Урок анатомии. Пражская оргия

4. Горение

Двойная порция водки на взлете, затем, над какой-то водной артерией Пенсильвании, три затяжки травой в туалете самолета, и Цукерман перенес полет вполне терпимо. Боли не больше, чем если бы он сидел дома и ничего не делал, только пестовал свою боль. А каждый раз, когда решимость его покидала и он объяснял себе, что убегает, поддавшись идиотскому порыву, убегает к чему-то, что не обещает облегчения, убегает от того, от чего не скроешься, он открывал буклет медицинской школы и перечитывал таблицу на странице 42, где описывались по дням занятия, ожидавшие студентов-первокурсников.

Начало занятий в восемь тридцать, пять раз в неделю, с биологии 310/311. С девяти тридцати до полудня — практические занятия в клинике 300 и 390. Час на обед, а затем с часу до пяти ежедневно — анатомия 301. Вечером — домашние задания. Дни и ночи, заполненные не им и тем немногим, что он знает, а ими и тем, чего он не знает. Он перешел к описанию занятий в клинике, 390.

Звучит знакомо. Похоже на сочинительство, только способы преодоления и личностные особенности относятся к пациенту с улицы. Другие люди. Кому-то давно нужно было мне об этом рассказать.

Только в Мичигане Цукерман обнаружил, что, если выбираешь специальностью акушерство, специализируешься также и по гинекологии. Образование опухолей. Инфекции репродуктивных органов. Что ж, это могло бы дать старому наваждению новый поворот. Более того, после «Карновского» это был его долг перед женщинами. Судя по отзывам в феминистской прессе, его фото вполне могут повесить в почтовых отделениях, рядом с портретом маркиза де Сада в профиль и анфас — как только бунтующие возьмут Вашингтон и решат отправить на гильотину тысячу главных женоненавистников из сферы искусства. Тут у него была репутация не лучше, чем у не одобрявших его писаний евреев. Даже хуже. Они поместили его на обложку одного из своих журналов: ПОЧЕМУ ЭТОТ МУЖЧИНА ТАК НЕНАВИДИТ ЖЕНЩИН? Девицы были настроены серьезно — жаждали крови. Что ж, он перехватит инициативу и будет разбираться с их отклонениями. Бороться с нарушениями менструального цикла по любой шкале ценностей занятие серьезнее, чем он сказал — она сказала — я сказала — ты сказал. В память о матери, которую он никогда не хотел обидеть. Во имя бывших жен, которые сделали все, что могли. За его отзывчивый гарем. Где я прелюбодействовал, там я буду ставить диагнозы, прописывать лекарства, оперировать и излечивать. Да здравствует вагиноскопия, долой Карновского!

Идти в медицинскую школу — полное безумие, иллюзия больного человека, надеющегося вылечить себя. И Дженни это предчувствовала: надо мне было ехать в Беарсвилль.

Но он не больной — он противится представлению о себе как о больном. Все мысли и чувства пронизаны эгоистичностью боли, боль зациклена на себе самой, отрицает все, кроме себя: сначала боль опустошает мир вокруг, а затем все усилия направляются на то, чтобы ее преодолеть. Он больше ни дня не желает так жить.

Другие. Когда ставишь диагнозы всем остальным, нет времени ставить диагнозы самому себе. Жить, не обследуя себя, вот к чему надо стремиться.

Мужчина, сидевший рядом с ним, у прохода, убирал в дипломат бумаги, которые внимательно изучал с самого начала полета. Когда самолет пошел на снижение, он повернулся к Цукерману и по-соседски спросил:

— Летите по делам?

— Да, по делам.

— А чем вы занимаетесь?

— Порнографией, — ответил Цукерман.

Неожиданный ответ позабавил соседа.

— Продаете или покупаете?

— Издаю. Лечу в Чикаго на встречу с Хефнером. Хью Хефнером. Из «Плейбоя».

— Кто же не знает Хефнера! Я на днях прочитал в «Уолл-стрит джорнал», что он зарабатывает сто пятьдесят миллионов в год.

