Урок анатомии. Пражская оргия

Господин Водичка старательно всех друг другу представляет. Болотка переводит.

— Он уверяет Ольгу, что мальчику ни разу не довелось видеть женщину. Этим господин Водичка его сюда и завлек. Обещанием продемонстрировать. Уговаривает Ольгу, а не то мальчик уйдет.

— Вы согласитесь? — спрашиваю Ольгу.

— Соглашусь ли я? Да, я перед ним разденусь. А вые***е меня вы. Господин Водичка о сексе может только мечтать. Он всего боится, даже больше, чем я.

— Вы делаете это из жалости.

Она кладет мои руки себе на грудь и отвечает:

— А не будь жалости, Цукерман, никто бы и стакана воды другому не подал.

Чехи обмениваются репликами. Болотка переводит.

Ольга говорит господину В.:

— Пусть он первый передо мной разденется.

Паренек и слышать об этом не желает. Пухленький, гладенький, смуглый и бессердечный — он словно карамельный крем, сдобренный сливками.

Ольга машет рукой. Пошел, дескать, к чертям, проваливай.

— Вам правда хочется на него посмотреть? — спрашиваю.

— Нет. Я уже насмотрелась, с избытком. Это я ради господина Водички.

Минут пять она — очень мягко и ласково — увещевает паренька на чешском, наконец он, по-детски шлепая ногами, подходит к дивану и, хмуро глядя в потолок, расстегивает ширинку. Притянув его поближе, Ольга деликатно запускает в брюки щепоть. Паренек зевает. Она вытаскивает его пенис наружу. Господин Водичка не сводит с него глаз. Не сводим и мы. Маленькое развлечение в оккупированной Праге.

— А теперь, — говорит она, — мое фото с членом покажут в теленовостях. В этом доме повсюду камеры. На улице меня постоянно кто-то щелкает. У нас полстраны завербовано и шпионит за другой половиной. Я гнилая дегенератка, буржуазна, негативистка и писательница-самозванка — и вот оно, доказательство. Вот так меня и уничтожают.

— Тогда зачем вы на это ведетесь?

— Не вестись было бы слишком глупо. — Обращается к господину В. по-английски: — Хорошо, я разденусь.

Застегнув парню ширинку, она уводит его прочь, господин Водичка поспешает следом.

— Здесь действительно есть камеры? — спрашиваю у Болотки.

— Кленек говорит, нет, только микрофоны. Возможно, камеры стоят в спальнях, снимать е*лю. Но там нужно просто перебраться на пол и погасить свет. Не волнуйтесь. Ничего страшного в этом нет. Захотите ее вые**ть — е**те на полу. Там вас никто не заснимет.

— А что за любовник, который хочет ее убить?

— Его не бойтесь, он никого не убьет — ни ее, ни вас. Он даже видеть ее не желает. Как-то раз ночью Ольга напилась и подняла хай из-за того, что она ему приелась и он завел новую подружку, в общем, она звонит в полицию и заявляет, что он грозится ее убить. Полиция на пороге, а буря улеглась, и он уже разделся и пообещал порвать с новой подружкой. Но полицейские тоже пьяны и утаскивают его в участок. У нас вся страна пьет. Президенту приходится по три часа распинаться по телевизору, убеждать народ прекратить пьянствовать и идти на работу. Садишься вечером в трамвай, когда великий рабочий класс возвращается по домам, а от великого рабочего класса несет как из пивной бочки.

— Что было дальше с тем Ольгиным любовником?

— У него есть справка от врача, что у него психическое расстройство.

— А это правда?

— Он носит с собой эту справку, чтобы от него отстали. Если докажешь, что ты сумасшедший, тебя не трогают. Он-то человек на редкость здравомыслящий: любит спать с женщинами да писать стихи, а в политику, по-умному, не лезет. Так что он явно не сумасшедший. Но приходят полицейские, видят справку и увозят его в психиатрическую лечебницу. Он все еще там. Ольга думает, он ее за это убьет. Но ему там нравится. Не нужно весь день горбатиться служащим в железнодорожной конторе. В клинике тишина и покой, наконец-то можно снова писать. Можно днями напролет сочинять стихи, а не заполнять железнодорожные билеты.

