Урок анатомии. Пражская оргия

— Слушай, все просто: я устал рыскать по своей памяти и кормиться прошлым. С моей точки обзора ничего больше не увидеть: раньше у меня это, может, и получалось лучше всего, но теперь нет. Мне нужна активная связь с жизнью, и нужна немедленно. Я хочу активной связи с собой. Я устал направлять все в творчество. Мне нужно что-то настоящее, неподдельное, и не для книг, а само по себе. Слишком долго я жил, подпитываясь только собой. Я хочу начать заново по тысячам разных причин.

Но Бобби потряс бородой: не понял, не поверил.

— Будь ты писателем-неудачником, без гроша в кармане, ничего не опубликовавшим, никому не известным, и реши ты стать, например, социальным работником — на него всего два года учиться, — ну что ж, давай. Если бы все годы, пока ты был писателем, ты ходил по больницам, общался с врачами, если бы последние двадцать лет читал еще и медицинские книги и журналы, но ты сам признаешь, что в науке ты такой же невежда, каким был в 1950 году. Если бы ты все эти годы жил тайной жизнью, но ведь нет. Когда тебе пришла в голову столь гениальная мысль?

— Месяца три назад.

— По-моему, у тебя другие трудности.

— И какие же?

— Не знаю. Может быть, ты просто устал. Может, хочешь повесить на двери табличку «Уехал на рыбалку» и отправиться на год на Таити. Может, тебе как писателю нужно второе дыхание. Это ты мне скажи. Может, тебе надо больше трахаться или еще что.

— Не помогает. Пробовал. С виду — какие хочешь удовольствия, а в итоге — нечто противоположное. Потрахаться, залезть на Эверест, писать книги не помогает — не хватает общения. Мейлер баллотировался на мэра Нью-Йорка. Кафка хотел быть официантом в тель-авивском кафе. Я хочу стать врачом. Люди довольно часто мечтают вырваться из привычной жизни. Со многими закосневшими писателями такое происходит. Работа все тянет из тебя и тянет, и ты уже не понимаешь, сколько еще из тебя можно тянуть. Кто-то рвется к бутылке, кто-то к пистолету. Я предпочел медицинскую школу.

— Только вот все проблемы, которые мучают тебя как писателя, они ведь никуда не уйдут, если ты станешь врачом. Настоящее дело тебе тоже может опостылеть. Тебе опостылят рак, инфаркты, родственники, которым нужно сообщать печальные известия. Злокачественные опухоли могут опостылеть так же, как все остальное. Знаешь, у меня опыта выше крыши, а отдача не так прекрасна, как тебе может показаться. Начинаешь полагаться на опыт и перестаешь замечать, что с тобой происходит. Ты платишь, Цук, и делаешь свой выбор. Я считаю, что Цукерманом-врачом ты будешь таким же, как и Цукерманом-писателем, разницы никакой.

— Но не будет изолированности, не будет одиночества — их там не может быть. Совсем другое физическое состояние. По больнице ходят тысячи людей. Кто-то придет ко мне в кабинет, я кого-то осмотрю, попрошу открыть рот и сказать «Аааа». Писательство — занятие, не предполагающее социализации.

— Не соглашусь. Одиночество создал себе ты сам. Работа с людьми явно чужда твоей натуре. Твой темперамент всегда при тебе, и ты, даже говоря «Скажите „Аааа“», будешь самим собой.

— Боб, а помнишь, каким я был тут? Не был я никаким одиночкой. Вот уж нет, я был живой, общительный, коммуникабельный парень. Веселый. Уверенный в себе. В восторге от горизонтов интеллекта. Твой старинный приятель Цук не был замкнутой личностью. Я просто сгорал от нетерпения, так рвался начать жить.

— А теперь ты сгораешь от нетерпения, так тебе хочется со всем покончить. Во всяком случае у меня такое впечатление от твоих слов.

— Нет-нет, я горю желанием начать снова. Слушай, мне очень надо попробовать себя в медицине. Что в этом плохого-то?

— Это тебе не творческий отпуск на полгода. Это серьезное вложение времени и денег. Для мужчины сорока лет без каких-либо навыков, не ученого по натуре, это непосильная задача.

— Я справлюсь.

— Ладно, допустим, у тебя получится, в чем я сомневаюсь. Но когда ты хоть чего-нибудь добьешься, тебе будет под пятьдесят. У тебя будет много общения, но никакой репутации — думаешь, в пятьдесят тебе такое понравится?

— Я буду в восторге!

— Чепуха!

— Ты ошибаешься. Признание у меня было. И публика была. В конечном счете публике это до лампочки, а мне нет. Я приговорил себя к домашнему аресту, Бобби, у меня нет желания исповедоваться или стать исповедником, а публику больше всего интересовало это. Слава была не литературная, слава была сексуальная, а сексуальная слава — это одна гадость. Нет, я буду счастлив от всего этого отказаться. У меня наибольшую зависть вызывает литературный гений человека, который придумал суп с макаронами-буквами — никому не известно, кто он. Самое утомительное — ходить и делать вид, что ты автор одной из своих книг, хуже только делать вид, что автор не ты.