— Не наступайте на больную мозоль! — ответил Цукерман.

Мужчина по-дружески усмехнулся и, похоже, готов был на этом и остановиться. Но любопытство взяло верх.

— А что именно вы издаете?

—«Давай по-быстрому», — сказал Цукерман.

— Так называется журнал?

— Вы никогда не видели «Давай по-быстрому» в киосках?

— Увы, нет.

— Но «Плейбой»-то видите?

— Иногда.

— Открываете посмотреть картинки?

— Время от времени.

— Ну, лично мне «Плейбой» кажется скучным. Поэтому я не зарабатываю сто пятьдесят миллионов — мой журнал не такой скучный. Ну ладно, признаю: я чудовищно завидую богатству Хефнера. Он куда респектабельнее, он в широком доступе, распространяют его по всей стране, а «Давай по-быстрому» все еще где-то в порно-гетто, и я не удивлен, что вы его никогда не видели. «Давай по-быстрому» не распространяют массово, потому что он слишком уж непристоен. В нем не печатают Жан-Поля Сартра, чтобы такому человеку, как вы, было кошерно купить его в киоске, принести домой и подрочить на сиськи. Я в такие штуки не верю. Хефнер по сути своей бизнесмен. Но ко мне такое определение неприменимо. Да, конечно, это высокодоходный бизнес, но для меня деньги — не самое важное.

Непонятно было, насколько «человек вроде вас» был оскорблен сравнением. Высокий, подтянутый седовласый мужчина за пятьдесят, в сером двубортном костюме в полоску и бордовом шелковом галстуке — он, может, и не привык, чтобы его вот так, походя, оскорбляли, но не намерен был всерьез реагировать на провокации человека ниже его на социальной лестнице. Цукерман решил, что отец Дайаны выглядит примерно так же.

— Позвольте спросить, сэр, как ваше имя? — сказал он Цукерману.

— Милтон Аппель. А-п-п-е-ль. Ударение на второй слог. Je m’appelle Appel [38].

— Что ж, непременно поищу ваш журнал.

Он меня запомнил.

— Непременно, — сказал Цукерман.

Шею жгла боль, поэтому он отправился в туалет — добить косяк.