— Как вы умудряетесь жить в таких условиях?

— Человеческая приспособляемость — большое дело.

Возвращается Ольга, садится ко мне на колени.

— Где господин Водичка? — интересуюсь.

— Он закрылся с тем пареньком в уборной.

— Что ты с ними сделала, Ольга? — спрашивает Болотка.

— Ничего. Когда я разделась, парень завопил. Я сняла трусы, а он как завопит: «Кошмар!» А господин Водичка наклонился, упер руки в колени и давай рассматривать меня сквозь свои толстые окуляры. Может, он хочет написать о чем-то новеньком. И вот рассматривает он меня сквозь толстые окуляры, а затем и говорит парню: «Ну, мой друг, не знаю… Хоть это и не по нашей части, но с эстетической точки зрения ничего ужасного тут нет».

Десять тридцать. В одиннадцать Хос и Хоффман ждут меня в винном баре. Все думают, что я явился в Прагу, чтобы поддержать их запрещенных писателей, а ведь на самом деле я здесь ради сделки с женщиной у меня на коленях, в которой бурлит touha.

— Ольга, вам придется встать. Мне пора.

— Я с вами.

— Терпение, — говорит мне Болотка. — У нас страна маленькая. Пятнадцатилетних девчонок у нас не миллионы. Прояви терпение, и малышка явится. Она того стоит. Маленькая чешская клецка, мы все их обожаем. Куда тебе спешить? Чего ты боишься? Видишь же — ничего такого не происходит. В Праге можно заниматься чем угодно, и всем на это наплевать. В Нью-Йорке у вас такой воли нет.

— Да не хочет он пятнадцатилетнюю, — говорит Ольга. — Они все уже прожженные шлюхи, эти малютки. Ему бы женщину лет сорока.

Ссаживаю Ольгу с колен и встаю.

— Почему вы так себя ведете? — вопрошает Ольга. — Приехали в такую даль и так себя ведете. Я же вас больше никогда не увижу.

— Увидите.

— Врете. Вы вернетесь к своим американкам, будете беседовать с ними об индейцах, а потом е**ться. В следующий раз предупредите меня заранее, я почитаю об индейских племенах, и мы с вами пое**мся.

— Пообедаете завтра со мной, Ольга? Я заеду сюда за вами.

— А сегодня вечером что ж? Почему вам не трахнуть меня сейчас? Почему вы уходите, ведь я вам нравлюсь? Кто разберет этих американских писателей!

Для моих американских читателей, окажись они поблизости, мое поведение тоже стало бы загадкой. Не сплю со всеми подряд, вообще ни с кем не сплю, сижу себе на диване, смирненько и учтиво. Чинный, благонравный, благонадежный наблюдатель, безмятежный горожанин, спокойный, вежливый, почтенный сухарь, который штаны снимать не станет, — а эти писатели на меня наседают. Обхаживают, улещивают, портят и развращают, и все же что за хитроумную, стильную комедию нравов разыгрывают пражские голодранцы в своих невыносимых обстоятельствах, в молохе вечных запретов и бега по кругу унижений. Они, безмолвные, — сплошной рот. Я всего лишь уши — и план действий, американский джентльмен за границей, в тисках старомодных иллюзий о том, что ему уготована пользительная, достойная, благородная роль.

Болотка выдвигает необидное для Ольги объяснение, почему ее согнали с колен:

— Он парень буржуазный. Оставь его в покое.

— Но у нас бесклассовое общество, — возражает она. — У нас социализм. А что толку в социализме, если мне невтерпеж, а никто меня не хочет? Все эти великие международные личности приезжают в Прагу смотреть на наше иго, но ни один из них меня не трахнет. А почему? Сартр был здесь — и ничего. С ним приезжала Симона де Бовуар — и тоже ничего. Генрих Белль, Карлос Фуентес, Грэм Грин — и ничего, ничего, ничего. А теперь вы, и то же самое. Вы думаете, что спасти Чехословакию — это значит подписать петицию, нет, спасти Чехословакию — это значит трахнуть Ольгу.

