Урок анатомии. Пражская оргия

— Господин Цукерман, мне не следовало здесь появляться. Мне никоим образом нельзя было здесь появляться, но я боялся вас упустить. Более того. Если вы прямо сейчас отправитесь на вокзал, через пять минут я вас там встречу. Это вверх по главной улице, отсюда выйти и налево. Вы его увидите. Мы с вами якобы случайно встретимся у большого вокзального кафе. Послушайте, моей подруге сказали то же самое. Ее допрашивали на работе — насчет вас.

— Насчет меня. Вы во всем этом уверены?

Студент берет мою руку и жмет ее нарочито энергично.

— Такая честь с вами познакомиться! — Он говорит так громко, что слышно во всем зале. — Простите за назойливость, но я не мог с вами не познакомиться. Я же ваш поклонник, сами понимаете! До свидания, сэр!

Вернувшись, Ольга выглядит еще хуже прежнего. Теперь от нее вдобавок неприятно пахнет.

— Что за страна. — Она тяжело плюхается на свое место. — Нельзя даже в туалете проблеваться, сразу кто-нибудь норовит настрочить репортаж. Когда я вышла, у кабинки меня ждал мужчина. Все это время он стоял и слушал, как я… Вы там не напачкали, спрашивает. Нет, говорю, не напачкала. Вы шумите, визжите, никого и ничего не уважаете, заявляет он. Зайдет кто-нибудь после вас, увидит, какую грязь вы оставили, а виноват буду я. Зайдите, предлагаю, проверьте. И он зашел. Мужчина в костюме, с виду вполне нормальный! Зашел и проверил.

— Еще кто-нибудь к тебе подходил?

— Нет. Не осмелились бы. По крайней мере, пока я завтракаю с тобой. Ведь ты писатель с международным именем. Они не станут поднимать бучу в присутствии писателя с международным именем.

— Тогда почему у тебя потребовали удостоверение личности?

— Потому что тот хмырь боится нарушить инструкции. Все боятся. А теперь я хочу съесть свой завтрак в компании своего писателя с международным именем. Я голодная.

— Может, переберемся в другое место? У меня к тебе серьезный разговор.

— О нашей свадьбе? Когда она состоится?

— Не совсем об этом. Давай, уходим.

— Нет, мы должны остаться. Пусть видят, что мы не боимся.

Она берет меню, руки ее заметно дрожат.

— Ты должен остаться, — говорит она. — Посиди здесь — съешь завтрак, выпей кофе, чашку за чашкой, и обязательно выкури сигару. Они, как увидят тебя с сигарой, сразу отвяжутся.

— Ты придаешь слишком большое значение одной-единственной сигаре.

— Знаю я этих чешских полицейских — выдохни им разок дым в лицо и увидишь, какие они храбрецы. Вчера вечером я сидела в баре, потому что ты меня не захотел, и вот сижу я, болтаю с буфетчиком о хоккее, и входят двое, садятся и давай предлагать мне выпивку. А на улице маячит государственный лимузин. Мы пьем, они перебрасываются сальными шуточками с барменом, а потом показывают на тот огромный автомобиль. И говорят: «Не желаете ли прокатиться? Не на допрос, а так, развеяться. Выпьем еще водки, повеселимся». У меня в голове: «Не бойся, не показывай им, что тебе страшно». В общем, приезжаем мы к казенному зданию, входим внутрь, а там темень, я говорю, не видно, куда идти, а один из них вдруг говорит, что свет включать нельзя. «Из-за света, — говорит, — нас могут увидеть». Понимаешь, и он боится. Теперь я знаю: не одной мне страшно. Может, это вовсе даже не их автомобиль, а их начальника — что-то тут явно не так. Они открывают дверь, мы усаживаемся в темной комнате, эти двое наливают мне водки, и не успеваю я выпить, как один уже вытаскивает член и пытается усадить меня на него. Я его пощупала и говорю: «С таким исходником это чисто технически невозможно. Слишком вялый. Дай-ка у него пощупаю. Нет, с таким еще технически невозможнее. Я ухожу. Веселья тут никакого, и к тому же ничего не видно. Пустите!» И как заору…

Подходит официант принять заказ. Яйца пашот, две порции — ничего непорочнее жизнь не может нам предложить.

Я выпиваю три чашки кофе, после чего Ольга протягивает мне кубинскую сигару, и в 8.30 по центрально-европейскому времени я — а я курю сигары раз в десять лет, а потом неизменно недоумеваю, с какой стати я их курил — иду ей навстречу и закуриваю.

— Докури сигару, Цукерман. Когда Чехословакия вернет себе свободу, тебя за то, что ты докурил эту сигару, сделают почетным гражданином. На гостинице повесят доску в память о Цукермане и его сигаре.

— Я докурю сигару, — говорю я, понижая голос, — если ты отдашь мне рассказы, которые написал отец Сысовского. Те, на идише, которые остались здесь. Я встречался с твоим мужем в Нью-Йорке. Он попросил меня съездить сюда за ними.