— Ну хорошо, допустим, признание тебе не нужно. А деньги?

— Деньги я заработал. Кучу денег. Много денег и много неудобства. И того и другого мне больше не надо.

— Ладно, деньги у тебя будут — за вычетом того, что ты потратишь на медицинскую школу и на жизнь за десять лет. Ты не убедил меня в том, что хочешь или должен быть врачом, и приемную комиссию тоже не убедишь.

— А мои оценки? Все эти «отлично», черт бы их побрал! «Отлично» пятидесятых годов!

— Цук, как преподаватель этого заведения я весьма тронут тем, что ты так мечтаешь предъявить все свои отличные оценки. Но должен тебе сказать, что оценки ниже чем «отлично» мы даже не рассматриваем. Вопрос в том, какие «отлично» мы принимаем во внимание. И мы не зачтем отличную оценку просто потому, что к нам пришел писатель, которому надоело сидеть наедине со своей пишущей машинкой и трахать своих подружек. Для тебя это, может, занятная перемена рода деятельности, но у нас в стране не хватает врачей, а в медицинских школах не так уж много свободных мест, и так далее, и тому подобное. Будь я деканом, я бы именно это тебе и сказал. Я не хотел бы объяснять твой случай опекунскому совету. Тем более так, как объяснил это ты. И учитывая то, как ты сейчас выглядишь. Ты в последнее время ничем не болел?

— Я просто с дороги.

— Сказал ты это так, словно в дороге ты был не три часа, а гораздо дольше.

У Бобби зазвонил телефон.

— Доктор Фрейтаг! …В чем дело? …Ну, давай, соберись. Успокойся. Ничего с ним не случилось. …Пап, я тоже не знаю, где он. …Он не умер, он просто вышел. …Давай приезжай в больницу, подождешь у меня в кабинете. Мы можем сходить в тот китайский ресторанчик. …Тогда смотри телевизор, я приду в восемь и приготовлю спагетти. …Мне плевать, что Грегори ест… Знаю, знаю, он прекрасный, чудесный мальчик, вот только мне плевать, поел он или не поел. И не жди ты больше Грегори. Ты рехнешься из-за Грегори. А знаешь, кто тут сидит напротив меня? Мой старинный соученик Цук. …Натан, Натан Цукерман. …Даю ему трубку. — Он протянул трубку Цукерману. — Это мой старик. Поздоровайся с ним.

— Мистер Фрейтаг, это Натан Цукерман говорит. Как вы себя чувствуете?

— Ох, сегодня неважно. Совсем неважно. У меня жена умерла. Умерла моя Джулия. — И он расплакался.

— Да, я знаю. Очень вам сочувствую. Мне Бобби рассказал.

— Сорок пять лет, замечательных лет, а теперь нету моей Джулии. Она на кладбище. Как такое возможно? На кладбище даже цветочка не оставишь — кто-нибудь да стащит. Слушайте, скажите Бобби… Он еще там? Никуда не вышел?

— Он тут.

— Пожалуйста, скажите ему. Я забыл сказать — мне надо туда завтра. Мне надо на кладбище, пока снег не пошел.

Цукерман вернул трубку Бобби.

— В чем дело?… Нет, папа, Грегори не может тебя отвезти. И мусор Грегори вынести не может. Нам повезло, что мы уговорили его встать утром и пойти на похороны. … Я знаю, что он чудесный мальчик, но нельзя… Что? … Конечно, сейчас. — Цукерману он сказал: — Он хочет что-то тебе сказать.

— Да? Мистер Фрейтаг?

— Цук, Цук… я только что вспомнил. Извините, я в ужасном состоянии, все забываю. Помните Джоэла Куппермана? Я вас тогда прозвал Джоэлом Купперманом, помните, тот мальчик, который во всех викторинах побеждал.

— Да-да.

— У вас тогда были ответы на все вопросы.

— Это точно.

— Вы с Бобби, вы так учились! Такие прилежные были студенты. Только сегодня утром я рассказывал Грегори, как его отец занимался. Цук, он хороший мальчик. Его просто нужно направлять. Мы его не потеряем! Мы сделали Бобби, сделаем еще одного Бобби. И если мне придется трудиться в одиночку, что ж, я справлюсь. Цук, дайте скорее Боба, пока я не забыл.

Трубка снова перекочевала к Бобби.

— Да, папа. …Пап, если ты еще раз ему скажешь, как я любил делать домашние задания, он нас обоих прирежет. …Съездишь ты на кладбище. …Я понимаю. Я об этом позабочусь. …Дома буду к восьми. …Папа, смирись с этим — он не придет домой к ужину просто потому, что ты этого хочешь. …Потому что он часто не приходит к ужину. …Не знаю где, но где-нибудь он поест. Я в этом не сомневаюсь. Буду дома в восемь. Посмотри пока что телевизор. Увидимся через пару часов…

Бобби через все это недавно прошел. Развод с депрессивной женой, презрение восемнадцатилетнего сына-неслуха, ответственность за тоскующего по жене семидесятидвухлетнего отца, вызывавшего у него и бесконечную нежность, и бесконечное раздражение; к тому же после развода ответственность за сына лежала целиком на нем. В подростковом возрасте Бобби переболел свинкой, детей иметь не мог, и Грегори усыновили, когда Бобби еще учился. Воспитывать ребенка тогда было совсем тяжко, но его юная жена так мечтала иметь полноценную семью, а Бобби был серьезным и ответственным юношей. Естественно, родители души не чаяли в Грегори — с того самого момента, как младенец появился в семье. «В нем все души не чаяли, и что из него вышло? Ничего!»

