Урок анатомии. Пражская оргия

Но безграничной стала следующая страница. Он думал, что выбрал жизнь, а оказалось, что выбрал следующую страницу. Крал время писать рассказы, но никогда не задумывался о том, что время может красть у него. И только постепенно совершенствование железной писательской воли станет ощущаться как уклонение от непосредственного опыта, а способы выпустить пар воображения, выставить себя напоказ, раскрыться, сотворить жизнь — как суровое тюремное заключение. Он думал, что выбрал жизнь невероятно насыщенную, но выбрал он монашество и уединение. В этом выборе присутствовал парадокс, которого он и не предполагал. Когда несколько лет спустя он пошел на постановку «В ожидании Годо», после спектакля он сказал той женщине, что была тогда его одинокой женой: «А что тут такого ужасного? Обычный день для писателя. Разве что Поццо с Лаки не приходят».

Чикаго вырвал его из еврейского Нью-Джерси, затем писательство взяло верх и отрикошетило его назад. Он был не первым: они бежали из Ньюарка (Нью-Джерси), из Камдена (Огайо), из Сок-Сентра (Миннесота), из Эшвилла (Северная Каролина); терпеть не могли невежество, склоку, скуку, праведность, нетерпимость, различные проявления ограниченности; не могли вынести узости, а потом проводили остаток жизни, думая только об этом. Из десятков тысяч тех, кто сбежал, темп исхода устанавливают те изгнанники, которым не удается выбраться. И невозможность выбраться становится их работой — этим они занимаются целыми днями.

Разумеется, теперь он хотел стать врачом — чтобы избавиться не только от непрекращающейся рефлексии, но и от всех скандалов, которые он спровоцировал, взяв в основу своего последнего романа настоящий скандал. За дьявольским актом агрессии, ставшим триумфом у публики, — покаянный акт подчинения. Теперь, когда родители умерли, он мог двинуться дальше и доставить им радость: от сына-отступника к еврею-врачу, чтобы положить конец скандалам и ссорам. Пять лет — и он поступит в интернатуру по лепре, и все его простят. Как Натан Леопольд[45]. Как Макбет, приказав последнее из тел невинных сбросить в ров, вступает в «Эмнести Интернешнл».

Не пройдет, подумал Цукерман. Не получится. Исключительно сентиментальная иллюзия. Хочешь убить короля — убей короля, а потом либо сломаешься и погубишь себя, либо, еще лучше, — займешь его место, чтобы тебя короновали. И если коронуют Макаппеля, так тому и быть.

— Знаете, почему мой журнал не распространяют по всей стране? — спросил он, повернувшись к соседу. — Потому что он не такой скучный, как его.

— Вы об этом уже говорили.

— В его журнале сплошь девицы с большими сиськами. А еще Хефнер вечно болтает о Первой поправке. В «Давай по-быстрому» есть всё. Я не признаю цензуры ни в чем. Мой журнал — зеркало, и мы отражаем всё. Я хочу, чтобы мои читатели знали, почему они не должны презирать себя, если хотят с кем-то переспать. А если они дрочат, это не значит, что они пали ниже некуда. И им не нужен Сартр, чтобы считать это в порядке вещей. Я не гей, но мы все больше пишем на эту тему. Мы помогаем женатым мужчинам, ищущим удовольствий по-быстрому. Нынче минет по большей части практикуют женатые мужчины. Вы женаты?

— Да, женат. У меня трое детей.

— И вы ничего этого не знали?

— Нет, не знал.

— Из «Плейбоя» вы об этом и не узнаете. Это все не для читателей Хефнера. И не для «Уоллстрит джорнал». Но на задних рядах кинотеатров, в туалетах баров, на стоянках у кафешек для дальнобойщиков — вот там в основном и делают минет. Секс в Америке меняется — люди становятся свингерами, делают куннилингус, женщины больше трахаются, женатые мужчины сосут члены, и «Давай по-быстрому» все это отражает. А что нам, лгать, что ли? Я изучаю статистику. Происходят фундаментальные сдвиги. Я по натуре революционер, мне всего этого мало. Слишком медленно все движется. Однако за последнее десятилетие семяизвержение в Америке увеличилось по меньшей мене на двести процентов. Только в «Деловой неделе» вы этого не найдете. Вот вы говорите — «Плейбой». Женатый мужчина вроде вас смотрит «Плейбой», смотрит на всех этих зайчиков, и женщина эта недоступна, это девица, которую он никогда не получит. Что ж. Он дрочит и возвращается в спальню к жене. А в «Давай по-быстрому» вы смотрите на девушек и знаете, что вы можете позвонить и получить их за пятьдесят баксов. Вот чем отличается инфантильная фантазия от реальности.

