Урок анатомии. Пражская оргия

Литературу здесь держат в заложницах, поэтому рассказы передаются из уст в уста. В Праге истории — больше, чем истории: они заменяют жизнь. За невозможностью воплотиться люди воплощаются в этих историях. Рассказывая истории, они сопротивляются гнету властей предержащих.

Болотке я ничего не говорю ни о том, какие чувства всколыхнулись во мне, пока я вынужден был петлять по городу, ни о той ниточке, что протянулась от моего польского предка и его пражского прибежища к еврейской Атлантиде, о которой я мечтал в моем американском детстве. Лишь объясняю, почему опоздал.

— За мной следили от вокзала, пока я ехал на трамвае. Но я оторвался от хвоста, прежде чем сюда прийти. Надеюсь, из-за моего визита у тебя не будет неприятностей?

Рассказываю ему о студенте Гробеке, показываю его записку:

— Ее передал гостиничный администратор, а он, я думаю, работает на полицию.

Болотка дважды перечитывает записку и говорит:

— Не волнуйся, студента и преподавателя просто хотели попугать.

— Тогда им это удалось. Заодно и я струхнул.

— Что бы за этим ни стояло, но дело в данном случае шьют не тебе. У нас так со всеми поступают. Один из законов власти — сеять всеобщее недоверие. Это один из базовых приемов по управлению людьми. Но тебя они не тронут. В этом даже по пражским меркам нет никакого смысла. А когда власти совсем уж глупят, силу набирает противоборствующая сторона. Это они боятся тебя. Жаль, студент этого не понял. Он взял ложный след.

— Получается, своим приходом в гостиницу он еще больше себе навредил — и своему преподавателю тоже, если все так и есть.

— Не факт. Может статься, мы далеко не все об этом юноше знаем. Если за кем и охотятся, то не за тобой, а за этим студентом и его преподавателем. Ты не виноват в том, что парень все неправильно истолковал.

— Он еще молод. Хотел мне помочь.

— У него комплекс мученика, а ты рассиропился. И не приписывай тайной полиции лишних заслуг. Разумеется, тот администратор в гостинице работает на них. Как и все там. Но полиция сродни литературным критикам — мало видят, много ошибаются. По сути, они и есть литературные критики. Наша критика — в полиции. А что до того парня, так он сейчас дома — спустил штаны: хвастается подружке, как он тебя спас.

Под рабочим халатом у Болотки виднеется засаленная, отталкивающего вида рыжая меховая жилетка, может статься, настриженная из его же собственной шевелюрищи, отчего он здесь, на работе, смотрится еще большим варваром и нелюдимцем, чем некогда на сцене. В этом закутке он словно крупный зверь в зоопарке — бизон или медведь. Мы сидим в ледяной кладовке размером с два стандартных шкафа и с треть его комнатенки. Потягиваем из кружек чай с добавлением сливовицы — я для успокоения, Болотка для согрева. Снизу доверху высятся картонные коробки: моющие средства, туалетная бумага, мастика, щелочь; вдоль стен расставлены полировальная машина, лестница, разнообразные щетки. В углу, Болотка именует его «кабинетом», стоит низкий табурет, лампа на гибкой ножке и электрический чайник — кипятить воду и пить чай из пакетика, сдобренный бренди. Здесь он читает, пишет, отсиживается, спит, здесь на куске ковра, втиснутом между шваброй и полировщиком, развлекается с шестнадцатилетними девочками, хотя на таком крошечном пятачке всех, увы, не разместишь.

— Если их больше двух, мне уже член не втиснуть.

— То есть на предупреждение этого парня можно махнуть рукой? Рудольф, я на тебя полагаюсь. Случись тебе нагрянуть в Нью-Йорк, я буду стоять на стреме, чтобы тебя не пристукнули в Центральном парке, когда ты в три ночи пристроишься отлить. И рассчитываю здесь на такую же опеку с твоей стороны. Мне точно ничто не угрожает?

