Урок анатомии. Пражская оргия

Прага, 5 февраля 1976

Без четверти восемь меня будит телефонный звонок.

— Это я, твоя будущая жена. Доброе утро. Пришла тебя навестить. Я внизу, в холле. Поднимаюсь к тебе.

— Нет, нет. Я сам к тебе спущусь. Речь шла насчет обеда, а не завтрака.

— Чего ты боишься? Почему не хочешь, чтобы я к тебе пришла, ведь я люблю тебя? — спрашивает Ольга.

— Здесь не самое подходящее место. Сама знаешь.

— Я поднимаюсь.

— Ты ищешь неприятностей на свою голову.

— Не на свою, — говорит она.

Не успеваю я застегнуть брюки, а она уже стоит на пороге, в длинном замшевом пальто — похоже, оно прошло с ней войну и окопы, в высоких кожаных сапогах, будто прямиком с огородных грядок. На фоне этих поношенных, грязных звериных кож ее белая шея и белое лицо выглядят волнующе беззащитными — и становится понятно, почему с ней проделывают не самые приятные вещи: замурзанная, нахальная и беспомощная той глубокой, неизбывной сексуальной беспомощностью, которая даже буржуазных мужей с успехом превращала в гордецов в салонах и жеребцов в спальнях. Раз я всего боюсь, все равно, куда идти. Что ж, она не просто идет, она уже пришла: безрассудное отчаяние во плоти.

Быстро впускаю ее и захлопываю дверь.

— Благоразумие не твой конек.

— Никогда о нем не слышала. А к чему ты это сказал? — спрашивает она.

Указываю на медную люстру над кроватью — там, как еще в Нью-Йорке предупредил меня Сысовский, чаще всего устанавливают подслушивающее устройство.

— Находясь в номере, — предупреждал он меня, — думайте, о чем говорите. Жучки спрятаны повсюду. И по телефону лучше ничего важного не обсуждать. Не говорите с ней о рукописи по телефону.

Я продолжаю одеваться, а она плюхается в кресло у окна.

— Ты должен понять, — громко говорит она, — что я выхожу за тебя не из-за денег. Я выхожу за тебя, — продолжает она, указывая на бра, — потому что ты сказал, что полюбил меня с первого взгляда, а я этому поверила и сама с первого взгляда тебя полюбила.

— Да ты совсем не спала.

— Как могла я спать? Я только и думала что о своей любви к тебе, а она и радует, и печалит одновременно. Когда я думаю о нашей свадьбе и наших детях, мне не до сна.

— Давай сходим куда-нибудь позавтракать. Пойдем отсюда.

— Прежде скажи мне, что ты меня любишь.

— Я люблю тебя.

— Поэтому ты на мне женишься? Из-за любви?

— А какие еще бывают причины?

— Скажи, что ты во мне любишь больше всего.

— Твой здравый смысл.

— Но ты не должен любить меня за мой здравый смысл, ты должен любить меня саму по себе. Перечисли мне все, за что ты меня любишь.

— За завтраком.

— Нет. Сейчас. Я не могу выйти за человека, с которым едва знакома… — произнося это, она что-то карябает на обрывке бумаги, — и поставить под угрозу свое счастье, сделав неверный выбор. Мне нужно убедиться. В этом мой долг перед собой. И перед моими старенькими родителями.

Она протягивает мне записку, я читаю. «Не думай, что чешские полицейские хорошо все понимают, даже по-чешски. Говори ЧЕТКО, МЕДЛЕННО И ГРОМКО».

— Люблю твой ум, — говорю.

— А красоту?

— Люблю твою красоту.

— А тело?

— Люблю твое тело.

— А заниматься со мной любовью?

— Несказанно.

Ольга, указывая пальцем на люстру:

— Что значит «несказанно», дорогой?

— Что-то, что невозможно выразить словами.

— И со мной спать лучше, чем с американками.

— С тобой лучше всего на свете.

В гостиничном лифте, где помимо нас едут лифтер в униформе (тоже агент полиции, если верить Болотке) и три японца, ранние пташки, Ольга меня спрашивает:

— Ты уже в Чехословакии кого-нибудь отымел?