— Что ж, — ответил сосед и стал разбирать оставшиеся бумаги, — я поищу ваш журнал.

— Непременно поищите, — сказал Цукерман.

Но останавливаться, несмотря на то что собеседник явно желал закончить разговор, ему не хотелось. Изображать порнографа Милтона Аппеля стало по-настоящему занятно. Немного отдохнуть от Цукермана.

Пусть неполная, но передышка — не отказываться же от ее.

— Знаете, как я придумал «Давай по-быстрому»?

Ответа не последовало. Соседа явно не интересовало, как Аппель придумал «Давай по-быстрому». А Натана интересовало.

— У меня был свингерский клуб, — сказал Цукерман. — На Восемьдесят первой улице. «Миллениум Милтона». Вы о нем не слышали. Это был закрытый клуб. Никакой проституции, никто за секс не платил, ни по какому закону меня было не привлечь. Секс по согласию — в Нью-Йорке это не запрещено. Меня просто изводили всеми возможными способами. У меня огнетушитель в тридцати сантиметрах над землей, а положено двадцать. У меня отобрали лицензию на спиртное. Или вдруг прорывает трубу, и душевые остаются без воды. Время для всего этого еще не пришло, вот в чем дело. Так вот, был у меня управляющий — он сейчас сидит за подлог. Получил шесть лет. Милейший парень по фамилии Горовиц. Мортимер Горовиц. — Мортимер Горовиц был главным редактором «Инквайери». — Еще один еврей, — сказал Цукерман. — В этом бизнесе полно евреев. Евреев притягивает порнография — как и все прочие средства массовой информации. Вы еврей? — спросил он.

— Нет.

— Большинство успешных порнографов евреи. Или католики. Вы католик?

— Да, — ответил собеседник, уже не пытаясь скрыть раздражение. — Я католик.

— Католиков там много. Из числа бунтующих. Так вот, Горовиц был довольно полный, — действительно полный, сукин сын, — и потливый. Мне Горовиц всегда нравился. Может, не очень умен, но милый такой шмук[46]. Приятный человек. И еще Горовиц очень любил хвастаться своими сексуальными подвигами, и я поспорил с ним на тысячу долларов, кто-то еще на две, кто-то на пять, сколько оргазмов он может испытать. Он утверждал, что сможет кончить пятнадцать раз за восемнадцать часов. Так он кончил пятнадцать раз за четырнадцать часов. При нас был студент-медик, он проверял, было ли семяизвержение. Горовицу всякий раз приходилось вытаскивать член, чтобы мы могли удостовериться. Все это было в темной задней комнате «Миллениума Милтона». 1969 год. Он трахает бабу, потом вопит: «Кончаю!», студент бежит туда с фонариком, и мы проверяем сперму. Помню, стою там и говорю: «Вот такая у меня жизнь, и это никакое не извращение, это пленительно!» Помню, я подумал: «Будут снимать „Жизнь Милтона Аппеля“ — какая великая сцена получится». Меня пленило именно то, что там происходило. Я подумал: «Мы все учитываем. Кто работал. Каковы успехи. Средняя выручка. Так почему бы и секс-достижения не учитывать? Вон Горовиц какой рекорд установил — достойный первой полосы „Нью-Йорк таймс“, а никто про это не знает». И из этого получилась главная статья первого номера «Давай по-быстрому». Четыре года назад. Это полностью изменило мою жизнь. Знаете, я и не хочу такой журнал, как «Плейбой», даже если мне гарантируют пятьсот миллионов…

Самолет стукнулся о посадочную полосу. Цукерман вернулся. Чикаго! Но остановиться он не мог. До чего это было увлекательно! Давно он так не забавлялся. И неизвестно, когда еще он позабавится. Впереди — четыре года учебы.

— Один тип на днях позвонил и говорит: «Аппель, сколько вы заплатите за фото трахающегося Хью Хефнера?» Говорит, у него десятки фотографий, где Хефнер трахает своих зайчиков. Я ответил, что не дам ни цента. «Думаете, это новость, что Хью Хефнер трахается? Достаньте мне фото, где трахается папа римский, — вот тогда обсудим цену».

— Слушайте, — сказал сосед, — этого вполне достаточно.

Вдруг он расстегнул ремень на кресле и, несмотря на то что самолет еще ехал по полосе, вскочил и пересел на пустое место через проход.

— Сэр! — закричала стюардесса. — Будьте добры, оставайтесь на своем месте до полной остановки самолета.

