Урок анатомии. Пражская оргия

— Откуда ты знаешь, я спрашивать не буду. Продолжай.

— Я знаю писателей. Красивые чувства. Они тебя очаровывают красивыми чувствами. Но чувства быстро испаряются, когда ты перестаешь им позировать. Как только они в тебе разберутся и все запишут, ты свободна. Если они что тебе и дают, так только свое внимание.

— Можно и этого не получить.

— Ах, это внимание! Объекту очень приятно, пока внимание направлено на него.

— Кем ты была в Польше?

— Я же сказала. Женщиной-рекордсменкой. Женщиной, которая влюблялась не в тех мужчин. — И она снова предложила встать, чтобы он ее поимел, в любую позу, которая его возбуждает. — Кончай как хочешь и не жди меня. Пусть писатель лучше этим занимается, а не вопросы задает.

А тебе что лучше? Нелегко было оказать ей любезность и не спросить. Яга права насчет писателей — все это время Цукерман думал, что, если она разговорится, быть может, в ее рассказах отыщется то, что побудит его снова начать писать. Она его оскорбляла, она его бранила, а когда пора было уходить, порой так злилась, что сдерживалась как могла, чтобы его не ударить. Она хотела стать бессильной, чтобы ее спасали, и хотела быть героиней, добиться своего, и ненавидела она его, похоже, больше всего за то, что он напоминал ей — просто потому, что все это подмечал, — что она не способна ни на то, ни на другое. Писатель в простое, Цукерман изо всех сил старался оставаться невозмутимым. Не следует смешивать удовольствие и работу. Он здесь, чтобы слушать. Он мог поддержать ее только этим. Они приходят, думал он, рассказывают мне о себе, я слушаю и изредка говорю: «Быть может, я понимаю больше, чем ты думаешь», но я не могу излечить недуги всех пациентов, что ко мне приходят, согбенные под грузом своих горестей и бед. Это, конечно, чудовищно: все страдания мира мне хороши, поскольку они льют воду на мою мельницу, и все, что я могу, узнав чью-то историю, так это захотеть превратить ее в материал, но если кто этим одержим, то ничего не поделаешь. В этом занятии есть демоническая сторона, о которой Нобелевский комитет предпочитает не распространяться. Было бы чудесно, особенно когда общаешься со страдальцами, не преследовать личных целей, руководствоваться высокими мотивами, как все, но — увы! — такое уж ремесло. Писатель может лечить одного пациента — самого себя.

После того как она ушла, а Глория заехала и привезла ему ужин, и за несколько часов до того, как он продолжил записывать на магнитофон очередную отповедь Аппелю, он сказал себе: «Начни сегодня. Займись этим сегодня», и стал фиксировать все, что помнил из пространной тирады, которую выдала Яга, когда он лежал под ней на коврике. Ее таз поднимался и опускался как заведенный, как инструмент вроде метронома. Легкими, ритмичными, неустанными толчками — четкими, как биение пульса, мучительно дробными, и все это время она безостановочно говорила, говорила, трахаясь, с размеренной возбуждающей холодностью, словно он был мужчиной, и это был акт, который она пока еще не окончательно презирала. Он чувствовал себя заключенным, делающим подкоп ложкой.

