Урок анатомии. Пражская оргия

Ц.: Никто не узнает, что рассказы передала ты.

О.: Им известно, что они у меня. Они знают обо всем, что у меня есть. У них составлены списки на каждого — что у кого есть. Тебя ждет премия за высокие идеалы, его — гонорары, ее — драгоценности, а меня — семь лет. Во имя литературы.

С этими словами она встает, подходит к зеркальному шкафу и достает из верхнего ящика большую коробку из-под шоколада. Развязываю ленточки. Внутри коробки — сотни страниц из непривычно плотной бумаги, в такую раньше, только вощеную, в бакалеях заворачивали жирные продукты. Черные чернила, идеально ровные поля, буквы идиша четкие, аккуратные. Все рассказы — страниц по пять-шесть, не больше. Только прочесть их я не умею.

О. (возвращаясь в постель): Тебе не придется раскошеливаться. Не придется искать мне в мужья какого-нибудь гомосека. (Плачет.) Даже можешь меня не трахать, раз я настолько дурна собой. Секс — единственная доступная нам в этой стране свобода. Возможность трахаться, неважно, ты или тебя, — это все, что нам осталось, только этого у нас не могут отобрать, но если не хочешь, ты можешь меня не трахать, раз уж я такая дурнушка, не то что американки. Захочет твой друг Сысовский напечатать рассказы под своим именем — и пусть. Черт с ним. Гори все синим пламенем. Хоть он тебя и очаровал, как всех и всегда, — ты в курсе, что он может быть очень злобным? Твой Сысовский, он жестокий. Он рассказывал тебе обо всех своих сомнениях — трагических сомнениях? Брехня! Когда Зденек жил в Праге, тщеславие в людях было принято мерить в миллисысовских. Зденек в Америке не пропадет. Ничто человеческое ему не чуждо. Благодаря покойному папаше Зденек будет процветать. И она тоже. А мне взамен ничего не надо. Только когда он спросит, во что тебе это обошлось, сколько денег ты ей дал, сколько раз уложил в постель, сделай мне одолжение: скажи ему, что я ничего не взяла. Скажи ей.

Через пятнадцать минут после моего возвращения в гостиницу в номере появляются два человека в штатском и конфискуют у меня коробку из-под шоколада и лежащую в ней рукопись на идише. Сопровождает их тот самый администратор, который сегодня утром передал мне записку от Гробека.

— Они хотят осмотреть ваши вещи, сэр, — объясняет он мне, — говорят, кто-то что-то не туда положил, а вы по ошибке это взяли.

— Мои вещи — не их забота.

— Боюсь, вы не правы. Именно что их.

Полицейские приступают к делу, а я спрашиваю у него:

— А вы с ними тоже заодно?

— Я всего лишь работаю на ресепшене. На рудники ссылают не только интеллектуалов, которые отказываются сотрудничать с правящим режимом, гостиничного администратора тоже есть куда сместить. Как сказал наш известный диссидент, человек исключительно правдивый: «На государственной лестнице для любого гражданина найдется ступенька пониже».

Я требую, чтобы мне дали позвонить в американское посольство, и вовсе не для организации свадебной церемонии. В ответ мне велят паковать вещи. Меня отвезут в аэропорт и посадят на ближайший рейс из Праги. Продолжение моего визита в Чехословакию долее нежелательно.

— Я хочу поговорить с американским послом. Вы не имеете права конфисковывать мое имущество. Нет никаких оснований выдворять меня из страны.

— Сэр, хотя у вас могло сложиться мнение, будто ярые сторонники режима малочисленны и разобщены, однако среди них есть и такие, как эти два джентльмена, которые искренне верят в то, что поступают правильно, справедливо и так, как требует долг. Суровый долг. Боюсь, любая проволочка сделает их менее терпеливыми, чем вам хотелось бы.

— В коробке всего лишь рукопись — рассказы, автор которых уже тридцать лет как мертв, сказания о мире, которого более не существует. Никакой угрозы они ни для кого не представляют.

— Сэр, в такие времена, как эти, я дорожу возможностью кормить семью. Администратор из пражской гостиницы ничем не в силах помочь писателю, ни живому, ни мертвому.

