Урок анатомии. Пражская оргия

Цукерман предпочел не обсуждать разницу в их семейных передрягах — Бобби только отметет его мотивы. Цукерман все еще был сражен тем, как веско Бобби ему возражал. Его план изменить жизнь казался Бобби таким же абсурдным, как и Дайане, когда он звал ее поехать с ним в Чикаго и учиться там.

— Каково это, — спросил Бобби, — через три-четыре года после их смерти?

— Мне их не хватает. — Не хватает — это когда ощущаешь отсутствие. А еще когда чего-то не делаешь и упускаешь редкий случай.

— Как они восприняли «Карновского»?

Прежде он рассказал бы — в ту пору Цукерман полночи не давал бы Бобби спать, рассказывая ему все как есть. Но объяснять, что отец никогда не простил ему в «Карновском» насмешек — так он их увидел — и над Цукерманами, и над евреями, описывать волнения, уязвленную гордость, смешанные чувства, неловкость, которые испытывала в обществе его кроткая мать в последние годы жизни, и все из-за образа матери в «Карновском», рассказывать, как его брат утверждал — вот до чего дошел, — будто то, что он сделал, не насмешка, а убийство… Нет, он счел, что недостойно двадцать лет спустя все еще жаловаться соученику на то, что никто в Нью-Джерси так и не научился читать.

По Аутер-драйв с Рики за рулем. Ночной Чикаго, сказал ему перкодан, взгляни на нового Пикассо, на старое метро, посмотри, как убогие бары, которые ты в своем дневнике называл «настоящими», превратились в роскошные бутики… «Сначала номер, где я могу лечь. Шея… Надо достать из чемодана воротник». Но перкодан и слышать об этом не желал: воротник — это твой костыль. Не пойдешь же ты в медицинскую школу в этом воротнике. «А перкодан тогда на что?» Верное замечание, но от костылей надо избавляться по одному. Ты вернулся, но это всего-навсего Чикаго, а не Лурд.

На Аутер-драйв казалось, что вернулся он в Шартр: вдалеке вздымались вверх шпили, он видел чудо и эпоху, подходившую к концу, легенду, соткавшуюся за двадцать лет. Пока он писал (и защищал — глупее ничего не придумать) свои четыре книги, построили Рим, Афины, Ангкор-Ват и Мачу-Пикчу. Да он и электрическое освещение мог впервые увидеть. Разорванные гирлянды иллюминации, свет звездами, квадратами, извивами, взмывающими вверх столпами, а затем призрачная стена — берег озера в этот день и этот век, только и всего. И чтобы разрешить загадку всего этого света, шифрующего тьму, — и четырех книг, тысячи страниц, трехсот тысяч слов, сделавших его таким, каков он сейчас, синтетический опий сновал по его крови и туманил мозг.

Оксикодон. Разрешал все этот ингредиент. Оксикодон был для перкодана тем, чем яичный белок для маминого бисквита. Он узнал об оксикодоне из «Настольного справочника терапевта по лекарственным и биологическим препаратам», 25-е издание, большая синяя книга, полторы тысячи страниц — их можно полистать перед сном, на триста страниц больше, чем в «Анатомии» Грея, всегда лежавшей на тумбочке у кровати. На тридцати страницах — цветные фото тысячи отпускаемых по рецепту лекарств. Он глотал 500 миллиграммов плацидила — рыжую капсулу со снотворным, с легким жгучим послевкусием и запахом, — и, ожидая, сработает или нет, лежал при свете ночника со справочником, изучая побочные эффекты и противопоказания и чувствуя себя (если удавалось) тем мальчиком, что брал в постель альбом с марками — тогда стоило ему поглядеть через лупу на водяные знаки, и он засыпал не на тридцать минут, а на десять часов.