Усталый от отвращения голос объяснялся скорее страданиями Бобби, а не ожесточением души. Нелегко было избавиться от остатков любви к этому наглому паршивцу. Отец самого Цукермана терпел, пока жизнь не стала покидать его, и только тогда наконец смог отречься от сына.

— Он неуч, лентяй, эгоист. Этакий маленький говнюк, американец-потребитель. Друзья у него никто, ничто — детки, на которых рассчитана реклама машин. Разговаривают они только о том, как стать миллионерами до двадцати пяти, разумеется, не работая. Разве можно себе представить, чтобы мы студентами говорили слово «миллионер» с придыханием? Когда я слышу, как он тарабанит имена гигантов рок-бизнеса, мне хочется ему шею свернуть. Не думал, что так будет, но, глядя, как он сидит, задрав ноги, с бутылкой «Буда» и смотрит по телевизору одну бейсбольную игру за другой, я стал ненавидеть «Уайт соке». Не увидь я Грегори следующие лет двадцать, я был бы совершенно счастлив. Но он сволочь, халявщик и, похоже, вечно будет сидеть у меня на шее. Он должен подать документы в один из университетов города, но, по-моему, он даже не знает в какой. Говорит, что не решил, потому что не может найти подходящее место для парковки. Я прошу его что-нибудь сделать, а он посылает меня на х** и грозится, что уйдет жить к матери и никогда не вернется, потому что я такой требовательный м***к. «Давай, Грег, — говорю я, — уезжай сегодня, бензин я оплачу». Но она живет в холоднющем Висконсине, к тому же немного чокнутая, а все его дружки ошиваются тут, и не успеваю я глазом моргнуть, как оказывается, что он никуда не уехал и трахает какую-то шлюшку у себя в комнате. Грегори, он такой миляга! Наутро после смерти моей матери, когда я сказал ему, что дедушка поживет у нас, пока не придет в себя, он просто взорвался. «Дедушка, здесь? Как это дедушка здесь поживет? Если он переедет, где я буду трахать Мари? Я серьезно спрашиваю. Нет, ты скажи. У нее дома? На глазах всей семьи?» И это через двенадцать часов после того, как моя мать упала замертво. Я всю ночь провел у отца. Они поставили в гостиной карточный столик и собирались играть в джин, вдвоем. И вдруг мама опустила руку. «Я больше не хочу играть», — сказала она. Откинула голову, и всё. Обширный инфаркт. Теперь папа с нами, пока совсем тяжко. У Грегори вечер начинается, когда мой папа в пижаме смотрит в одиннадцать часов новости. «Куда это он так поздно? Куда ты идешь, бубеле, в одиннадцать вечера?» А мальчишке пофигу, будто к нему на суахили обращаются. Я говорю: «Пап, не обращай внимания». — «Но если он в одиннадцать уходит, когда же он вернется?» Я ему отвечаю, что эти вопросы выше обычного понимания — нужно иметь мозги Энн Лендерс[48], чтобы на них ответить. Печальная история. Он узнает правду о своем бубеле как раз тогда, когда меньше всего к этому готов. Бубеле оказывается проходимцем и хвастуном, который даже не сходит на угол купить дедушке кварту молока для хлопьев. Тяжко на это смотреть. Последние три недели мы так близки, как в моем детстве, когда я помогал ему в магазине. Только теперь ребенок он. Мать умирает, и старый отец становится сыну сыном. Мы вместе смотрим новости про Уотергейт. Вместе ужинаем. Утром, перед уходом в больницу, я готовлю ему завтрак. По дороге домой захожу купить его любимое печенье в шоколадной глазури. Перед сном даю ему две штуки с валиумом и стаканом молока. В ту ночь, когда умерла мама, я остался там и спал с ним в одной кровати. В первую неделю он днем приходил сюда и, пока я был в операционной, сидел у меня в кабинете. Рассказывал моей секретарше о торговле сумочками. Каждый день сидел за моим столом и четыре часа читал газету, а потом я возвращался из операционной и вел его в столовую обедать. Ничто не может сбить с ног так, как беззащитный отец. Поэтому я не могу простить этого ублюдка. Старик такой беспомощный, а ему совершенно все равно. Я знаю, ему всего восемнадцать. Но разве можно быть таким бездушным? Таким черствым? Да будь ему восемь, и то это было бы отвратительно. Но так уж вышло: что имеем, то имеем. У меня столько хлопот со стариком, что даже времени не было подумать о матери. Наверное, потом настигнет. А тебе каково без них? Я помню, как они с твоим братишкой приезжали на поезде тебя навестить.