Когда я в третий раз требую связать меня с посольством, мне дают понять, что, если я немедленно не сложу чемоданы и не покину номер, меня арестуют и отправят в тюрьму.

— Откуда мне знать, — говорю я, — может, меня и так повезут в тюрьму?

— Полагаю, — отвечает администратор, — вам остается лишь поверить им на слово.

То ли Ольга передумала и призвала полицейских, то ли они сами ее призвали. Дом Кленека на прослушке, так все говорят. Не хочется думать, что она с гостиничным администратором работает на одно начальство, но, может, я и впрямь недалекий, сентиментальный американский еврей-идиот.

Подождав, пока я на стойке расплачусь карточкой Diners Club[66], полицейские ведут меня к черному лимузину. Тот, у которого коробка, садится спереди, рядом с водителем, второй подсаживается ко мне и грузному пожилому мужчине в очках — тот назвался, отрывисто буркнув «Новак». Облако его мягких, тонких белых волос напоминает одуванчик. Сам же мужчина более чем телесен. И, в отличие от гостиничного администратора, расположить к себе не старается.

Из-за плотного городского движения трудно сказать, в самом ли деле мы направляемся в аэропорт. Может, меня мчат прямиком в тюрьму на лимузине? Вечно я оказываюсь в этих больших черных машинах. Вижу буквы на приборной доске: «Татра 603».

— Sie sprechen Deutsch, nicht wahr? — спрашивает меня Новак.

— Etwas.

— Kennen sie Fraulein Betty MacDonald?[67] Продолжаем по-немецки.

— Не знаю, — говорю.

— Не знаете?

— Нет.

— Вы не знаете мисс Бетти Макдоналд?

Мне не дает покоя мысль, что всё это может очень дурно обернуться, — либо, как вариант, что я мог бы, не уронив себя, отказаться от этой миссии, как только узнал, что с ней сопряжена реальная опасность. Сысовский предстал передо мной двойником из того мира, откуда моя собственная семья благополучно ускользнула, — но это вовсе не исключает, что я должен ему уступить, незамедлительно поменявшись с ним местами. Его судьба стала моей, моя его — разве не этого он изначально и добивался? Когда я приехал в Нью-Йорк, я сказал Еве: «Я чувствую сродство с этим великим человеком».

Меня обвиняют в заговоре против чешского народа с подельницей по имени Бетти Макдоналд. К такому я прихожу заключению.

— Простите, — говорю. — Я ее не знаю.

— Но, — говорит Новак, — это же она написала книгу «Яйцо и я».

— A-а. Да. Там про ферму, да? Читал ее когда-то давно в школе.

Новак ошеломлен.

— Но ведь эта книга — шедевр.

— Ну, не сказал бы, что в Америке ее считают шедевром. Не удивлюсь, если американцы моложе тридцати вообще о ней не слышали.

— Поверить не могу.

— И тем не менее. Она была популярна в сороковых, хорошо продавалась, по ней сняли фильм, но книги такого рода — проходные. У вас здесь тоже наверняка таких хватает.

— Это трагедия. А что было дальше с мисс Бетти Макдоналд?

— Понятия не имею.

— Как в Америке могут так поступать с писательницами уровня мисс Бетти Макдоналд?

— Думаю, сама мисс Макдоналд не ожидала, что ее книга будет жить долго.

— Вы мне не ответили. Ушли от вопроса. Как американцы такое допускают?

— Не знаю.

Тщетно пытаюсь разглядеть в окне здание аэропорта.

Новак вдруг выходит из себя.

— У нас писателей не преследуют.

— Я и не спорю.

— Я сам писатель. Причем успешный. И никто меня не преследует. Мы самая образованная страна в Европе. У нас в стране обожают читать. В нашем Союзе писателей десятки писателей, поэтов, беллетристов, драматургов, и никто их не преследует. Уж кто-кто, а писатели в Чехословакии вне подозрений. В нашей маленькой стране на писателей возложен огромный груз ответственности: они должны не только создавать национальную литературу, но и быть камертоном всеобщей добропорядочности и общественного сознания. Они образцовые граждане и занимают видное место в жизни нашей страны. Пользуются любовью читателей. На них смотрят как на духовных лидеров. Да, есть и те, кто не хочет жить как все, и мы дружно таких сторонимся. И правильно делаем.