— Ольга напилась, — говорит Болотка.

— Смотри, она плачет, — вскидываюсь я.

— Ты за нее не беспокойся, — отвечает Болотка. — Это в ее репертуаре.

— Теперь, — говорит Ольга, — мне из-за вас устроят допрос. Битых шесть часов будут допрашивать, а что мне им говорить, если мы с вами даже не переспали.

— Вас что, потом допрашивают? — интересуюсь у Болотки.

— Не надо драматизировать, — говорит он. — Эти допросы — обычная рутина. Когда доходит до дела, чешская полиция всех спрашивает обо всем. Их интересует всё подряд. Сейчас их интересуете вы, но это не значит, что теперь все, кто с вами общался, скомпрометированы и что за связь с вами им предъявят обвинение. Обвинить можно и без этого. Захотят обвинить — обвинят, и повода никакого не понадобится. Если меня станут допрашивать, зачем вы приехали в Чехословакию, я знаю, что им ответить.

— Да? Что же?

— Скажу, что вы приехали ради пятнадцатилеток. Скажу: «Почитайте его книги, вам сразу станет ясно, зачем он явился». За Ольгу не беспокойтесь. Через пару недель вернется Кленек, и у Ольги все наладится. Можете не трудиться заваливать ее сегодня вечером. Желающие найдутся, не переживайте.

— Ничего у меня не наладится, — всхлипывает Ольга. — Женитесь на мне и увезите меня отсюда. Цукерман, если вы на мне женитесь, им придется меня выпустить. Таков закон, а закон даже им приходится соблюдать. Я не стану просить вас меня е**ть. Хотите — е**тесь со своими американками. Ни любви у вас не стану просить, ни даже денег.

— Вместо этого она будет драить полы, — вставляет Болотка, — и гладить ваши красивые рубашки. Верно, Ольга?

— Да! Да! Буду гладить ваши рубашки с утра до вечера.

— Так будет всю первую неделю, — продолжает Болотка. — А потом настанет вторая неделя, и господин Ольга заявит о себе.

— Неправда, — говорит она, — я не буду ему надоедать.

— Затем польется водка, — Болотка гнет свое. — Затем начнутся приключения, одно за другим.

— В Америке — нет, — рыдает Ольга.

Болотка говорит:

— А ты в Нью-Йорке не будешь скучать по Праге?

— Нет!

— Ольга, в Америке ты пустишь пулю себе в лоб.

— Это здесь я застрелюсь!

— Из чего? — осведомляет Болотка.

— Из танка! Сегодня же! Угоню у русских танк и застрелюсь сегодня же вечером!

Болотка живет в сырой комнатенке на самом верху мрачного лестничного колодца в многоквартирном доме на одной из окраинных пражских улиц. Чуть раньше в тот день я наношу ему визит. Заметив, с какой грустью я гляжу вокруг, он призывает меня не смущаться убогостью обстановки: это его убежище от жены, которым он обзавелся задолго до того, как его театр распустили, а его «декадентские» ревю запретили ставить. Для человека его предпочтений воистину лучше места не найти.

— Молоденьким девушкам, — наставляет меня Болотка, — ужасно нравится заниматься любовью в обстановке убожества.

Он покорен моим твидовым, «в елочку», костюмом и просит его примерить — хочет ощутить себя в шкуре богатого американского писателя. Он сутулый, большой и неуклюжий, с широким, чудовищно бугристым монгольским лицом и острым, как бритва, взглядом, глаза, словно трещины в черепе, и в этих зеленых щелках ясно читается: «Эти мозги опилками не набьешь». Где-то там у него есть жена, даже дети; недавно к жене в квартиру вломились полицейские, конфисковали несколько тысяч томов, и хоть они принадлежали ее отсутствующему супругу, она так сопротивлялась, что ей сломали руку.

— Она настолько вам предана?

— Вовсе нет, она меня ненавидит. Но их она ненавидит больше. В Праге у давно женатой пары есть кого ненавидеть, помимо друг друга.