Урок анатомии. Пражская оргия

3. Палата

Всего через несколько дней, одним очень мрачным утром декабря 1973 года, после того как он полночи тщетно пытался записать на магнитофон более вразумительный ответ Милтону Аппелю, Цукерман в ортопедическом воротнике спустился к почтовому ящику — проверить, зачем звонил почтальон. И пожалел, что не надел пальто — хотелось выйти на холод, на улицу, дойти до угла и прыгнуть с крыши отеля «Стэнхоуп». Он больше не видел смысла оставаться в живых. С часа ночи до четырех утра с узкой пластиной электрогрелки, змеившейся по шее, он провел еще пятнадцать раундов с Аппелем. А теперь настал новый день: и что еще полезного он может сделать в эти нескончаемые часы бодрствования? Разве что куннилингус. Чтобы встала строго над, села строго на. Больше он ни на что не годен. Со всем остальным он напортачил. И что осталось — только это да ненависть к Аппелю. Затравлен матерями и ругает евреев. Да, болезнь сделала свое дело: Цукерман стал Карновским. Журналисты с самого начала это знали.

Вот только если прыгать, череп расколется. Малоприятное зрелище. А если он просто повредит позвоночник, приземлившись на матерчатый навес у входа в отель, то будет до конца жизни прикован к постели, и эта участь в сотни тысяч раз горше той, которая так тяготила его сейчас. С другой стороны, неудавшееся самоубийство если не сделает его полным калекой, то даст ему новую тему — тему получше, чем успех. Но что, если боль исчезнет на полпути вниз, уйдет туда, откуда пришла, выскочит из тела, пока он будет лететь с крыши — тогда что? Что, если в каждой яркой детали он видит новую книгу, новое начало? Вдруг это случается именно на полпути вниз? Что, если пойти в «Стэнхоуп» просто ради эксперимента. Боль либо пройдет до того, как я добреду до угла, либо когда войду в отель и буду ждать лифта. Либо пройдет перед тем, как я войду в лифт, либо я поднимусь на верхний этаж и пройду через пожарный выход на крышу. Подойду к парапету, посмотрю с высоты шестнадцати этажей на машины внизу, и тогда боль поймет, что я не шучу, что шестнадцать этажей — не шутка, что через полтора года пора оставить меня в покое. Я наклонюсь, посмотрю на улицу и скажу боли, причем всерьез: «Еще миг, и я прыгну!» Напугаю ее так, что она уйдет.

Но пугал он такими мыслями только себя.

В почтовом ящике два коричневых конверта, засунуты так плотно, что он ободрал костяшки пальцев, пока их вытаскивал. Каталог от медицинской школы, заполненная им анкета! Дайане не сказал — не осмелился, — что уже несколько недель назад послал запрос в Чикагский университет. Сидя в приемных у врачей, наблюдая за чередой пациентов, он стал думать: а почему бы и нет? Четыре десятка лет, четыре романа, два умерших родителя и брат, с которым мне больше никогда не поговорить, — судя по всем доказательствам, процедура изгнания бесов пройдена. Почему бы не избрать такой путь для второй жизни? Каждый день они общаются с полусотней страдальцев. С утра до ночи на них сыплются истории из жизни, и все — сочиненные не ими. Истории, ждущие четкой, полезной, значимой развязки. Истории с ясной практической целью: исцели меня! Они внимательно изучают все в подробностях и приступают к работе. И работа эта либо выполнима, либо нет, а моя — и такая, и этакая одновременно, в основном — невыполнимая.

Он вскрыл тот конверт, что побольше, — такого волнения он не испытывал с осени 1948 года, когда стали поступать первые ответы из университетов. Каждый день после уроков он мчался домой и за стаканом молока судорожно читал о том, какая его ждет жизнь; эти университетские буклеты обещали такое полное освобождение, какого не обещал даже первый тираж его первой книги. Сейчас у него в руках буклет с рисунком на обложке: светотень университетской башни, строгий, взмывающий вверх Гибралтар науки, символ несокрушимости призвания врача. Внутри — университетский календарь. Янв. 4–5: регистрация на зимний семестр… Янв. 4: собрания курсов. Он быстро долистал до «Требований к поступающим», дочитал в «Принципах отбора» до слов, которые должны были поменять все.

Их не волновало, что ему сорок. Его берут!

