон Уолш никого не лупцевал. А как ваша пятидолларовая привычка, мистер Цукерман? Вас уже сняли с перкодана?

Из-за этой его привычки Цукерману дважды в день выдавали напиток, по виду и вкусу как вишневая газировка, — «болеутоляющий коктейль», как они его называли. Его приносила по расписанию — рано утром и под вечер — медсестра, шаг за шагом сопровождавшая зависимого пациента. Напиток, принимаемый в определенное время и не в ответ на боль, должен был помочь «переучиться» и по-новому отнестись к «проблеме».

— Напиток насущный даждь нам днесь, — приговаривала она, пока Цукерман послушно опустошал стакан. — Мы ведь ничего другого втихаря не принимаем, а, мистер Ц.?

Хотя первые несколько дней без таблеток и водки он пугался и дергался — а порой его так корежило, что он подумывал найти в больнице кого-нибудь, кто помог бы обойти правила, установленные Бобби, — он ответил, что нет.

— Мистер Ц. ничего не таит, — уверял он ее.

— Вот и умница! — И, по-больничному заговорщицки подмигнув, заканчивала эту игру в искушения.

В каких пропорциях происходила замена активного вещества на вишневый сироп, известно было только персоналу: коктейль был главным препаратом в разработанном Бобби плане, имевшем цель за полтора месяца свести дозу лекарства до нуля. Нужно было помочь Цукерману побороть физиологическую зависимость от болеутоляющих и «синдром болевого поведения».

Что касается исследования о том, как боль воздействует на поведение, его еще предстояло провести. Бобби не хотел, чтобы Цукерман, чье душевное состояние после полутора лет страданий требовало тактичного лечения, впал в состояние тревожной депрессии из-за того, что слишком много врачей будут тыкать в него пальцами и выяснять, что с ним не так. Энергию Цукермана пока что следовало направить на преодоление затяжной зависимости от лекарств и отнимавшей силы травмы лица, тем более что прикус пока что удалось исправить не полностью и еще предстояло вставить два передних зуба.

— Пока все терпимо, — отчитался Цукерман насчет своей зависимости.

— Что ж, — сказал Уолш, — посмотрим, что будет, когда вас перестанут наблюдать. Вооруженный бандит не грабит банки, пока сидит в исправительном заведении. Это случается, когда его выпускают на свободу.

На первом этаже они вышли из лифта и направились в приемное отделение.

— К нам только что поступила женщина восьмидесяти восьми лет. Скорая приехала к ее брату, ему восемьдесят один — у него инсульт. Принюхались — и прихватили с собой ее.

— А чем пахло?

— Увидите.

У женщины была только половина лица. Одна щека, до глазницы, и половина челюсти были съедены раком. Началось это четыре года назад с волдыря — она лечила его самостоятельно: мерку-рохромом, накладывала повязку и меняла ее раз в неделю. Они с братом жили в одной комнате, она готовила еду и убирала, и ни соседи, ни продавцы в магазинах, никто, видевший это, не заглянул под повязку и не вызвал врача. Это была худенькая, скромная, сдержанная старушка, вежливая, бедная, но с хорошими манерами, и когда Цукерман вошел в палату вместе с Уолшем, она подтянула больничную ночную рубашку — закрыла горло. И опустила глаза.

— Здравствуйте, сэр.

Уолш представил своего спутника:

— Это доктор Цукерман, стажер-гуманитарий. Миссис Брентфорд, позвольте ему взглянуть.

Цукерман был в больничном халате и шлепанцах, а борода его пока что не оформилась окончательно. У него не хватало двух передних зубов, и во рту было полно металла. Однако женщина ответил: — Да, конечно. Благодарю вас.

Уолш объяснил Цукерману, что происходит:

— Мы удалили струпья и час откачивали гной — все вычищено для вас, док.

Он подвел стажера-гуманитария к дальнему концу кровати и направил на рану карманный фонарик.

В щеке у нее была дыра размером с четвертак. Сквозь нее Цукерман видел язык, судорожно метавшийся по рту. И сама челюсть частично была видна — сантиметра три белой сверкающей, как кафельная плитка, кости. Все остальное, до глазницы, было куском обнаженной плоти — как кусок мяса, брошенный мясником на пол, для кошки. Он старался не принюхиваться.

В коридоре Уолша скрутил кашель, начавшийся от смеха.

— Что-то вы позеленели, доктор, — наконец выговорил он. — Может, вам лучше остаться при книжках?

Каждый день часам к десяти утра большие матерчатые контейнеры доверху наполнялись вчерашним грязным бельем. Цукерман несколько недель наблюдал за этими контейнерами и каждый раз, проходя мимо какого-нибудь из них, испытывал странное желание. В утро после устроенной Уолшем экскурсии, когда рядом никого не было и никто не мог спросить, что он такое вытворяет, он наконец засунул руки в кучу наволочек, простыней и полотенец. Он никак не ожидал, что будет столько сырого белья. Сила покинула чресла, рот наполнился желчью — ощущение было такое, словно руки его по локоть в крови. Словно он обеими руками дотронулся до зловонной плоти миссис Брентфорд. Он услышал, как в конце коридора завыла женщина, чья-то мать, сестра или дочь, и это был крик оставшейся в живых: «Она нас щипала! Она нас била! Обзывала! А теперь умерла!» Еще одна катастрофа — каждый миг, за каждой стенкой, за дверью, совсем рядом, худшее из всех вообразимых испытаний, боль — безжалостная и неотвратимо реальная, плач и страдания — вот чему человек должен бросить вызов. Он станет врачом миссис Брентфорд. Он станет челюстно-лицевым хирургом. Он изучит анестезиологию. Он организует программу по детоксикации, показав пациентам на своем примере, как избавляться от зависимости.

Пока кто-то в коридоре не крикнул:

— Эй, вы! Что это с вами?

Цукерман так и стоял, погрузив руки в белье выздоравливающих, страдающих и умирающих, а также тех, кто умер за ночь, и надежда его была такая же сокровенная, как непреодолимая тяга к далекому и никогда не отпускающему дому. Вот она, жизнь. И очень даже зубастая.

С того вечера он, как только к нему заходили поздороваться интерны, просил взять его с собой на обход. У каждой кровати он испытывал разного рода страх. Пациент рассказывал врачу то, что тот хотел узнать. Никто не утаивал ни скандала, ни позора — все в открытую, все на кону. И враг всегда был опасный и реальный.

— Мы вас немного постригли, чтобы все вычистить.

— Ничего страшного, — тихо и покорно ответила огромная чернокожая женщина с детским лицом.

Интерн аккуратно повернул ей голову.

— Доктор, очень глубоко было?

— Мы все удалили, — ответил интерн, показав Цукерману длинный, смазанный мазью шов за ее ухом. — Больше ничто не будет вас беспокоить.

— Да? Вот и хорошо.

— Отлично.

— А я… я увижу вас снова?

— Непременно, — ответил он, пожал ей руку и оставил ее покоиться на подушке, а Цукерман, интерн интерна, последовал за ним.

Какая работа! Отеческая связь с нуждающимися, срочная, немедленная человеческая поддержка! Сколько неотложной работы, сколько болезней нужно победить — а он с фанатичным упорством сидел взаперти наедине со своей машинкой!

Почти все время, пока он лежал в больнице, Цукерман ходил по кипевшим жизнью коридорам университетской больницы, днем проводил свои собственные обходы, а вечером, когда все стихало, шел с интернами, словно все еще верил, что может вызволить себя из будущего и стать свободным, сбежать из своего тела.