— Было дело, Натан, я недолго сидел в тюрьме, ждал суда. Но меня освободили раньше. Даже с их точки зрения обвинение было нелепым. Мне вменяли преступление против государства: там, где якобы надо плакать, герои в моем театре хохотали, а это преступление. Я, типа, занимался идеологическим саботажем. По законам сталинской критики, которая господствовала в нашей стране, покуда не стала притчей во языцех, герой должен был служить образцом, а аморальное поведение сурово порицалось. Когда у героя умирала жена, а в моем театре это случалось часто, герою, чтобы потрафить Сталину, полагалось обливаться горючими слезами. Сталин прекрасно знал, как себя вести, когда умирает жена. Он убил трех жен[64] и над каждой неизменно обливался горючими слезами. Так вот, сидел я в тюрьме, а там, сам понимаешь, любого, стоит ему проснуться и осознать, где он находится, сразу тянет грязно ругаться. И ругань несется изо всех камер, ругаются и закоренелые преступники, и сутенеры, и убийцы с ворами. Я тогда был совсем зеленым, но тоже поднабрался крепких словцов. А главное, что я уяснил — раз начал ругаться, то не прекращай, в тюрьме во всяком случае. Забудь об этой записке. Пропади пропадом эти людишки с их предупреждениями. Захочешь что-нибудь сделать в Праге, увидеть в Праге, трахнуть кого-нибудь в Праге — просто скажи, и я все организую. Быть иностранцем в Mitteleuropa[65] — в этом пока еще есть определенное удовольствие. Веселой Прагу я бы сейчас не назвал, но временами в ней бывает очень даже занятно.

Вторая половина дня. Ольгина мансарда в палаццо Кленека. Через витражное окно смутно виднеется шпиль Пражского Града. На постели — Ольга в халате. Расхристанная, мучнисто-белая, даже без макияжа. Вхожу я, с пальто в руках, размышляя, а стоят ли эти рассказы того, чтобы за ними охотиться. Зачем я упорствую? Что мною движет? Страстное желание спасти замечательные рассказы, или меня вновь потянуло к самопародии и хочется еще разок помахать кулаками? Неужели я так и не изжил в себе сына, ребенка, алкающего отцовской любви и одобрения? (Даже если отец не мой, а Сысовского?) Предположим, эти рассказы даже не такие уж замечательные, что я выдаю желаемое за действительное — что это всего лишь моя touha. Почему же я твержу: «Не дай себя остановить»? Почему чем сильнее препятствия, тем дальше я готов зайти? Написать книгу — это нормально, отчего бы не написать, но не окажется ли слишком сложно убедить себя, что я глупейшим образом наделяю эти рассказы значимостью, которой у них отродясь не было? И впрямь ли они ценные? Будь они способны потрясти нас своей гениальностью, они давно бы уже всплыли. Автор не стремился быть прочитанным, он писал для себя самого, иначе не мог. Может, пусть будет все как он хотел, а не так, как хотим мы с Сысовским? Подумай обо всем, от чего эти рассказы будут избавлены, если сейчас, вместо того чтобы выцарапывать эту прозу из забвения, просто развернешься и уйдешь… И все же я остаюсь.

В старинных притчах о духовной жажде герой пребывает в поисках святости или священного предмета, желает постигнуть непостижимое, подковывается в магии, стремится стать существом более высокого порядка, получает помощь от волхвов и провидцев, меняет личины, — ну а то, что происходит сейчас — пародия на ту притчу, та притча идеализирует этот фарс. Душа жаждет спасения, а погрязает в нелепостях. Входи, Цукерман, серьезный человек.

О.: Боишься жениться на алкоголичке? Из любви к тебе я бы бросила пить.

Ц.: А в качестве приданого ты отдашь мне рассказы.

О.: Посмотрим.

Ц.: Где эти рассказы?

О.: Понятия не имею.

Ц.: Он оставил их у тебя — ты должна знать. Его мать приходила и просила их, а ты тыкала ей в лицо фотографиями его любовниц. Так он мне сказал.