Когда он вернулся на место, они летели над озером, еще достаточно высоко над серой рябью воды и плавающими в ней кусками льда. Местами озеро замерзло совсем, и осколки льда сверкали, как миллионы матовых лампочек, которые пошвыряли с неба. Он рассчитывал, что они уже где-то над Золотым берегом и его башнями, вот-вот велят пристегнуть ремни. Быть может, не самолет пошел на снижение, а что-то у него в голове. Стоило, наверное, перетерпеть очередной приступ боли, а не глушить себя травой после таблеток и водки. Но после приземления он не собирался лежать на спинке и отдыхать. Пролистывая в буклете медицинской школы список сотрудников, он наткнулся на имя старинного друга, Бобби Фрейтага. На первом курсе они были соседями по комнате — в Бертон-Джадсон-холле, напротив парка Мидуэй. Теперь Бобби был профессором анестезиологии в Медицинской школе, а также работал в больнице «Биллингз». То, что он знаком с Бобби, все ускорит. Первая удача за полтора года! Теперь его ничто не остановит. Он оставит Нью-Йорк и переедет в Чикаго. С выпуска прошло больше двадцати лет. Как ему там нравилось тогда! Тысяча триста километров между ним и домом: Пенсильвания, Огайо, Индиана — лучшие друзья юноши. С первого дня ему захотелось жить в Чикаго всегда. Чувство было такое, что он прибыл с Востока в крытом фургоне, и переезд это серьезный, окончательный. Он стал одновременно здоровенным добродушным американским парнем ста восьмидесяти сантиметров роста и высокомерным богемным типом и на первые рождественские каникулы приехал, прибавив двенадцать фунтов, готовый схватиться с любым попавшимся под руку обывателем. В первый год в Чикаго в звездные ночи он ходил на озеро поорать по-козлиному, как Юджин Гант в «О времени и о реке»[39]. В метро он брал с собой «Бесплодную землю» Элиота, читал, пока ехал до Кларк-стрит, где девчонки не старше его самого раздевались в стриптиз-барах. Если ты покупал им выпить, когда они спускались с подиума, они в благодарность клали руку тебе на член. Он писал об этом в письмах. Ему было семнадцать, и он только и думал что о своих занятиях, своем члене и своих друзьях в Пенсильвании, Индиане и Огайо. Предложи ему кто тогда поступить в медицинскую школу, он рассмеялся бы тому в лицо — он не намеревался всю жизнь выписывать рецепты. Он рассчитывал в жизни на большее. Вдохновляющие преподаватели, непостижимые тексты, невротические сокурсники, защита правого дела, семантические шуточки — «Что вы подразумеваете под „разуметь“?» — жизнь его была необъятна. Он познакомился со своими ровесниками: почти гении, но в жуткой депрессии — не могли утром встать с кровати, не ходили на занятия, не в состоянии были доучиться. Познакомился с шестнадцатилетними гениями, окончившими колледж за две четверти и уже начавшими учиться в юридической школе. Познакомился с девушками, которые никогда не меняли одежду, обводили глаза черным и каждый день появлялись в одном и том же богемном прикиде — дерзкие, наглые, болтливые, в черных чулках, с волосами до колен. Его сосед по комнате носил плащ-палатку. А еще — китель и защитного цвета штаны, как последний из бывших солдат Второй мировой. В аптеке «Стайнвей» он встречал седых людей — они поступили в университет задолго до войны и так там и околачивались, раздумывая, как бы что доедать и с кем бы переспать. Он вступил в киноклуб и смотрел «Похитителей велосипедов», «Рим — открытый город» и «Детей райка». Эти фильмы были для него откровением. Как и «История западной цивилизации» профессора Макауэра, как рассуждения Рабле о подтирании задницы и куски дерьма, что валятся в «Застольных беседах Лютера». Каждый вечер с шести до десяти он занимался, потом отправлялся в бар «У Джимми», где они с друзьями ждали, когда придут самые яркие факультетские личности. Социолог, занимавшийся поп-культурой — он некогда работал в грешном мире, в журнале «Форчун», — бывало, пил с ними до самого закрытия. Еще эффектнее был преподаватель, который вел третий гуманитарный цикл, «публикующийся поэт» — некогда по заданию Управления стратегических служб он был сброшен с парашютом в оккупированную Италию и все еще носил шинель. У него был сломан нос, на занятиях он читал вслух Шекспира, все девушки были в него влюблены, и Цукерман тоже. С ним они читали «Поэтику», «Орестею», «Поездку в Индию», «Алхимика», «Портрет художника в юности», «Короля Лира», «Автобиографию Бенвенуто Челлини» — эти книги он преподносил как священные трактаты. На обзорном курсе по физике одну лекцию им прочитал Энрико Ферми[40] и снискал расположение слушателей тем, что, стоя у доски, попросил помочь ему с математикой. Когда после занятия студенты столпились вокруг него, собираясь задавать знаменитости обычные идиотские