Урок анатомии. Пражская оргия

Он взял с тумбочки телефон, но не мог даже набрать первую цифру кода — на него навалилась усталость. Такое уже бывало, когда он собирался позвонить Генри. Утомили его и собственная сентиментальность, и их праведность. Иметь и брата, и эту книгу не получилось.

Позвонил он Дженни. Той, перед кем ему пока что не в чем было оправдываться.

Он звонил долго. Она могла уйти куда-нибудь с альбомом — писать занесенный снегом садик или колоть в сарае дрова. Пару дней назад он получил длинное письмо из Беарсвилля, длинное и захватывающее, она писала: «Я чувствую, ты вот-вот рехнешься», а он все заглядывал в письмо и проверял, написала ли она «рехнулся» или «рехнешься». Бороться с настоящим срывом было бы уж полным кошмаром. На это ушло бы столько времени, сколько на учебу в медицинской школе. Еще больше. Даже когда его браки распадались — и всякий раз это была катастрофа, что до сих пор его поражало, ведь он такой упорядоченный человек, — он не рехнулся, вовсе нет. Как бы ни было тяжко, он всегда жил дальше вполне здраво, пока не возникали новые отношения, которые помогали ему вернуться в старый уклад. Только в последние полгода мрачные, пугающие приступы смятения стали серьезно подтачивать его талант к упорядоченной жизни, и дело было не только в боли, а в том, что он жил, не пестуя никакой книги, которая, в свою очередь, пестовала бы его. В прошлой жизни он и представить не мог, что можно не писать хотя бы неделю. Он не понимал, как миллиарды тех, кто не пишет, выдерживают бури каждодневной жизни, все то, что наседает на них, ведь это так гнетет мозг и так мало из этого понято или названо. Если бы он не лелеял в себе гипотетического Цукермана, он мог бы разобраться со своим существованием разве что при помощи огнетушителя. Но то ли в его существовании уже не с чем было разбираться, то ли ему не хватало силы воображения, чтобы превратить в якобы саморазоблачительную литературу то, чем стало его существование. Не осталось никакой риторической завесы: он оказался связан чем-то по-настоящему грубым, с кляпом во рту, измученный до самой своей негипотетической сути. Он больше не мог притворяться кем-нибудь еще, и посредником между собой и своими книгами он быть перестал.

Дженни, запыхавшись, подбежала к телефону на пятнадцатом звонке, и Цукерман тут же повесил трубку. Скажи он ей, куда собрался, она, как и Дайана, стала бы его отговаривать. Он вдруг ясно понял, что все они стали бы его отговаривать. Яга с малопонятным польским акцентом вывалила бы на него свое польское отчаяние: «Ты хочешь быть как люди, которых тянет к ординарности. Хочешь иметь тонкие чувства, как средний класс. Хочешь быть врачом — как те, кто признается в преступлениях, которых не совершали. Привет, Достоевский! Не будь таким банальным». Глория рассмеялась бы и сказала что-нибудь бредовое: «Может, тебе нужен ребенок? Я могу завести второго мужа, и мы родим ребеночка. Марвин возражать не станет — он любит тебя больше, чем я». Но остановит его подлинная мудрость Дженни. Он вообще не понимал, почему она до сих пор с ним общается. Почему они все с ним общаются. Глория, предполагал он, приходила к нему, чтобы покрасоваться в своих стрингах, чтобы было чем заняться днем пару раз в неделю; Дайана, будущий матадор, хотела разок попробовать всего; Яге нужно было убежище где-нибудь между домом, который был не-домом, и клиникой Энтона, а ничего лучше его коврика увы, она найти не смогла. Но Дженни, что она в нем нашла? Дженни была одной из длинной череды рассудительных жен, писательских жен, умеющих со сноровкой сапера обезвредить и дикую паранойю, и разгулявшееся воображение творца, постоянно усмиряя взаимоисключающие желания, что пышным цветом цветут в писательском кабинете, из тех милых женщин, что вряд ли откусят тебе яйца, милых, здравомыслящих женщин, на которых можно положиться, из послушных дочерей, выросших в неблагополучных семьях, из тех идеальных женщин, с какими он в конце концов разводился. Что и кому ты доказываешь, маясь в одиночку, когда есть Дженни, которая всегда готова прийти на помощь и никогда не отчаивается?

