Урок анатомии. Пражская оргия

Он нанял лимузин. В лимузине быстро и не трясет, да и водитель поможет донести чемодан. Машина ему была нужна, пока он не найдет подходящий отель.

Водителем оказалась женщина, молодая блондинка, невысокая, полноватая, лет тридцати, с отличными белыми зубами, изящной шеей и быстрыми, расторопными движениями, как у вышколенного камердинера. В зеленой шерстяной форме, скроенной как костюм для верховой езды, и черных кожаных сапогах. Из-под фуражки свисала светлая коса.

— Саут-Сайд, больница «Биллингз». Я там пробуду около часа. Подождете меня.

— Хорошо, сэр.

Машина тронулась. Задом!

— Стоит ли мне отметить тот факт, что я ожидал мужчину, а не женщину?

— Как вам будет угодно, сэр, — сказала она с живым, звонким смешком.

— Это ваша подработка или основное занятие?

— Основное, основное занятие, так вот. А у вас какое?

Бойкая девица.

— У меня — порнография. Я издаю журнал, владею свингерским клубом и снимаю фильмы. Сюда я приехал на встречу с Хью Хефнером.

— Остановитесь в особняке «Плейбоя»?

— Меня от этого местечка тошнит. Меня не интересуют Хефнер и его окружение. Они для меня все равно что его журнал, — холод, скука и снобизм.

То, что он порнограф, нисколько ее не встревожило.

— Я верен простому человеку, — сообщил он ей. — Верен тем парням с улицы, с которыми я рос, верен парням, с которыми служил в торговом флоте. Вот почему я этим занимаюсь. А вот лицемерия я не выношу. Не выношу притворства. Отрицания того, что у людей есть члены. Несоответствия между той жизнью, что была у меня на улице: мы непрерывно говорили о сексе, дрочили, думали о женских письках, — и утверждениями, что так быть не должно. Как все это получить — вот в чем был для нас вопрос. Единственный вопрос. Самый главный вопрос. Таким он и остается. Это пугает, это важно, но стоит заговорить об этом вслух, и тебя называют чудовищем. Во всем этом есть что-то бесчеловечное, и этого я не выношу. Меня тошнит от лжи. Понимаете, о чем я?

— Думаю, да, сэр.

— Я вижу, что понимаете. Не понимали бы — не водили бы лимузин. Вы такая же, как я. Не ладится у меня с дисциплиной и авторитетами. Я не хочу, чтобы проводили границы, которые я не должен пересекать. Потому что я их пересеку. Мальчишкой я ввязывался в драку главным образом потому, что не хотел, чтобы мне говорили «нет». Я от этого бешусь. Бунтарь во мне говорит: да пошли они все, никто не смеет мне указывать, что делать.

— Да, сэр.

— Это не значит, что я противостою любому правилу просто потому, что это правило. К принуждениям я не прибегаю. Считаю отвратительным, когда эксплуатируют детей. Изнасилования никак не оправдываю. Когда ссут и срут — это тоже не по мне. В моем журнале есть истории, которые я считаю отвратительными. Рассказ «Бабушка-лизалка» мне гадок. Он пошлый и злобный, и мне он отвратителен. Но у меня отличные, талантливые сотрудники, и пока они ничего из себя не строят и выполняют свою работу, я разрешаю им делать все, что они хотят. Они либо свободны, либо несвободны. Но я не как Сульцбергер[47] из «Нью-Йорк таймс». Меня не волнует, что думают обо мне на советах директоров в американских корпорациях. Поэтому моего журнала вы здесь не найдете. Поэтому его, в отличие от хефнеровского, не распространяют по всей стране. Поэтому я и приехал с ним повидаться. Он борец за Первую поправку? Так пусть применит свою власть там, где он вещает, — в штате Иллинойс. Для меня, в отличие от него, деньги не имеют первостепенного значения. А что имеет, вы сами понимаете.

— Что?

— Неповиновение. Ненависть. Ярость. Ненависть бесконечна. Ярость огромна. Как вас зовут?

— Рики.