Большинство таблеток выглядели заурядно, как драже «М&М», как фармакологический аналог разноцветных наборов скучных марок с портретами суровых монархов и отцов-основателей. Но, когда он дожидался сна, все время в мире принадлежало ему, и он как юный филателист тридцать лет назад изучал тысячи картинок, чтобы отыскать самые изящные, причудливые, вдохновляющие: подавляющие тошноту свечи «Ванс», похожие на пастельных цветов снаряды из детской военной игры, таблетка от отеков «Наква» походила на хрупкую снежинку, успокаивающее «Кваллюд» — с инициалами, как кольцо с печаткой. «Декадрон», применяемый в стероидной терапии, выпускали в форме праздничного колпачка, капсулы «Колэйс» сверкали, как рубины. Капсулы «Парал» — еще один седативный препарат — напоминали пузатые бутылки бургундского, а «Вициллин-К», боровшийся с серьезными инфекциями, — крохотные страусиные яйца, помеченные, словно для ребенка-именинника, словом «Лилли». «Антиверт» маркировали стрелолистом — как на окаменелости, «Этаквин» — окаменелостью-насекомым, а на «Теокине» была высечена буква — ее Цукерман счел руной. Капсулы «Даврон» для облегчения боли были в форме тюбика кукольной губной помады, таблетки «Фенафен» прикидывались малиновыми леденцами, по тем же заготовкам делали плацебо от всего, маленькую розовую таблетку «Талвин». Но ни одно из этих средств — а Цукерман проглотил огромные дозы всех трех — не облегчало Цукерману боль так, как оксикодон, в который шеф-повар «Эндо лабораториз инк» добавлял немного аспирина, немного кофеина, немного фенацетина, присыпал щепоткой гоматропина терефталата, чтобы получился нежный, мягкий, бодрящий перкодан. Что бы с ним без него сталось? Молился бы на подушку доктора Котлера, а не разъезжал бы по городу в самый разгар вечера, когда до полуночи еще далеко.

Чтобы с земли уйти без боли, Китс изучал медицину (а умер, говорят, из-за плохой рецензии). Китс, Конан Дойль, Смоллетт, Рабле, Уокер Перси, сэр Томас Браун. Родственность призваний налицо, и это не перкодан его убалтывал, это весомые биографические факты. Чехов. Селин. Арчибальд Кронин. Карло Леви. У. К. Уильямс из Рутерфорда, штат Нью-Джерси…

Надо было огласить Бобби этот список. Но все они были врачами сначала, ответил бы Бобби. Нет, другие врачи отнесутся ко мне с недоверием, потому что я предпочел сначала стать писателем. Никто не поверит, что я смогу. Или что я всерьез. Как врач я буду вызывать то же подозрение, какое вызывал как писатель. А как же бедняги пациенты? Этот новый доктор, он написал «Карновского», он не хочет лечить меня, а хочет узнать мою историю и поместить ее в книгу.

— Рики, вы феминистка?

— Я просто шофер, сэр.

— Не поймите меня неправильно. На самом деле я люблю феминисток — за то, что они такие беспредельно глупые. Они говорят об эксплуатации. Для них в большинстве случаев эксплуатация — это когда мужчина занимается сексом с женщиной. Когда я хожу на телешоу, когда меня туда приглашают бороться с феминистками и те заводят свою пластинку, я им говорю: «Знаете, есть подходящее для вас место — ни порнографии, ни проституции, ни извращений. Называется оно Советский Союз. Может, вам туда поехать?» Обычно они на некоторое время затыкаются. Где бы я ни появился, везде начинаются споры. Вечные судебные процессы и тяжбы. Я всегда воюю. Я — вымирающая особь, за мной идет охота. Это потому, что я представляю угрозу. Серьезную угрозу. Я все время физически ощущаю, что меня бьют. И я не драматизирую. Есть люди, которые могут меня ударить. Мне угрожают смертью, Рики. Если бы я показал вам письма с угрозами, вы бы увидели — половина заканчивается словами: «Только еврей на такое способен. Только жид может пасть так низко». Это как подсчет убитых во Вьетнаме. Если тебя определяют не как человека, твое убийство можно оправдать. Для этого достаточно одного человека с пулей. Он может убить меня завтра. Или сегодня вечером. Мне нужно разрешение на оружие. Немедленно. У меня много оружия, но я хочу, сами понимаете, чтобы все было по закону. В Нью-Йорке мэр до сих пор вынуждает меня биться за получение разрешения на оружие, а потом просит меня поддержать его оппонента. Нет, не прямо, не так, просто кто-нибудь заходит в клуб и говорит: «Мэр будет очень признателен, если… и т. д. и т. п.,» и — деваться некуда — я все выполняю. Иначе мэрия сделает так, что будет еще хуже. Я очень боюсь похищения. В интервью и публичных заявлениях я никогда не упоминаю жену и сына. Купил страховку от похищений в лондонском «Ллойдсе». Но это не значит, что они вынудят меня остановиться. Я никогда не стану приличным, приемлемым порнографом вроде Хефнера, с приемлемой «философской» белибердой. И я никогда, никогда не стану приличным приемлемым евреем. Какого вы вероисповедания?