Нет, он не станет ей рассказывать, что задумал и почему не снимет домик поблизости. Жажда жизни, а не еще большее уединение, — вот что мне нужно, моя задача — вернуть смысл существования среди людей, а не усовершенствовать навыки выживания в одиночку. Даже если можно будет беседовать с тобой, зимой сидеть у камина, а летом смотреть на огромное небо над головой, из меня получится не новый сильный человек, а маленький мальчик. Нашим сыном окажусь я. Нет, я не хочу, чтобы меня нянчили в теплом уютном доме. Я не намерен следовать дурацким советам психоаналитика и «возвращаться в младенческое состояние». Я за то, чтобы отрешиться от самоотречения, воссоединиться со всем человечеством!

А если черный хлеб Дженни меня излечит?

Есть много того, что тебе не надо делать, чтобы меня ублажить. Ты нашел женщину, которую можешь сделать счастливой. Я живу, заботясь только о себе и кошке, и это начинает меня тяготить. Ты бы почувствовал, что тебя отпустило.

Все так, ну а что, когда тебе приестся меня лечить? Глория, конечно, права, и страдающий мужчина (во всех остальных смыслах состоявшийся) является для некоторых женщин искушением, но что происходит, когда неспешное лечение не приносит плодов и нежных благодарностей не поступает? Каждое утро, ровно в девять, она отправляется в мастерскую и возвращается только к ланчу — заляпанная краской, погруженная в свои картины, мечтающая заглотить сэндвич и вернуться к работе. Мне знакома такая погруженность. И моим бывшим женам тоже. Будь я здоров и погружен в новую книгу, я мог бы решиться и переехать, купил бы себе парку и валенки, крестьянствовал бы вместе с Дженнифер. Днем существовали бы по отдельности, каждый сосредоточенный на своем, трудились бы поодиночке, так же рабски, как крестьяне на земле, над своими упрямыми замыслами, а вечерами собирались бы расслабиться вместе, делили бы хлеб, вино, беседу, чувства и постель. Но делить постель легче, чем делить боль. И она это довольно скоро осознает, а я начну читать «Новости искусства», обложенный пакетами со льдом, научусь ненавидеть Хилтона Крамера[34], а она не только днями, но и ночами будет пытаться одолеть Ван Гога. Нет, он был не готов из творца превратиться в сожителя творца. Ему нужно было избавиться от всех женщин. Пусть и нет ничего подозрительного в том, что кто-то прилепился к такому, как он, но ему уж точно не следует прилепляться ко всем им. Все они, такие заботливые, такие терпеливые, готовые удовлетворять все мои нужды, лишают меня того, что мне необходимо, чтобы выбраться из этой ямы. Дайана умнее, Дженни — творческая личность, Яга по-настоящему страдает. А с Глорией я чувствую себя Грегором Замзой, ждущим на полу у буфета, когда сестра принесет ему поесть. Все эти голоса несмолкаемым хором напоминают мне — будто я мог это забыть, — как я неблагоразумен, как ленив и беспомощен, чрезмерно завален благами, как мне повезло даже в моих невезеньях. Если хоть еще одна женщина начнет читать мне нотации, уж лучше отправьте меня в палату для буйнопомешанных.

Он позвонил доктору Котлеру.

— Это Натан Цукерман. Что значит «долорогист»?

— Добрый день, Натан. Так вы получили подушку? Начали пользоваться?

— Да, ее доставили, спасибо. Вы подписались как долорогист. Я сейчас как раз лежу на подушке и решил позвонить вам, уточнить определение.