Даже не дождавшись багажа, Цукерман нашел телефон-автомат и позвонил в больницу «Биллингз». Пока секретарша искала Бобби, ему пришлось опустить в автомат второй десятицентовик. Некуда перезвонить, объяснил он секретарше, он — старинный друг, только что приехал, и ему нужно срочно поговорить с доктором Фрейтагом.

— Он только что вышел…

— Постарайтесь его догнать. Скажите, это Натан Цукерман звонит. По очень важному делу.

— Цук! — закричал Бобби, взяв трубку. — Цук, это просто потрясающе! Где ты?

— Я в аэропорту. О’Хара. Только что приземлился.

— Отлично! Ты приехал читать лекции?

— Я приехал опять учиться. Буду студентом. Боб, мне осточертело быть писателем. Я добился успеха, заработал кучу денег, и я ненавижу всю эту херню. Больше не хочу этим заниматься, я действительно решил бросить литературу. Я думал-думал и понял, что единственное, что может мне подойти, — это карьера врача. Я хочу поступить в медицинскую школу. Прилетел узнать, могу ли я записаться на зимнюю четверть и освоить нужные курсы по естественным наукам. Бобби, мне нужно немедленно с тобой повидаться. У меня с собой все нужные бумаги. Я хочу посидеть, поговорить с тобой, понять, как мне с этим справиться. Ты что думаешь? Возьмут они меня, сорокалетнего, полного невежду по научной части? В дипломе у меня одни отличные оценки. И заработанные тяжким трудом, Боб. Отличные оценки, заработанные в 1950 году — они как доллары 1950 года.

Бобби смеялся — в общежитии Натан по вечерам развлекал их лучше всех, и сейчас это, должно быть, что-то в том же духе — мини-представление по телефону, в память о былых временах. Бобби всегда был на редкость смешлив. На втором курсе они жили в разных комнатах, потому что смех действовал на астму Бобби убийственно: зайдешься смехом — и приступа не миновать. Когда Бобби видел Натана, идущего по двору к нему навстречу, он вскидывал руку и молил: «Не надо, не надо! У меня занятия». Да, веселые были денечки. Ему все говорили: не будь дураком, записывай и публикуй. Вот он и стал публиковать. А теперь решил стать врачом.

— Боб, мы можем встретиться сегодня днем?

— До пяти я занят под завязку.

— Пока я доеду, уже будет пять.

— Цук, в шесть у меня совещание.

— Значит, на часок, просто поздороваться. О, мой чемодан приехал, до встречи!

Снова в Чикаго — и чувствовал он то же, что и в первый свой приезд. Новая жизнь. И быть надо дерзким, решительным, бесстрашным, а не робким, терзаемым сомнениями, вечно унылым. Прежде чем выйти из телефонной будки, он, чтобы не рисковать и не принимать третий за восемь часов перкодан, хлебнул водки из фляжки. Кроме острой жалящей боли, начинавшейся за правым ухом и спускавшейся по шее к лопаткам, ничто серьезно его не беспокоило. Но именно такого рода боль он особенно не любил. Не чувствуй он себя дерзким, решительным и бесстрашным, он бы, возможно, впал в уныние. С мышечной болью он бы справился, повышенную чувствительность, зажимы, спазмы — это он мог вынести, даже довольно долго; но не огненную струю, вспыхивавшую, стоило чуть повернуть или наклонить голову. Такое состояние не всегда проходило в одночасье. Прошлым летом он так мучился девять недель. После того как он двенадцать дней принимал бутазолидин, оно немного улучшилось, но к тому времени желудок был настолько раздражен бутазолидином, что не мог переварить ничего тяжелее рисового пудинга. Всякий раз, когда Глория могла задержаться на пару часов, она пекла рисовый пудинг. Каждые тридцать минут в кухне звонил таймер, она вскакивала с коврика и мчалась, в чулках на поясе и туфлях на каблуке, к духовке — помешать рис. После месяца рисовых пудингов Глории и кое-чего еще улучшение так и не наступило, и его послали в Маунт-Синай на рентген пищеварительного тракта, с барием. Никаких дыр в кишках у него не обнаружили, но гастроэнтеролог велел больше никогда не запивать бутазолидин шампанским. Вот как это происходило: бутылка из ящика, присланного Марвином ему на сорокалетие, всякий раз, когда заходила после занятий Дайана и он пытался — безуспешно — надиктовать хоть одну страницу, один абзац. Было что праздновать: его карьера закончилась, Дайанина только начиналась, и «Дом Периньон» был выдержанный.