— А я — Аппель, Милтон Аппель. Ударение на второй слог. Все так катастрофически серьезны, когда речь идет о сексе, Рики, но сколько же все о нем лгут. Вот это — тема первостепенного значения. В школе на уроках по гражданскому праву я поверил, что Америка — особенная страна. Когда меня впервые арестовали, я поначалу не мог понять, что арестовали меня за то, что я свободен. А когда я пустился во все тяжкие, мне говорили: долго ли тебе будут такое позволять? Это же абсурд. Что мне позволяют? Позволяют быть американцем. Я нарушаю закон? Не хочу уподобляться Хефнеру, но я всегда считал, что Первая поправка — это закон. А вы как думаете?

— Так оно и есть, мистер Аппель.

— А Американский союз защиты гражданских свобод, он разве чем помогает? Считают, я делаю свободе дурную славу. Но у свободы и должна быть дурная слава. То, что я делаю, и есть суть свободы. Свобода не дает простора для Хефнера, она дает простор для меня. Для «Давай по-быстрому», для «Миллениума Милтона», для киностудии «Сверхплотское». Признаю, девяносто процентов порнографии скучны, банальны и пошлы. Так же, как и жизнь большинства людей, но мы же не заявляем, что они не имеют права на существование. Для большинства людей реальность скучна и банальна. Реальность пошла посрать. Или отправилась гулять. И застряла под дождем. Не делать ничего — вот настоящая реальность. Читать журнал «Тайм». Но когда люди трахаются, они закрывают глаза и фантазируют о чем-то еще, о том, что отсутствует, что ускользает. Так вот, я борюсь за это, я даю им это, и я считаю: то, что я делаю, по преимуществу хорошо. Я смотрюсь в зеркало и знаю, что я не кусок дерьма. Я никогда не продавал своих людей, никогда! Мне нравится летать первым классом в Гонолулу, нравится носить часы за четырнадцать тысяч долларов, но я никогда не позволю деньгам управлять и манипулировать мной. Я зарабатываю больше, чем все, кто на меня работает, потому что на меня сыплются все шишки, все юридические неприятности, а на них нет. Они сбрасывают напряжение у меня в конторе, называя меня жадным псом-капиталистом, они все за Фиделя и против Аппеля, они пишут у меня на двери то, чему их научили профессора в Гарварде. «Система сосет». «„Давай по-быстрому“ слишком интеллектуален». С девяти до пяти они анархисты — за мой счет. Но я не в анархическом обществе живу. Я живу в коррумпированном обществе. Мне приходится жить в мире Джонов митчеллов и ричардов Никсонов, а плюс к тому у меня психоаналитик, плюс мысли о смерти, плюс четвертая жена, которая со мной разводится, плюс семилетний ребенок, а его я не хочу травмировать — ему все это ни к чему. Не такая ему нужна свобода. Вы меня слушаете?

— Да, сэр.