На самом деле он позвонил узнать о гипнотических практиках, применяемых в трудных случаях, позвонил, потому что традиционные методы высокоуважаемых врачей никакого облегчения не принесли, потому что он не мог позволить себе отказаться от нового метода только из-за того, что врач пожилой и эксцентричный человек, или из-за того, что врач-изгнанник ностальгирует по тем же трущобам, что и он. Все родом откуда-то, все стареют, все говорят с тем или иным акцентом. Излечение ни от Господа Бога, ни от больницы Маунт-Синай не придет — теперь это стало ясно. Гипноз казался огромным шагом назад — после того, как он сам сколько лет всех гипнотизировал, однако если кто-то действительно сможет поговорить с болью напрямую, не требуя от него поисков смысла, без помех вечно жужжащего эго…

— Долорогия — это неологизм доктора Котлера или область медицины, которую можно изучать?

— Это то, что каждый врач изучает ежедневно, когда к нему приходит пациент и говорит: «Доктор, у меня болит». Но я как раз считаю долорогию своей основной специальностью, потому что мой метод заключается в отказе от лекарств и аппаратов. Я — из времен стетоскопов, термометров и хирургических щипцов. Для остального есть два глаза, два уха, две руки, рот и самый главный инструмент — врачебная интуиция. Боль — она как плачущий ребенок. Не может объяснить, чего хочет. Долорогист докапывается до сути дела. Хроническая боль — это загадка, разгадывать которую у большинства моих коллег времени нет. Многие из них ее боятся. Многие врачи боятся смерти и умирания. Когда люди умирают, им требуется невероятное количество поддержки. И доктор, который боится, не может им ее дать.

— Вы сегодня днем свободны?

— Для Натана Цукермана я свободен в любое время суток.

— Я бы хотел зайти, побеседовать о том, что мы будем делать, если подушка не поможет.

— Мальчик мой, голос у вас расстроенный. Приходите сначала на ланч. Я живу с видом на Ист-Ривер. Когда я здесь поселился, думал, буду стоять и смотреть на реку по пять часов в день. Теперь я так занят, вдет неделя за неделей, а я и не успеваю вспомнить, что здесь есть река.

— Мне хотелось бы поговорить о гипнозе. Гипноз, отметили вы в своей записке, иногда помогает в таких случаях, как у меня.

— Нисколько не преуменьшая ваших страданий, хочу отметить, что он помогает в куда более тяжелых случаях. Астма, мигрень, колит, дерматит… Я видел, как человек на грани самоубийства из-за невралгии тройничного нерва — а это кошмарная боль, поражающая лицо, — вернулся к жизни благодаря гипнозу. В моей практике встречались пациенты, от которых все отказались, а теперь я не успеваю отвечать на письма этих людей, которых считали неизлечимыми и которым я гипнозом вернул здоровье. Моей секретарше нужна секретарша — настолько я завален письмами.

— Я буду у вас через час.

Но через час он лежал на разобранной постели в своей спаленке и звонил в Кеймбридж, штат Массачусетс. Хватит трястись перед атакой. Но я не трясусь, и это не первая атака. Он что, будет сидеть и слушать, вне зависимости от того, насколько великодушно я буду терпеливо указывать на сотни его ошибок? Рассчитываешь, что его будут мучить угрызения совести? Полагаешь, что завоюешь его расположение тем, что позвонишь по межгороду и сообщишь ему, что он не умеет читать? Он высказывает правильные мысли по поводу евреев, а ты высказываешь неправильные мысли по поводу евреев, и что ты ни ори, это ничего не изменит. Но такие вот Аппели и сглазили — своим дурным еврейским глазом — мои мускулы. Они вгоняют иголки, я воплю и заглатываю перкодан дюжинами. А с дурным глазом вот что делают — тычут в него горящей палкой. Но он не наместник моего отца и уж тем более не великий вождь, которому юный Натан мечтал угодить, но не мог не противодействовать. Я не юный Натан. Я сорокалетний клиент трихологической клиники Энтона. Необходимость быть «понятым» отпадает, когда начинаешь терять волосы. Отец, который на смертном одре назвал тебя ублюдком, умер, а общность, называемая «еврейством», — понятие, не поддающееся их морализаторским оценкам. Это я узнал от Милтона Аппеля, от одного из его воплощений. И разъяснять им все это нет смысла.