— Эта скотина! Эта свинья!

— Ольга, я не хотел тебя вот так огорошить, но мне посоветовали в вашей стране не задерживаться.

— Ты познакомился с этим чудовищем в Нью-Йорке!

— Да.

— А с той престарелой инженю? С ней ты тоже познакомился? И она тебе поплакалась, как ей надоели все эти мужчины у ее ног? А он тебе открыл секрет, как интересно с ней заниматься любовью, — каждый раз приходится брать ее штурмом! Так вот почему ты здесь, не ради Кафки, а ради него?

— Говори тише. Я увезу эти рассказы в Америку.

— Чтобы он смог в Нью-Йорке заработать на своем покойном отце? И накупить ей там в Нью-Йорке драгоценностей?

— Он хочет опубликовать отцовские рассказы в Америке, в переводе.

— С чего это вдруг — ради любви? Ради преданности?

— Не знаю.

— Зато я знаю! Он потому и бросил мать, бросил меня, бросил ребенка — все из-за преданной своей любви, которой он воспылал. Бросил всех нас ради той потаскухи, которую там штурмуют все кому не лень. Чем она занимается в Нью-Йорке? Так и играет Нину в «Чайке»?

— Вряд ли.

— Отчего же? Здесь ведь играла. Наша ведущая чешская актриса, которая стареет, но не взрослеет. Бедная звездная крошка, вечно в слезах. Как же он должен был льстить тебе, чтобы ты поверил, будто он преданный, любящий сын, чья единственная забота — сохранить память об обожаемом папочке? Как же он должен был льстить твоим книгам, если ты не сумел разглядеть, что они оба собой представляют? Ради кого ты приехал в Чехословакию — ради него? Пожалел двух бездомных чехов? Ты меня лучше пожалей. Я у себя дома, и это еще хуже!

— Вижу.

— И конечно, он рассказал тебе историю о смерти своего отца.

— Рассказал.

—«Я убил его еврея за то, что он убил моего».

— Да.

— И опять ложь. Это случилось с другим писателем, только тот писал не на идише. И ни жены, ни ребенка у него не было. Отец Сысовского погиб в автобусной аварии. А всю войну с фашистами провел в ванной у своего друга-гоя, отсиживался там, а друг поставлял ему сигареты и баб.

— Что-то с трудом в это верится.

— Еще бы, ведь в этой истории нет никаких ужасов! Все говорят, что их отцов убили фашисты. Но сегодня даже шестнадцатилетние девочки этим басням не верят. Лишь люди вроде тебя, лишь недалекие, сентиментальные американские евреи-идиоты, которые думают, что страдание облагораживает!

— Ты не на того напала, я не такой еврей. Отдай мне рукописи. Какая здесь от них польза?

— А такая: лишь бы они туда не попали, не достались ему и его бездарной актрисульке! Да ее с десятого ряда уже не слышно. Ее вообще расслышать невозможно. Эта мерзкая актриска с ее мерзкими прочувствованными паузами последние сто лет губила Чехова в Праге, а теперь будет губить его перед зрителями в Нью-Йорке. Нина? Да ей только Фирса играть! Он хочет жить за папашин счет? Черта едва! Пусть актрисулька его содержит! Если, конечно, кто-нибудь сумеет ее расслышать!

Сижу на длинной скамье в коридоре у вокзального кафе, жду Гробека. Может, студент ждал меня и, отчаявшись, ушел, может, его замели, а может, это вовсе был не студент, а провокатор, нацепивший жидкую бороденку и поношенную суконную куртку, — в общем, его нет.

На тот случай, если он решил дождаться меня в кафе подальше от пытливых глаз агентов в штатском, патрулирующих коридоры, я вхожу в кафе и оглядываюсь: большое запущенное помещение, грязное, душное, отталкивающее. На залатанных, обтерханных скатертях теснятся пивные кружки, над ними нависают коротко обстриженные мужчины в серых с черным спецовках, они окутаны сигаретным дымом и скупо цедят слова. Возвращаются с ночной смены, а может, заправляются перед выходом на работу. По их лицам понятно, что не все слушали президента, когда он три часа распинался по телевизору и увещевал народ пить поменьше.

Пятьдесят или около того столиков обслуживают два официанта в грязных белых куртках, оба пожилые и неторопливые. Если, как считает Ольга, одна половина страны стучит на другую половину, то велики шансы, что по меньшей мере один из них работает на полицию. (Я становлюсь законченным параноиком или просто начинаю вникать в суть дела?) Перехожу на немецкий и заказываю кофе.

При взгляде на этих рабочих с пивом мне вспоминается Болотка — теперь, когда закрыли его театр, он работает уборщиком в музее. «Вот так, — объясняет Болотка, — у нас сейчас обстоят дела. Писатели, учителя и инженеры-конструкторы занимаются черной работой, а у руля стоят алкаши и ворюги. Полмиллиона человек уволены. Всем заправляют алкаши и ворюги. Они лучше находят общий язык с русскими». Пытаюсь представить себе Стайрона[61], моющего стаканы в баре Пенсильванского вокзала, Сьюзен Сонтаг[62], заворачивающую булочки в бродвейской пекарне, Гора Видала[63], на велосипеде развозящего по Квинсу салями для школьных завтраков — смотрю на загаженный пол и вижу себя с щеткой в руках.