— Ненавижу Америку, — говорила она. — Ненавижу Нью-Йорк. Ненавижу Бронкс. Ненавижу бульвар Брукнер. В любой польской деревне есть хотя бы пара зданий эпохи Возрождения. А здесь — только дома-уродцы, один за другим, и американцы, задающие прямые вопросы. По душам поговорить тут не с кем. Здесь нельзя быть бедным, и это я тоже ненавижу. — Тик-так. Тик-так. Тик-так. — Ты считаешь меня невротичкой и психопаткой. Сумасшедшая Яга. Считаешь, что я должна быть как американские девушки, типичные американские девушки — энергичной, позитивной, талантливой. Как все эти умные американские девушки, которые думают: «Я могу быть актрисой, я могу быть поэтом, я могу быть хорошей учительницей. Я настроена позитивно, я расту — пока я росла, я не росла, а теперь расту». Ты считаешь, я должна быть одной из этих хороших-прехороших скучных американских девушек с их наивной верой в то, что будешь хорошей, энергичной, талантливой — всего добьешься? «Как такой мужчина, как Натан Цукерман, может влюбиться в меня на две недели, а потом бросить? Я хорошая, энергичная, позитивная, талантливая, я расту — разве такое возможно?» Но ты не беспокойся, я не наивная. Во мне есть темные стороны. А на все темные стороны, которые были в них, им пролил свет психиатр. И теперь они считают, что выздоровели. Сделать жизнь осмысленной. Расти. Они на это покупаются. Некоторые, посообразительнее, это продают. «Отношения, которые были, меня научили многому. Это полезно для личностного роста». Если в них и есть темные стороны, то это стороны приятные. Когда ты с ними трахаешься, они улыбаются. Стараются, чтобы все было чудесно. Тик-так. — Чтобы все было красиво. — Тик-так. — Тепло и нежно. — Тик-так. — С любовью. А во мне нет этого американского оптимизма. Терпеть не могу терять людей. Терпеть не могу. И я не улыбаюсь. Я не расту. Я исчезаю! — Тик-так. Тик-так. — Натан, я тебе рассказывала, что меня изнасиловали? В тот день, когда я ушла отсюда в дождь?

— Нет, не рассказывала.

— Я шла под дождем к подземке. Я была пьяна. Думала, не дойду — ноги заплетались. И я стала ловить такси — доехать до станции. Остановился лимузин. Плохо все помню. В лимузине был шофер. У него тоже было польское имя — это я помню. Видимо, в лимузине я вырубилась. Я даже не знаю, вела ли я себя как-нибудь провокационно. Он все вез меня, и вез, и вез. Я думала, он везет меня до подземки, но тут он остановился и сказал, что я должна ему двадцать долларов. У меня двадцати долларов не было. И я сказала: «Я могу вам только чек выписать». А он ответил: «Откуда мне знать, действителен ли он?» И я сказала: «Можете позвонить моему мужу». Этого мне совсем не хотелось, но я была такая пьяная, что не соображала, что делаю. И я дала ему твой номер.

— А где вы были в этот момент?

— Где-то. По-моему, на Вест-Сайде. И он сказал: «Хорошо, давайте позвоним вашему мужу. Вон ресторан, зайдем туда и позвоним». Я зашла, но это был не ресторан. Это был какой-то подъезд. Он кинул меня на пол и изнасиловал. А потом отвез к станции.

— Это было ужасно или так, ничего особенного?

— А-а-а, тебе нужен «материал»? Ничего особенного. Я была так пьяна, что ничего не почувствовала. Он боялся, что я сообщу в полицию. Потому что я сказала, что сообщу. Я ему сказала: «Вы меня изнасиловали, и я этого так не оставлю. Не для того я уехала из Польши в Америку, чтобы меня изнасиловал поляк». Он сказал: «Да ты, может, не с одной сотней мужиков переспала, кто тебе поверит?» А я даже не собиралась идти в полицию. Он был прав — мне бы никто не поверил. Я просто хотела ему объяснить, что он поступил ужасно. Белый, с польским именем, симпатичный, молодой, почему он это сделал? Почему мужчинам нравится насиловать пьяных женщин? Какое в этом удовольствие? Он довез меня до станции, спросил, как я, могу ли ехать дальше. Даже проводил меня до платформы и купил жетон.

— Какой щедрый!

— Он тебе не звонил?

— Нет.

— Извини, что я дала ему твой номер, Натан.

— Да какая разница!

— Само изнасилование — оно ничего не значите. Я пришла домой и помылась. Но дома меня ждала открытка. От моего варшавского любовника. И тут я расплакалась. Это много чего значило. Открытка — мне! Он наконец собрался мне написать — и прислал открытку! Мне после этой открытки было видение — дом моих родителей перед войной и как все потом было. Ваша страна в нравственном смысле, может, лучше Польши, но даже мы, даже мы… Хочешь кончить?

— Даже мы — что?