— Нет, Ольга. Хотя при этом кое-кто в Чехословакии, возможно, отымел меня.

— Сколько стоит номер в этой гостинице?

— Не знаю.

— Ну конечно. Ты ведь богач, зачем тебе знать. А знаешь ли ты, для чего в больших гостиницах ставят жучки, и непременно над кроватями?

— Для чего?

— Подслушивать иностранцев во время секса. Интересно ведь, как женщины кончают на разных языках. Цукерман, как кончают американки? Что они при этом говорят? Научи меня.

Внизу из-за стойки выдвигается администратор и направляется к нам через холл. Вежливо передо мной извинившись, он по-чешски обращается к Ольге.

— Говорите по-английски! — возмущается она. — Чтобы и он понимал! Пусть он тоже услышит эти оскорбления!

Администратор, коренастый седовласый мужчина с казенными манерами и замкнутым, неулыбчивым лицом, ее негодования не замечает, продолжает гнуть свое на чешском.

— Что такое? — спрашиваю у нее.

— Объясните! — кричит она на клерка. — Объясните ему, что вам нужно!

— Сэр, эта дама должна предъявить удостоверение личности. Таково правило.

— А откуда взялось такое правило? — наседает она. — Объясните ему!

— Иностранных гостей мы регистрируем по паспорту. Если чешские граждане хотят подняться к ним в гости, они должны предъявить удостоверение личности.

— Чешские граждане, за исключением проституток! Им ничего предъявлять не надо, только деньги! Так вот, я — проститутка. Забирайте свои пятьдесят крон — и оставьте нас в покое!

Она тычет деньги ему в лицо, он отворачивается.

Мне Ольга говорит:

— Простите, нужно было вас об этом предупредить. Хлестать женщину плеткой в цивилизованном мире противозаконно, даже за плату. Но все будет шито-крыто, если отстегнуть мрази денег. Вот, — кричит она, снова обращаясь к клерку, — берите сотню! Это я вам не в обиду! Хотите полторы?

— Будьте добры, ваше удостоверение личности, мадам.

— Вам известно, кто я, — рычит она, — в этой стране меня знает каждый.

— Мне необходимо внести номер вашего удостоверения в журнал учета, мадам.

— Скажите на милость, почему обязательно нужно ставить меня в неловкое положение на глазах у потенциального мужа? Почему вы заставляете меня испытывать стыд за свой народ перед человеком, которого я люблю? Посмотрите на него! Посмотрите на то, как он одет! На его пальто с бархатным воротником! На его брюки — не с крошечной молнией, как у вас, а с пуговицами! Вы что, добиваетесь того, чтобы мужчина передумал жениться на чешской женщине?

— Я всего лишь хочу взглянуть на удостоверение личности, сэр. Я сразу его верну.

— Ольга, — тихо говорю я. — Перестаньте.

— Вот видите? — взывает Ольга к администратору. — Ему уже противно. А знаете почему? Потому что он думает: «Где же их прекрасные старинные европейские манеры? В какой еще стране допустят такое грубое нарушение этикета по отношению к даме в холле приличной гостиницы?»

— Мадам, попрошу вас задержаться, я доложу о том, что вы отказались предоставить удостоверение личности.

— На здоровье. А я доложу, что вы грубейшим образом нарушили правила этикета по отношению к даме в холле приличной гостиницы в цивилизованной европейской стране. Посмотрим, кого из нас посадят за решетку. Вот увидите, меня или вас отправят в принудительно-трудовой лагерь.

Шепчу ей:

— Да покажи ты им это удостоверение.

— Ну же! — вопит она клерку. — Давайте, вызывайте полицию. В лифте гостиницы «Ялта» один человек не снял шляпу перед дамой и теперь десять лет будет трудиться на урановых рудниках. В гостинице «Эспланада» швейцар не отдал поклон выходившей даме и теперь сидит в одиночной камере без уборной. За то, что учинили вы, век вам не видать ни жену, ни старушку мать. Ваши дети вырастут и проклянут своего отца. Ну же. Вперед! Пусть мой будущий муж увидит, как в этой стране поступают с невежами. Пусть увидит, что мы не спускаем грубости по отношению к чешской женщине! Зовите представителей власти — прямо сейчас! А мы пока позавтракаем. Пойдем, дорогой, сокровище мое.