— С год назад, когда мы с женой заговорили о разводе, еще до того, как я согласился ходить к психоаналитику, она завела себе любовника, впервые в жизни, и меня это раздавило. Не мог с этим справиться. Я сходил с ума. Потерял точку опоры. Я трахаю сотни женщин, а она трахнулась с одним мужиком, и я впал в панику. И кто он такой, да никто. Она выбрала человека старше меня, импотента — то есть не двадцатипятилетнего жеребца, а я все равно запаниковал. Этот тип был чемпионом по шашкам. Мортимер Горовиц. Вечно сидел и пялился на доску. «Проведи меня в дамки». Вот чего она хотела. Потом мы помирились, и я ей сказал: «Милая, в следующий раз выбери хотя бы того, кто представляет для меня угрозу, выбери какого-нибудь серфера из Калифорнии». Но она выбрала размазню-еврея — чемпиона по шашкам парка Вашингтон-сквер. Вот под каким я гнетом, Рики: я должен играть в игры, сидеть тихо, говорить ласково, быть хорошим. Но я никогда не поступался принципами ради того, чтобы всем нравиться и получать награды, которые получают хорошие мальчики, те, что не садятся в тюрьму, владеют оружием легально и не должны надевать бронежилеты всякий раз, когда выходят поужинать. Я никогда не поступался принципами, чтобы защитить свои деньги. Что-то во мне говорит: да пошли на хер все эти деньги. И мне это что-то нравится. Когда к власти пришел Никсон, я мог сделать свой журнал попристойнее и многого избежать. Когда «Миллениум Милтона» закрыли, я мог считать намек и все бросить. Но я открыл «Миллениум II» — больше, лучше, круче старого, с собственным пятидесятиметровым бассейном и стриптизершей-трансвеститом, красавицей с огромным членом, и я послал Никсона на хер. Я вижу, как в нашей стране относятся к черным. Я вижу неравенство, и мне от этого тошно. Но разве кто борется с неравенством? Нет, борются с жидом-порнографом. Так вот, жид-порнограф будет сопротивляться. Потому что в глубине души, Рики, я верю в то, что делаю. Мои сотрудники ржут: я твержу об одном — Милтон Аппель верит в то, что делает. Я как Мэрилин Монро, она все твердила: «Я актриса, я актриса». А еще у нее были сиськи. Я могу тыщу раз объяснять людям, что я серьезный человек, но им трудно в это поверить, когда прокурор демонстрирует «Давай по-быстрому», где на обложке белая девица сосет черный член и одновременно трахает себя палкой от метлы. Рики, мы живем в мире, который ничего не прощает. Тех, кто выходит за рамки, считают отбросами общества и ненавидят. Что ж, по мне — раз так, значит, так. Только не говорите мне, что отбросы не могут существовать рядом с хорошими людьми. Никогда мне такого не говорите. Потому что отбросы — тоже люди. Вот что для меня самое важное: не деньги, а все то античеловеческое, что считает себя хорошим. Хорошим… Мне плевать, кем вырастет мой ребенок, да пусть хоть в колготках расхаживает, главное, чтобы он не вырос хорошим. Знаете, чего я боюсь больше тюрьмы? Что он станет бунтовать против такого вот отца, как я, и станет как раз хорошим. И тут мне прилетит. Вот она, месть приличного общества: очень-очень хороший мальчик — еще одна испуганная душа, изуродованная запретами, подавленной злостью, мечтающая только об одном: жить в мире и гармонии с теми, кто устанавливает правила.

— Я хочу новую жизнь. Все очень просто.

— Но на что ты рассчитываешь? — спросил Бобби. — Что ты каким-то образом сотрешь все, что было, и начнешь заново? Не верю, Цук. Если ты на самом деле этого хочешь, зачем выбирать профессию, требующую самой изнурительной учебы? Найди что-нибудь полегче, чтобы не так много потерять.

— То, что легче, не удовлетворит потребности в чем-то трудном.

— Заберись на Эверест.

— Это все равно что писать. Один на горе, с ледорубом. Ты там наедине с собой, и задача практически невыполнима. Писать — это то же самое.

— Став врачом, тоже будешь сам с собой. Когда склоняешься над кроватью пациента, вступаешь в очень сложную, особую связь, которую создаешь годами обучения и опыта, но где-то в глубине ты по-прежнему наедине с собой.

— Для меня это не то же, что «сам с собой». Любой умелый ремесленник так себя чувствует. Когда я сам с собой, я обследую не пациента. Да, я склоняюсь над кроватью, но в ней лежу я сам. Есть писатели, которые начинают с другой стороны, но то, что выращиваю я, срастается со мной. Я слушаю, слушаю внимательно, но все, что у меня есть, — это моя внутренняя жизнь, а внутренней жизни с меня довольно. Пусть даже от нее немного осталось. Субъективность тут главное. А этого с меня хватит.

— Ты только от этого убегаешь?

Сказать ему? Может Бобби меня вылечить? Я сюда приехал не лечиться, а учиться лечить, не погрузиться снова в боль, а создать новый мир, в который я смогу погрузиться, не принимать пассивно чьи-то заботу и внимание, а овладеть профессией, которая учит их предоставлять. Если я ему расскажу, он положит меня в больницу, а я приехал в медицинскую школу.