Но следующая страница огорчала. Шестнадцать часов химии, двенадцать биологии, восемь физики — это только чтобы пройти отбор, в два раза больше учебных курсов, чем он рассчитывал. По естественным наукам. Ну, чем раньше, тем лучше. Когда 4 января будет собрание курса, я явлюсь туда — зажечь горелку Бунзена. Соберу чемодан и полечу в Чикаго — через месяц буду сидеть за микроскопом! Полно женщин его возраста этим занимаются — а ему что мешает? Год, чтобы получить бакалавра, четыре года учебы на медика, три — интернатура, и в сорок восемь он сможет открыть собственную практику. И работать еще лет двадцать пять — если здоровье позволит. Но такая смена профессии восстановит его здоровье. Боль постепенно пройдет, а нет — он сам себя вылечит, это будет в его силах. И никогда больше не придется доверять себя врачам, которые недостаточно заинтересованы, или недостаточно терпеливы, или недостаточно любопытны, чтобы разгадать его загадку до конца.

Вот где пригодятся годы писательства. Врач думает: «Плохо все кончается у всех, я ничего поделать не могу. Он просто умирает, а исцелить жизнь мне не по силам». А хороший писатель не может бросить своего героя, когда он страдает, мучается под наркотиками или умирает. Как и не может оставить героя на произвол его судьбы, намекнув, что боль герой сам на себя накликал. Писатель учится быть рядом, должен быть рядом, чтобы осмыслять неисцелимую жизнь, чтобы фиксировать все стадии неизвестной кары, даже когда и осмыслять нечего. Из опыта общения со всеми докторами, ставившими неправильные диагнозы, когда опухоль его матери была на ранней стадии, а потом ничем не помогли и ему, Цукерман убедился, что даже если он кончился как писатель, он с их работой точно справится не хуже, чем они.

Он все еще стоял в холле, вынимал пачки листов с анкетами из университетского конверта, и тут в дверях появился курьер из почтовой службы и сообщил, что у него посылка для Цукермана. Да, похоже, началось: как только самое худшее миновало, даже посылки приходят тебе. Всё — тебе. Стоило пригрозить самоубийством, и судьба взялась действовать — вот такая по сути идиотская мысль пришла ему в голову.

В коробке лежала прямоугольная уретановая подушка сантиметров сорока пяти в длину и тридцати в ширину. Ее на прошлой неделе обещали доставить, а он с тех пор о ней и позабыл. В этой бездейственной монотонности пятисот пустых дней он обо всем забывал. И марихуана по вечерам не помогала. Вся его умственная деятельность уходила на то, как справиться с болью и как справиться с женщинами: он либо прикидывал, какие таблетки принять, либо продумывал расписание приходов и уходов, чтобы свести на нет вероятность столкновений.

Подушку ему подложили в банке. Он стоял в очереди, чтобы обналичить чек — наличные нужны были для Дайаниного пушера, — и старался терпеть, несмотря на то что жгло края левой лопатки, и тут его сзади легонько похлопал по плечу крохотный седовласый джентльмен с равномерно загоревшим лицом, выражавшим сочувствие. На нем было отличное двубортное серо-сизое пальто. Серо-сизую шляпу держала рука в перчатке. Серо-сизой, замшевой.

— Я знаю, как избавиться от такой штуки, — сказал он Цукерману, имея в виду ортопедический воротник. Легкий акцент со старой родины. Располагающая улыбка.

— Как?

— Подушка доктора Котлера. Избавляет от хронической боли, накапливающейся во время сна. На основании исследований доктора Котлера. Научно разработанная подушка, созданная специально для таких страдальцев. Плечи у вас широкие, шея длинная, и на обычной подушке нервы у вас защемляются, отсюда и боль. Плечи тоже? — спросил он. — И в руки переходит?

Цукерман кивнул. Боль везде.

— И рентген ничего не показывает? Травмы, аварии, ушибы? Так вот — ни с того ни с сего?

— Именно так.

— Все это накапливается во время сна. Доктор Котлер, когда это понял, сделал свою подушку. Его подушка поможет вам вернуться к жизни без боли. Двадцать долларов плюс доставка почтой. В комплекте атласная наволочка. Цвет — только синий.

— А вы, случайно, не отец доктора Котлера?

— Никогда не был женат. Чей я отец, мы никогда не узнаем. — Он достал из кармана пустой конверт и протянул его Цукерману. — Напишите свое имя и почтовый адрес. Я прослежу, чтобы завтра вам все выслали. Оплата наличными при получении.

Что ж, все остальное он перепробовал, а этот живенький старичок явно не имел в виду ничего плохого. Седые кудряшки, лицо цвета грецкого ореха, серо-сизые пальто и перчатки — он казался Цукерману персонажем из детской сказки, этакий престарелый еврей-эльф, огромные уши в форме сердечек, с отвисшими, как у Будды, мочками и глубокими — словно в них прорыли ходы мыши — ушными раковинами; нос для человека ростом по грудь Цукерману впечатляющей длины, нос, расширяющийся книзу, так что ноздри, каждая — мощной дугой, были почти скрыты широким тяжелым кончиком носа; а глаза — глаза вне времени, блестящие, карие глаза навыкате — такие видишь на фотографиях скрипачей-вундеркиндов трех лет от роду.