Могу себе представить, какой вклад он внес в национальную литературу: «В высшей степени юмористические рассказы Новака об извилистых улочках Старой Праги, в них разворачиваются забавные истории из жизни горожан самых разных слоев населения, щедро приправленные крепкими народными шутками и озорными выдумками. Лучшее чтение на отдыхе».

— Вы из Союза писателей? — спрашиваю я.

Ответом на мое невежественное замечание служит негодующий взгляд. Как смею я считать себя образованным человеком и при этом не знать, кто ездит на «Татре 603»?

Он говорит:

— Ich bin der Kulturminister.

Выходит, передо мной человек, который заправляет культурой Чехословакии, чьи обязанности заключаются в том, чтобы повенчать литературу с соцзаказом, сделать ее менее бездейственной с точки зрения общества. Можешь писать на таких условиях — пиши, пожалуйста.

— Что ж, — говорю я, — любезно с вашей стороны встретиться со мной лично, господин министр. Это дорога в аэропорт? Признаться, я не узнаю этих мест.

— Вам следовало начать свой первый визит со встречи со мной. И вы не пожалели бы. Я познакомил бы вас с настоящей жизнью простых людей. Вы бы поняли, что обычный чешский гражданин мыслит совсем иначе, чем люди того сорта, с которыми предпочли общаться вы. Он ведет себя иначе, чем они, и отнюдь ими не восторгается. Обычному чеху они отвратительны. Но кто они? Сексуальные извращенцы. Невротики, оторвавшиеся от коллектива. Махровые себялюбцы. Считаете юс храбрецами? Восторгаетесь тем, какую цену они платят за свое великое искусство? А вот у простого чешского работяги, который стремится к лучшей жизни для себя и своей семьи, никаких восторгов это не вызывает. Для него они смутьяны, паразиты, отщепенцы. Их обожаемый Кафка, по крайней мере, знал про себя, что он выродок, понимал, что ему, изгою, никогда не удастся влиться в здоровую, простую среду своих сограждан. А эти? Эти извращенцы хотят навязать нам свои взгляды на мораль. Хуже всего то, что, если мы предоставим их самим себе, позволим им делать все, что им заблагорассудится, они развалят страну. И это не говоря уже об их нравственном вырождении. Они только и делают, что вредят себе и своим близким, разрушают жизнь своих детей. Их политическая слепота меня поражает. Знаете, что Брежнев сказал Дубчеку[68], когда в 68-м году вызвал нашего великого лидера-реформатора в Советский Союз? Чтобы помочь господину Дубчеку опомниться, понять, к чему ведут его великие реформы, Брежнев направил в Прагу несколько сотен тысяч солдат. А чтобы этот гений не смог его цели воспрепятствовать, он однажды вечером забрал его прямо из кабинета и перебросил на самолете в Советский Союз — для небольшой беседы.

В Советский Союз. Предположим, меня сажают на самолет «Аэрофлота» и, скажем, ближайшим рейсом выпроваживают из Праги. Предположим, меня отсюда не выпустят? Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Натан Цукерман обнаружил, что он у себя в постели превратился в уборщика железнодорожного кафе. Ему показывают петиции, и он может их подписывать или не подписывать; задают вопросы, и на них можно отвечать или не отвечать; у него есть враги, и их можно презирать, друзья — они будут утешать, почта до него не доходит, к телефону доступа нет, кругом доносчики, разложение, предательства, угрозы, у него есть даже своего рода свобода, властями, впрочем, не признаваемая, он лишний человек — ни дел, ни обязанностей, и живется ему так же хорошо, как в Дантовом аду; в довершение всего, для пущего фарса, имеется Новак, этот плевок в лицо культуры: стоит ему проснуться и осознать, где он находится и во что превратился, как он сразу начинает грязно ругаться и остановиться не может.