О.: К чему эти сантименты? Не любовниц фотографии я показывала, а их дырок. Думаешь, они сильно отличались от моей? Думаешь, были красивее? Вот. (Распахивает халат.) Смотри. Абсолютно такие же.

Ц.: Здесь все твои пожитки?

О.: У меня нет пожитков. В том смысле, какой подразумеваете под этим словом вы, американцы, у меня нет ничего.

Ц.: Рассказы тоже здесь?

О.: Давай сходим в американское посольство и поженимся.

Ц.: И тогда ты отдашь мне рассказы.

О.: Вполне вероятно. Скажи мне, а тебе какая с того выгода?

Ц.: Головная боль. Жуткая головная боль и возможность созерцать твою дырку. Ничего больше.

О.: А, так ты поступаешь так из прекраснодушия. Во имя литературы. Во имя альтруизма. Великий американец, великий гуманист, великий, еврей.

Ц.: Я дам тебе десять тысяч долларов.

О.: Десять тысяч долларов? Десять тысяч долларов мне бы не помешали. Но нет таких денег, чтобы меня купить. Я не продаюсь.

Ц.: И на литературу тебе плевать.

О.: Не плевать. Я люблю литературу. Но куда сильнее моей любви к литературе желание не дать ему добраться до этих рассказов, и ей тоже. Ты правда думаешь, что я отдам рассказы тебе, чтобы он потом осыпал ее бриллиантами? Ты правда думаешь, что он в Нью-Йорке собирается опубликовать их под отцовским именем?

Ц.: Почему нет?

О.: Почему да — а что тогда перепадет ему? Он напечатает их под своим именем. Его возлюбленный папаша уже десять раз как умер. Он опубликует рассказы под своим именем и прославится, как все вы, евреи, в Америке.

Ц.: Не знал, что ты антисемитка.

О.: Исключительно из-за Сысовского. Если бы ты на мне женился, я бы стала другой. Неужели я настолько тебе не нравлюсь, что ты не хочешь на мне жениться? Его престарелая инженю нравится тебе больше, чем я?

Ц.: Ну ты ведь это не серьезно, да? Ольга, ты весьма впечатляющая личность. И борешься за жизнь на свой лад.

О.: Тогда женись на мне, раз уж моя воля к жизни так тебя впечатляет. Ты ведь не женат. Чего ты боишься — что я похищу твои миллионы?

Ц.: Послушай, ты хочешь выбраться из Чехословакии?

О.: А может, я хочу тебя.

Ц.: А давай я найду кого-нибудь, кто на тебе женится? Он приедет сюда, заберет тебя в Америку, а когда ты с ним разведешься, я дам тебе десять тысяч долларов.

О.: Я что, такая страшная, что гожусь только для одного из твоих дружков-гомосеков?

Ц.: Ольга, как мне заполучить у тебя эти рассказы? Скажи.

О.: Цукерман, если бы ты любил литературу такой же бескорыстной любовью, какую ждешь от меня, если бы сам был готов принести ради нее столь же великую жертву, на какую меня толкаешь, мы бы уже двадцать минут как были женаты.

Ц.: Что такого чудовищного совершил Сысовский, что и его покойный отец тоже должен страдать?

О.: Когда его рассказы увидят свет в Нью-Йорке под другим именем, его отец пострадает больше, поверь.

Ц.: Полагаю, этого не случится. Думаю, я сумею этого не допустить.

О.: Ты обхитришь Зденека?

Ц.: Я свяжусь с «Нью-Йорк таймс». Прежде чем встретиться со Зденеком, я расскажу им всю подноготную. Они напишут об этих рассказах. Да, думаю, сразу по возвращении этим и займусь.

О.: Так вот в чем твоя выгода! Ничего себе идеализм! Великолепный Цукерман вывозит из-за железного занавеса две сотни неопубликованных рассказов на идише, автора которых застрелил фашист. Для евреев, читателей и всего свободного мира ты станешь героем. В довесок к своим миллионам долларов и миллионам девиц получишь Американскую премию за высокие идеалы в литературе. А что станет со мной? Меня упекут в тюрьму за то, что передала рукопись на Запад.