Она берет меня под руку и уводит прочь, но прежде клерк успевает сказать: «Вам письмо, сэр», — и сунуть мне конверт. Записка написана от руки на бланке гостиницы.

Посетители уже позавтракали и теперь наблюдают поверх чашек с кофе за тем, как Ольга упрямо отбрыкивается — метрдотель пытается усадить нас за угловой столик. Она хочет сесть за столик возле стеклянных дверей, ведущих в холл. Метрдотель по-английски объясняет мне, что этот столик зарезервирован.

— На завтрак? — парирует она. — Бесстыжая ложь.

Нас усаживают на столик у стеклянных дверей. Я говорю:

— Что теперь, Ольга? Что будет дальше?

— Прошу, не надо об этом. Это обычные глупости. Мне, пожалуйста, яйца. Яйца пашот. Яйцо пашот — самая невинная вещь в мире. Если я не поем, я упаду в обморок.

— Скажи, что было не так с тем первым столиком?

— Жучок. Может, и тут стоит жучок; может, у них жучки во всех столиках. Плевать, у меня сейчас совсем нет сил. Меня это уже зае**ло. Вообще все зае**ло. Научи меня еще какому-нибудь крепкому словцу. Этим утром оно было бы очень кстати.

— Где ты была всю ночь?

— Ты меня не захотел, но нашлись люди, которые захотели. Позови официанта, пожалуйста, а то у меня голова кружится. Я упаду в обморок. Меня тошнит. Схожу в уборную, проблююсь.

Она выбегает из-за столика, я следую за ней, но у дверей в холл мне преграждает путь молодой человек с маленькой бородкой, в грубого сукна куртке с деревянными пуговицами, в руке тяжелый портфель.

— Умоляю, — говорит он, и совсем близко я вижу его лицо, перекошенное паникой и страшной тревогой, — я только что поднимался к вам в номер и вас не застал. Я Олдржих Гробек. Вам передали мою записку?

— Буквально только что, — говорю я, провожая глазами Ольгу — она бежит через холл к дамской комнате.

— Вам нужно уехать из Праги как можно скорее. Вам нельзя здесь оставаться. Если вы немедленно не уедете, у вас могут возникнуть проблемы с властями.

— У меня? С чего вы взяли?

— Вам шьют дело. Я учусь в Карловом университете. Нас допрашивали — моего профессора и меня.

— Но я здесь без году неделя. Какое может быть дело?

— Мне сказали, что вы приехали шпионить и общения с вами надо остерегаться. Говорили, что за то, чем вы здесь занимаетесь, вас ждет тюрьма.

— За шпионаж?

— За заговор против чешского народа. Заговор со смутьянами, врагами социалистического строя. Вы якобы подрываете нашу идеологию, поэтому уезжайте прямо сегодня.

— Я американский гражданин.

Нащупываю свой бумажник — в нем, помимо паспорта, лежит удостоверение члена ПЕН-клуба за подписью его президента, Ежи Косинского[60].

— Недавно какого-то американца, не успел он сойти с поезда в Братиславе, схватили и на два месяца упекли за решетку, просто с кем-то перепутали. Все знали, что его посадили по ошибке, и все равно не выпускали. А одного австрийца неделю назад увезли в тюрьму прямо из гостиницы, и теперь его будут судить за деятельность, враждебную чехам. А журналиста из Западной Германии утопили в реке. Сказали, что он удил рыбу и упал в воду. Те, кто хочет навести шороху в этой стране, ребята крутые. А на вашем примере шорох получится ого-го какой. Именно так полицейские мне и заявили. Скоро пойдут аресты, один за другим.

Тут я отчетливо услышал, как речная вода плещется об отвесную каменную набережную возле палаццо Кленека.

— Из-за меня.

— И вас в том числе.

— Может, они вас просто запугивали, — говорю я, а у самого сердце колотится, того и гляди лопнет.