Старичок, наблюдая за тем, как Цукерман выводит свое имя, спросил:

—«Н» — как в «Натане»?

— Нет, — ответил Цукерман, — как в «нагрузке».

— Ну конечно! Вы же тот самый молодой человек, который подарил мне столько веселых минут. Мне показалось, что это вы и есть, но я не был до конца уверен — на последнем вашем фото у вас было куда больше волос. — Он снял перчатку и протянул ему руку. — Я — доктор Котлер. Посторонним людям я этого не сообщаю. Но вы, Н. Цукерман, вы — не посторонний. Я много лет имел практику в Ньюарке, начинал задолго до вашего рождения. У меня был кабинет в отеле «Ривьера», на углу Клинтон и Хай, еще до того, как его купил отец Дивайн[30].

— В «Ривьере»? — Цукерман расхохотался и на минутку забыл о лопатке. «Н» как в «ностальгии». Действительно, персонаж детской сказки — его собственной. — В «Ривьере» мои родители провели свой медовый уикенд.

— Счастливчики! В те времена это был роскошный отель. Мой первый кабинет находился на Академи-стрит, рядом с редакцией «Ньюарк леджер». Начинал я с прострелов у ребят из газеты, купил подержанный стол для обследований. У подружки комиссара пожарной команды был на той же улице магазинчик нижнего белья. У Майка Шумлина, брата театрального продюсера Германа Шумлина, были магазины «Джаптекс». Так вы — наш писатель. Поскольку вы действуете обычно по принципу «Бей — беги», я думал, что вы — как я, в весе петуха. Читал я вашу книгу. Честно признаться, первых пятисот пенисов мне совершенно хватило, но какие шлюзы вы открыли — на меня хлынул поток воспоминаний о молодости. На каждой странице что-то меня да цепляло. Вы упоминаете сад Лорел на Спрингфилд-авеню. Я ходил на третий в США бой Макса Шмелинга, его устраивал Ник Клайн в саду Лорел. В январе 1929 года. Его соперник, итальянец Корри, получил нокаут на второй минуте первого раунда. Все немцы Ньюарка там собрались — слышали бы вы их! В то лето я видел, как Уилли Ла Морте победил Капрала Иззи Шварца — бой за звание чемпиона в легком весе, пятнадцать раундов. Вы упоминаете «Империю бурлеска» на Вашингтон, рядом с Маркет. Я знал управляющего, седого старика по имени Сазерленд. Хинда Вассау, блондинка-полька, королева стриптиза — я знал ее лично. Была моей пациенткой. Знал продюсера Руба Бернштейна, за которого Хинда вышла замуж. Вы упоминаете и старых «Ньюаркских медведей». Юному Чарли Келлеру я лечил колено. Менеджер Джордж Селкирк — мой ближайший друг. Вы упоминаете аэропорт Ньюарка. Когда его открывали, мэром был Джером Конглтон. Я был на церемонии. В те времена там был один-единственный ангар. И в то утро, когда перерезали ленточку на эстакаде Пуласки, я тоже был. Что за вид — на джерсийских болотах вырос древнеримский виадук. Вы упоминаете театр «Брэнфорд». Мое любимое место. Видел их первые шоу, с Чарли Мелсоном и его ансамблем. Джо Пеннера с песней «Хочу купить уточку». Ньюарк был мой. Ростбиф в «Мюррее». Лобстеры в «Дитче». Станция метро — до Нью-Йорка! Акации на улицах, увешанные тощими кривенькими стручками. Радио «Дабл-ю-джей-зет» с Винсентом Лопесом. «Дабл-ю-оу-ар» с Джоном Б. Гэмблингом. Ятпа Хейфец в театре «Моек». Театр Б. Ф. Кита — бывший «Проктор», там давали представления с бродвейского «Пэлэса». Китти Донер с сестрой Роуз и братом Тедом. Тед пел. Роуз танцевала. Мэй Мюррей — с каким шиком она выходила на сцену. Александер Моисеи, великий австрийский актер в «Шуберте» на Брод-стрит. Джордж Арлисс. Лесли Говард. Этель Барримор. В те времена наш дорогой Ньюарк был чудо что за городок. Достаточно большой — сколько в нем происходило всего примечательного, и достаточно маленький — идешь по улице и здороваешься со знакомыми. Всего этого больше нет. Все, что было для меня дорого, утекло в сточную канаву двадцатого века. Мой родной город, Вильно, сначала его уничтожил Гитлер, а потом украл Сталин. Ньюарк, моя Америка — сначала его оставили белые, а потом разрушили цветные. Вот что я подумал в ту ночь в шестьдесят восьмом, когда случились пожары. Сначала Вторая мировая, потом железный занавес, теперь Ньюаркские пожары. Я плакал, когда начались бунты. Мой чудесный Ньюарк. Я обожал этот город!