— Даже мы заслуживаем лучшего. У меня не было нормальной жизни — практически с тех пор, как я родилась. Я не очень нормальный человек. Когда-то у меня была маленькая дочка, и она говорила, что я хорошо пахну, а мои тефтели — лучшие в мире. Теперь и этого нет. Теперь у меня и такого дома нет. Теперь у меня не-дом. Я вот что хочу сказать: когда тебе надоест меня трахать, я пойму, но пожалуйста, — сказала она в тот момент, когда его тело, сыграв с ним очередную шутку, вдруг извергло семя, — пожалуйста, дружить со мной продолжай.

Подлаживался он как мог: выпивал с Ягой и курил с Глорией, а потом водрузился в кресло и, с воротником на шее, положив на подставку блокнот, попробовал допридумать то, чего он еще не знал. Он думал о том, что его изгнание может значить по сравнению с ее. Ее по сравнению с изгнанием доктора Котлера. Их изгнание — это тоже болезнь, либо через два-три года пройдет, либо станет хроническим, и ничего уже не поделаешь. Он пытался вообразить Польшу, прошлое, дочку, любовника, открытку — словно он мог вылечиться, только если начнет заново, станет писать рассказы не такие, как прежде. «Горести Яги». Но у него ничего не получалось. Да, во всех уголках земли люди плачут от мучений, трагедий, жестокости, утрат, но он не может сделать их истории своими, пусть они и куда более страстные и мощные личности по сравнению с ним и его мелочами жизни. Можно поражаться их историям как поражается читатель, но читатель — это не писатель. Отчаяние тоже не помогает: чтобы сочинить рассказ, одного вечера недостаточно, даже когда получается написать его в один присест. К тому же, если Цукерман будет писать о том, чего не знает, кто же напишет о том, что знает он?

Только вот что он знает? История, в которой он был властен и которой были порабощены его чувства, закончилась. Ее истории не были его историями, но и его истории больше не были его историями.

Готовясь к тому, что придется встать с коврика и проехать около тысячи трехсот километров до Чикаго — притом что за год дальше чем на Лонг-Айленд за подавителем боли он не ездил, — он сначала провел пятнадцать минут под душем с новой стодолларовой головкой, потоки воды из которой, как гарантировал Хаммахер Шлеммер, вколачивают в тебя здоровье. Но из нее сочились только тоненькие струйки. Кто-то из соседей в этом старом доме либо включил посудомоечную машину, либо набирал ванну. Вышел он достаточно ошпаренный, но чувствовал себя нисколько не лучше, чем до душа. Он часто выходил, чувствуя себя нисколько не лучше, даже когда напор был нормальный и вода хлестала, как и предписывалось. Он вытер запотевшее зеркало на аптечке и рассмотрел свое раскрасневшееся тело. Никаких зловредных органических изменений пока не наблюдалось, никаких стигматов, только верх торса, некогда его гордость, выглядел так же чахло, как после обычного утреннего душа, который он принимал, чтобы расслабиться после сна. По совету физиотерапевта он трижды в день принимал обжигающий душ. Жар вкупе с бьющими струями воды должен был снимать спазмы и снимать боль. «Обезболивание гиперстимуляцией» — этому принципу служили иголки акупунктурщика, пакеты со льдом, которые он прикладывал в промежутках между обжигающим душем, прыжок с крыши отеля «Стэнхоуп».

Вытираясь, он ощупывал себя, пока не почувствовал, что больше всего болит где-то посередине верха левой трапециевидной мышцы, легкое жжение в области отростков позвонков и справа от третьего шейного позвонка, а при движении боль в длинной головке левого бицепса. Между восьмым и девятым ребром только слегка ныло — стало чуть получше, чем два часа назад, когда он осматривал себя, а тянущее ощущение в левой дельтовидной мышце было более или менее терпимым, примерно то же мог чувствовать питчер, отбросав девять иннингов холодным сентябрьским вечером. Если бы болела только дельтовидная, он шел бы по жизни счастливым человеком: если бы он мог договориться с Источником Всех Болей оставить ему, хоть до самой смерти, боль в трапециевидной мышце или жжение в шее — любой из множества его симптомов — в обмен на полное избавление от всего остального…