вопросы, он осмелился спросить человека, чьи теории привели к созданию атомной бомбы, чем он теперь занимается. Ферми рассмеялся. «Ничем особенным, — ответил он, — меня ведь учили физике в те времена, когда Ферми еще не было». Самая остроумная реплика из всех, что он когда-либо слышал. Он и сам научился острить, быть занятным, реагировать быстро и деликатно держаться в тени — и испытывал все большее отвращение к своей стране и ее ценностям. Холодная война была в самом разгаре, и они на занятиях по общественным наукам изучали «Манифест Коммунистической партии». Мало того что он был евреем в христианской Америке, он постепенно входил в нелюбимое многими и для многих подозрительное малочисленное сообщество «яйцеголовых», которое высмеивала «Чикаго трибьюн» — культурную пятую колонну коммерциализованного общества. Несколько недель он вздыхал по высокой блондинке в клетчатой фланелевой юбке, писавшей абстрактные картины. И был ошарашен, узнав, что она лесбиянка. Его вкусы становились все изощреннее: на смену «Манишевицу»[41] и «Велвите»[42] пришли «вино и сыр», хлебу «Тейсти бред» он предпочитал, когда мог себе позволить выйти поужинать, «французский», но лесбиянка? Так далеко его фантазии не простирались. Впрочем, у него очень недолго была девушка-мулатка. Жарко лаская ее под свитером в цокольном этаже Ида-Нойес-холла, он не терял способности анализировать. «Вот она, настоящая жизнь», — думал он, хотя ничего более странного с ним к тому времени не случалось. У него был друг на несколько лет старше, завсегдатай «Стайнвея» — он ходил к психоаналитику, курил марихуану, разбирался в джазе и объявил себя троцкистом. Для юного студента в 1950 году это было круто. Они ходили в джазовый клуб на Сорок шестой улице — два белых студента-еврея благоговейно слушали музыку в окружении темных, недружественных и совсем неблагоговейных лиц. В один волнующий вечер в баре «У Джимми» он слушал, как Нельсон Олгрен[43] рассказывал о закулисной борьбе за премии. В первый его семестр в Чикаго приехал Томас Манн; он выступал в часовне Рокфеллера. Великое событие — двухсотлетие Гете. Манн говорил с сильным немецким акцентом, но такого сочного английского он прежде не слыхал; он говорил прозой, изящно, мощно, ясно — с испепеляющей учтивостью выдавал острые характеристики гениям: Бисмарку, Эразму, Вольтеру так, словно они — его коллеги и вчера вечером ужинали у него дома. Гете был «чудом», сказал он, но настоящим чудом было сидеть в двух рядах от подиума и учиться у знаменитого европейца, как говорить на твоем родном языке. Манн в тот день повторил слово «величие» раз пятьдесят: величие, мощь, возвышенное. В восторге от эрудиции писателя, он позвонил вечером домой, но в Нью-Джерси никто не знал, кто такой Томас Манн, там даже о Нельсоне Олгрене не слыхивали. «Ну, извините, — сказал он вслух, повесив трубку, — что это был не Сэм Левинсон»[44]. Он выучил немецкий. Он читал Галилея, святого Августина, Фрейда. Он возмущался тем, что неграм, работавшим в университетской больнице, недоплачивают. Когда началась корейская война, он и его ближайшие друзья объявили себя врагами Ли Сын Мана. Он читал Кроче, заказывал луковый суп, втыкал свечку в бутылку из-под кьянти и устраивал вечеринку. Он открыл для себя Чарли Чаплина и У. К. Филдса, документальные фильмы и самые непристойные шоу в Калумет-Сити. Он ходил на Ближний Норт-сайд свысока разглядывать рекламу и туристов. Он купался на Пойнте с логическим позитивистом, писал яростные рецензии на романы битников для университетской газеты «Марун», купил первые пластинки с классической музыкой — Будапештский струнный квартет — у гомосексуального продавца, которого звал по имени. В разговоре стал говорить о себе «человек». Да, все было прекрасно, вот она — та большая и захватывающая жизнь, которую он и воображал, но потом он допустил первую ошибку. На последнем курсе он опубликовал рассказ — дебют в «Атлантике» — десять страниц о семье ньюаркских евреев и об их стычке с семьей сирийских евреев в пансионе на джерсийском побережье: конфликт был частично списан с истории о скандале, устроенном его вспыльчивым дядюшкой, — о ней ему (с неодобрением) рассказывал отец, когда он приезжал домой на каникулы. Дебют в «Атлантике». Казалось, жизнь становится еще больше. И писательство сделает ее еще насыщеннее. Сочинительство, как свидетельствовал Манн, в том числе и своим примером, — единственное достойное занятие, несравненный опыт, возвышенная борьба, и писать может только фанатик — иначе не бывает. Без фанатизма ничего великого не сочинишь. Он безусловно верил в колоссальные возможности литературы отражать и очищать жизнь. Он будет писать больше, публиковать больше, и жизнь станет безграничной.