Кто-то таращится на меня за соседним столиком, а я сижу и продолжаю прикидывать размеры пола, а также к чему нежданно-негаданно может привести искусство. Вспоминаю актрису Еву Калинову — как за роль Анны Франк ее взашей прогнали со сцены, как дух этой еврейской святой обернулся для нее демоном-преследователем.

Анна Франк — проклятие и позорное клеймо! Да, с книгами можно сделать что угодно, даже невиннейшую из них можно превратить в оружие, причем не только в их руках, но и наших с вами. Живи Ева Калинова в Нью-Джерси, ей бы тоже хотелось, чтобы Анна Франк не погибла так ужасно; но, родившись, подобно Анне Франк, не на том континенте не в то время, она могла желать лишь одного — чтобы эта еврейская девочка с ее дневником вообще не существовала.

Солнце останавливали словом? Ситуация здесь доказывает, что самых невежественных своих читателей книга остановить не в силах.

Когда я встаю, чтобы уйти, молодой рабочий, что таращился на меня за соседним столиком, поднимается и идет следом.

У реки я сажусь в трамвай и соскакиваю с него на полпути к музею, где меня ожидает Болотка. Передвигаюсь пешком и руководствуюсь картой; я готов поплутать, лишь бы отделаться от сопровождающего. К тому моменту, когда я добираюсь до музея, этот город кажется мне с детства знакомым. Трамвайчики старого образца, магазины с пустыми прилавками, закопченные мосты, узкие проходы между домами и средневековые улочки, люди, чьи лица выражают глухое уныние и делающую их непроницаемыми важность, и несут на себе отпечаток борьбы с жизнью, — об этом городе я, ученик еврейской школы, мечтал в девять лет (а это были худшие годы войны), когда брал после ужина сине-белую жестянку и ходил по соседям, собирая пожертвования в Еврейский национальный фонд. Мечтал, что именно этот город евреи купят, когда соберут достаточную сумму на свою страну. Я слышал о Палестине, о том, как бравые еврейские подростки заставляют пустыню отступить, осушают болота, однако смутные семейные предания оставили мне память о темных, тесных улочках, на которых обитали наши предки из Старого Света, трактирщики и рабочие с винокурен, пришлые чужаки, наособицу от пресловутых поляков, — в общем, по моим представлениям, тех пяти- и десятицентовиков, что собирал я, евреям могло хватить лишь на очень старый город, развалину такую ветхую и мрачную, что никто другой бы на нее и не позарился. Владелец бы с радостью сбыл его по бросовой цене, покуда тот не развалился совсем. В этом обветшалом городе повсюду — на скамейках в парках, на кухнях по вечерам, в очередях за продуктами и во дворах, поверх бельевых веревок, — рассказываются бесконечные истории: будоражащие истории о травле и побеге, истории о небывалой стойкости и жалком поражении. По каким признакам угадал свою еврейскую родину впечатлительный, эмоциональный мальчик девяти лет, падкий на пафосные символы? Во-первых, немыслимо древние дома, несущие на себе следы многовековой эксплуатации и оттого очень дешевые, протекающие трубы, заплесневелые стены, гнилые балки, чадящие печи и кислый запах капусты в полутемных лестничных пролетах; во-вторых, истории, и те, кто их рассказывал, и те, кто слушал, их нескончаемый интерес к перипетиям своей жизни, сосредоточенность на своих бедствиях; перелопачивание и просеивание тонн этих историй — национальный промысел еврейского отечества, если не единственное средство производства (если не единственный способ доказать свою правоту), рождение саги из потуг выживания; в-третьих, шутки — потому что из-под спуда вечной печали и невыносимой тяжести бытия то и дело проскакивает шутка, насмешливая характеристика, разящая острота, шутка не без самобичевания и с уморительной концовкой: «Вот что с нами вытворяют!» Тебя окружает запах веков, голоса евреев, неистовых в скорби и безудержных в веселье, эти голоса дрожат от обиды и вибрируют от боли, сообщество хором ревностно допытывается: «Веришь нам? Можешь себе такое вообразить?» — а они утверждают (и в хитроумии им не откажешь), на тысячи ладов, с разным темпом, тоном, модуляциями и интонациями: «Именно так все и было!» Так бывает — вот в чем мораль этих историй — в том, что подобное может случиться со мной, с ним, с ней, с тобой, с нами. Таков национальный гимн еврейской отчизны. Когда вы слышите чью-нибудь историю, видите еврейские лица, вроде бы простодушные, но полные подспудной тревоги, сами поражающиеся своей стойкости, — остановитесь и приложите руку к сердцу, они того заслуживают.