Урок анатомии. Пражская оргия

Но опираться на доводы рассудка было поздно: он уже звонил в Гарвард и ждал, когда его соединят с английской кафедрой. Касательно литературы эти вдохновенные обсуждения — полное дерьмо, в каком же дерьме я сейчас, если мне хочется месить такое дерьмо? Мне нечего терять, кроме боли. Только Аппель никакого отношения к твоей боли не имеет. Боль началась за год до его статьи. Еврейского дурного глаза нет, и нет никакого еврейского проклятья. Болезнь — состояние органическое. Болезнь так же естественна, как здоровье. Мотив — не месть. Нет никакого мотива. Есть только нервные клетки, двенадцать миллиардов нервных клеток, и любая из них может свести тебя с ума — и без рецензии на твою книгу. Давай, иди на гипноз. Даже гипноз не так примитивен. Пусть этот загадочный старичок-долорологист, раз уж ты решил прибегнуть к таким сомнительным методам, станет твоей феей-крестной. Отправляйся к нему, пусть накормит тебя ланчем. Позови Глорию, будете завязывать друг другу глаза. Переезжай на гору. Женись на Дженни. Но не шли апелляции суду Аппеля.

Секретарша английской кафедры перевела звонок на кабинет Аппеля, трубку снял аспирант, сообщивший, что заслуженного профессора нет на месте.

— Он дома?

— Не знаю.

— У вас есть его домашний телефон?

— Нет возможности с ним связаться.

Верный адепт наверняка свято чтил все мнения заслуженного профессора, в том числе и касательно меня.

— Я — Натан Цукерман.

Цукерман представил, как адепт с ухмылкой передает шифрованную ехидную записку другому ухмыляющемуся адепту. Их там, наверное, десятки. Сам когда-то был таким.

— Это по поводу статьи, которую Аппель просил меня написать. Я звоню из Нью-Йорка.

— Он неважно себя чувствует, — сообщил адепт. — Вам придется подождать, пока он вернется к своим обязанностям.

— Не могу, — ответил Цукерман. — Я тоже неважно себя чувствую.

После чего он тут же позвонил в справочную службу Бостона. Пока оператор просматривал данные по пригородам, Цукерман разложил на кровати содержимое папки с материалами по Аппелю. Медицинские книги он сбросил на ковер, а на тумбочке собрал черновики незаконченных писем, через силу написанных от руки. Он не мог положиться на импровизацию — слишком он был взвинчен, однако если бы он подождал, пока сможет мыслить и говорить разумно, он бы так и не позвонил.

В резиденции Аппеля в Ньютоне трубку сняла женщина. Та самая хорошенькая брюнетка с пляжа в Барнс-Хоул? Она, наверное, уже совсем седая. Все мудреют — кроме меня. По телефону ты только можешь напомнить ему о его первоначальной оценке. По телефону ты сейчас ведешь себя как еще больший псих, чем те психи, что звонят тебе. Когда ты увидел, как он прогуливается по пляжу, так ли тебя поразили его узкие плечи и белый рыхлый торс? Конечно, он ненавидит твои книги. Вся эта грубая физиология ему давно не по вкусу. Никогда не была по вкусу — во всяком случае, в литературе. Вы двое не подходите друг другу по всем статьям. Ты сочиняешь сюжеты, исходя из своих пороков, придумываешь двойников своим демонам, а он считает критику голосом добродетели, кафедрой, с которой порицают нас за наши слабости. Добродетель дает право голоса. Добродетель — это цель. Он проповедует, он судит, он направляет: жить правильно — вот что превыше всего. И суть конфликта банальна: не следует делать еврейскую комедию из половой жизни. Как у кого встает — это для гоев вроде Жене[35]. Сублимируй, дитя мое, сублимируй, как физики, что дали нам атомную бомбу.

— Это Натан Цукерман. Могу я поговорить с Милтоном Аппелем?

— Он сейчас отдыхает.

— Дело довольно срочное. — Она промолчала, и он уныло добавил: — По поводу Израиля.

Он тем временем перекладывал письма на тумбочке, искал, с чего начать. Выбрал нечто враждебное и жесткое, затем отверг — за недостаток такта и уважительности, затем вернулся к этому варианту — именно за эти недостатки — к трем фразам, написанным прошлым вечером, когда он оставил попытки написать о Яге; о Яге он не сумел написать и трех слов. Профессор Аппель, я убежден, что, когда отдельные люди или группа людей публично демонстрируют свои добродетели и целомудрие, в остальных это вызывает вспышку невротической вины. У антисемитизма глубокие и перекрученные корни, выкорчевать их нелегко. Однако, если уж печатные заявления евреев и имеют какое-то воздействие на мнения и предубеждения неевреев, то, что я, как вы хотите, написал бы в колонке, принесло бы куда меньше пользы, чем слова «Евреи дрочат ежедневно» на стене общественного туалета.

— Милтон Аппель слушает.

— Это Натан Цукерман. Извините, что побеспокоил вас во время отдыха.

— Что вам нужно?

— У вас найдется несколько минут?

— Простите, а в чем дело?

Насколько он болен? Сильнее, чем я? Судя по голосу, он в напряжении. Угнетении. Может, он всегда такой, или у него в почках не просто камни, а кое-что похуже? Может, дурной глаз работает в обе стороны, и я наслал на него нечто злокачественное? Не могу сказать, что я свободен от ненависти.

— Мой друг Айван Фелт переслал мне ваше письмо, где вы предлагаете ему попросить меня написать статью об Израиле.

— Фелт послал это письмо вам? Он не имел на это никакого права!

— Однако он его послал. Сделал ксерокопию абзаца о его друге Нате Цукермане. Она передо мной. «Почему бы вам не попросить вашего друга Цукермана написать, и так далее… Или он считает, что евреи могут засунуть историю своих страданий себе в жопу?» Странная просьба. Весьма странная. Мне в данном контексте она кажется странной до оскорбительности. — Цукерман прочел абзац одного из своих неоконченных писем. — Несмотря на то, что вы постоянно меняете мнение касательно моего «случая», насколько я понимаю, вы, как вам свойственно, в очередной раз переменили свое мнение после того, как вы в «Инквайери» предлагали отличать антисемитов вроде Геббельса от тех, кто, как Цукерман, «просто нас не любит».

Он уже не владел собой: голос его так звенел от ярости, что он даже подумал, не включить ли вчерашнюю ночную запись — пусть она звучит в трубке, пока он не соберется с силами и не заговорит как зрелый, уверенный в себе, рассудительный, солидный взрослый человек. Но нет — если хочешь очиститься, нужно не бояться того, что в тебе бурлит, иначе так и будешь лежать на подушке доктора Котлера и прикладываться к бутылке. Нет, выбей боль из своего колотящегося сердца, как язык выбивает звук из колокола. Он попробовал представить, как это будет происходить. Волны боли вырвутся из его тела, заструятся по полу, накроют мебель, просочатся сквозь шторы, а затем растекутся по всей квартире, по всему зданию, да так, что затрясутся стекла в окнах, и раскаты его выпущенного наружу недуга отзовутся эхом по всему Манхэттену, и вечерняя «Пост» выйдет с заголовком: ЦУКЕРМАН НАКОНЕЦ ОСВОБОДИЛСЯ ОТ БОЛИ. Полтора года мучений закончились взрывом звука.

— Если я правильно понял, вы написали Фелту и попросили его попросить меня, так как не хотели просить напрямую, потому что подозреваете (в глубине души, разумеется, не в печати и не в публичных выступлениях), что я ненавижу евреев не «за то, что они евреи» и не поношу их в своих сочинениях, а есть вероятность, что меня тревожат их проблемы…

— Погодите-ка! У вас есть все основания злиться, но не исключительно на меня. Абзац, который Фелт так услужливо переслал вам, был из письма, адресованного лично ему. Он не спросил моего разрешения отправить его вам. Поступая так, он наверняка понимал, что это заденет ваши чувства, поскольку текст был невежливый — выплеск личных чувств. Но, на мой взгляд, как раз так поступил бы герой той книжки, которую он, как мог косолапо, написал. Я считаю этот поступок враждебным, провокационным и мерзким — по отношению к нам обоим. Что бы вы ни думали по поводу моей статьи о вашем творчестве или моих взглядов в целом, вы не можете не признать, что, если бы я обратился к вам напрямую с просьбой написать колонку об Израиле, я был бы куда вежливее и не старался бы вас разозлить — по делу или не по делу.

— Поскольку вы были бы более «вежливым» в письме ко мне, несмотря на то что вы писали о моих сочинениях в той статье… — Жалкая уловка. Цепляешься к словам. Не импровизируй, не то собьешься.

Он оглядел всю кровать в поисках тех разящих трех строчек, что написал прошлой ночью. Видимо, листок соскользнул на пол. Он потянулся достать его, стараясь не сгибать шею и не поворачивать голову, и, только бросившись вновь в атаку, понял, что читал Аппелю не ту страницу. «Одно дело считать, что перед студентами вы делаете вид, что верите в то, что есть разница между персонажами и автором, если вы и сейчас действительно так считаете, тем не менее лишить книгу ее интонации, сюжет — подробностей, действие — темпа, полностью игнорировать контекст, который придает теме атмосферу, колорит, жизнь…»

— Слушайте, у меня нет сил выслушивать лекцию по литературе.

— Не льстите себе. Это курс по навыкам чтения. И не вешайте трубку — я не закончил.

— Прошу прощенья, но больше не могу это слушать. Я не рассчитывал, что вам понравится то, что я написал о ваших книгах, — мне тоже не нравятся отрицательные рецензии на то, что пишу я. В подобных случаях неприязнь неизбежна. Но я действительно уверен: веди себя Фелт поприличнее, наши отношения не обострились бы. Я написал ему личное письмо — в ответ на его визит ко мне. И был вправе рассчитывать, что личное письмо без моего разрешения он никому показывать не будет. Разрешения он у меня не просил.

— Сначала вы ругаете меня, теперь — Фелта. — Так вот почему он болен, сообразил Цукерман. Он как наркоман — без ругани ему жизнь не в жизнь. Кажется, у него передоз. Все эти мнения, все суждения — что для культуры хорошо, а что плохо, — в конце концов они отравят его так, что он помрет. Будем надеяться.

— Дайте я договорю, — сказал Аппель. — Фелт дал мне понять, что вас на самом деле заботит, что происходит с Израилем. Если вы будете знать, почему я это написал, раздражения вашего это, может, и не уменьшит, но вы хотя бы поймете, что мое предложение не было лишь неуместной провокацией. Пусть это останется на совести нашего друга Айвана, чей талант, насколько я могу заключить, только так и проявляется. Мое письмо предназначалось лишь для его глаз. Веди он себя достойно…

— Как вы. Разумеется. Церемонно, порядочно, благопристойно, чинно, корректно, вежливо — о, какую великолепную завесу Торы накидываете вы на свои железные крюки. Какой вы чистый!

— А у вас какая завеса для Торы? Прошу вас, хватит оскорблений. Этот ваш звонок — что это, как не ваша завеса для Торы? Если бы Фелт вел себя порядочно, он написал бы вам: «Аппель считает, что будет польза, если ты напишешь колонку об Израиле, поскольку положение у него довольно плохое, и Аппель полагает, что ты, Цукерман, сможешь достучаться до людей, которые к нему не прислушаются».

— А что это за люди? Люди вроде меня, которые не любят евреев? Или вроде Геббельса, которые отправляют их в газовые камеры? Или те люди, перед которыми я заискиваю, выбирая — как вы так вежливо, корректно и церемонно сформулировали в «Инквайери», — выбирая «публику», вместо того чтобы, как вы и Флобер, выбирать читателей. Мои расчетливые псевдолитературные выходки и ваша кристально чистая душа критика! И вы еще называете Фелта злобным и мерзким! То, что в Фелте — мерзость, в Аппеле — добродетель, у вас все одна добродетель, даже когда вы приписываете кому-то бесчестные мотивы. А потом в своей кровожадной статье еще имеете наглость называть мои нравственные установки «высокомерными». Моим грехом вы считаете то, что я все «искажаю», а потом искажаете мою книгу, чтобы показать, как она все искажает! Вы извращаете мои намерения и меня же называете извращенцем! Вы со всей своей многотонной серьезностью наваливаетесь на мою комедию и превращаете ее в фарс! Мои грубые, злющие фантазии и ваши благородные гуманистические установки! Я продался потребителям порнокультуры, а вы — ревнитель веры! Западной цивилизации! Великой традиции! Серьезной точки зрения! Как будто серьезность не может быть глупой! Вы с вашими ублюдочными нравоучениями, вы когда-нибудь смотрели на мир, не вынося нравственных оценок? Сомневаюсь, что вы вообще на это способны. Все вы, незапятнанные, благородные, бескорыстные, верные, ответственные, возвышенные евреи, добропорядочные ответственные граждане, у которых болит душа за весь еврейский народ, которых беспокоит будущее Государства Израиль, — вы рисуетесь своими добродетелями, как бодибилдеры — мускулами! Милтон Аппель — Чарльз Атлас[36] добродетели! О, как блаженна столь трудная роль! И как вы ее исполняете! Даже надеваете личину скромности, чтобы сбить нас, тупиц, со следа. Я «модный», а вы — на века. Я валяю дурака, вы размышляете. Мои дерьмовые книжонки отлиты в бетоне, вы трезво переосмысляете. Я — «случай». У меня «карьера», у вас, разумеется, призвание. Я вам скажу, какое у вас призвание, — быть президентом Совета раввинов по подавлению смеха в интересах высоких ценностей! Священнослужителем официального стиля всех еврейских книг, помимо руководства по обрезанию. Правило номер один: не упоминайте свой пенис. Жалкий вы м***к! А если бы я прошелся по вашей юношеской статье о том, как быть недостаточно евреем для папули и евреев, написанной до того, как вы законсервировались в своей воинствующей взрослости! Любопытно, что бы сказали о ней шохеты из «Инквизиции». Меня крайне удивляет, что вы напрочь позабыли о своем великом cri de coeur[37], написанном до того, как вы стали таким праведным и непорочным, а вот мои первые рассказы никак забыть не можете.