— Лютеранка.

— Никогда не хотел быть протестантом. А многие евреи хотят. Но не я. Ассимилироваться, стать респектабельным, держаться отстраненно — как англосакс, я понимаю тех, кто желает, но я никогда и не пытался. Я вижу всех этих благородных англосаксов с прекрасными седыми шевелюрами, костюмами в полосочку — они само совершенство. Они мои юристы. Это их я посылаю вместо себя в суд. Евреев я не посылаю. Евреи слишком психованные. Они как я. Способны на крайности. И евреи потеют. А эти парни, они себя контролируют, в них есть сдержанность, и это я уважаю. И еще они тихие. Я не хочу таким быть. Даже пытаться не буду. Я — дикий еврей из пампасов. Я — голем Соединенных Штатов. Но я люблю этих ребят — они не дают посадить меня в тюрьму. Впрочем, среди них тоже много психованных. Они алкоголики, их жены суют голову в духовку, их дети закидываются ЛСД и выпрыгивают из окон — проверяют, могут ли летать. У белых англосаксов полно проблем, я знаю. Чего у них нет, так это моих врагов. Этот рынок захвачен мной. Меня все ненавидят. Все. В Нью-Йорке есть театральный клуб, я мечтал бы стать его членом. Клуб «Инквайери». Я обожаю шоу-бизнес, буффонаду, старых комиков. Но меня туда не пускают. Принимают мафиози, принимают шейлоков, но евреи-бизнесмены, его владельцы, меня туда не пускают. У меня врагов больше, чем у Никсона. Полиция. Гангстеры. Сам псих-параноик Никсон. Среди моих врагов верховный судья Уоррен Бургер. Судья Льюис Пауэлл. Судья Гарри Блэкмун. Судья Уильям Ренквист. Судья — белее белого во всей Америке — Уайт. Моя жена — мой враг. Мой ребенок — мой враг. Моему психоаналитику платят, чтобы он был моим врагом. Они либо решили меня сломать, отдать под суд, подчинить, либо хотят превратить меня в кого-то другого. Я пошел на психоанализ три месяца назад. Вы когда-нибудь ходили к психоаналитику?

— Нет, сэр.

— Это очень страшно, Рики. Никаких плодов не приносит. Как раз сегодня утром я жаловался своему психоаналитику, что это бесконечный процесс. Иногда, между одной сессией и другой, я даже не понимаю, что я получаю за свои деньги. А это сто долларов за сессию. Больше тысячи шестисот долларов в месяц. Дорого. Но моя жена — очень консервативная женщина, она так хочет, и я хожу. Это моя четвертая жена. Она консерватор, и мы с ней все время ругаемся. Она считает порнографию занятием для подростков. Я ей говорю: «Ну да, это так. И что с того?» Она считает, это ниже моего достоинства. Говорит, что я засунул себя в личность, которая мне тесна. Каким великим человеком я стал бы, стань я кем-то еще. Вот что у нее и у психоаналитика на уме. По правде говоря, я и сам подустал от порнографии. В этом есть много компульсивного, и я это понимаю. Мне немного надоело говорить о лизании пиписек, сосании членов и о том, у кого хер больше. И я частенько устаю от судебных тяжб. Устал от прений. Мне все труднее отчаянно бороться за право людей смотреть, как другие трахаются: ведь если кто-то хочет, зачем запрещать? Все остальное дерьмо в открытом доступе, а тут в чем дело? Психоаналитик мне говорит: «Почему вы так стараетесь быть неприемлемым?» Разве? Я не неприемлем для читателей «Давай по-быстрому». Я не неприемлем для тех несчастных м****ов, которые хотят сходить на порнофильм и подрочить. Я не неприемлем для людей, приходящих в «Миллениум Милтона II». Я не хочу сказать, что можно явиться ко мне домой, швырнуть телку на пол и оттрахать ее. Я никогда не говорил, что можно трахать всех, кого захочешь. Такие слова вложили мне в уста суки фашистки-феминистки, они ненавидели своих отцов, а теперь ненавидят меня. Но я никогда так не считал. Всё — по взаимному согласию, каждая женщина приходит с мужчиной, он ее сопровождает внутрь. Но тут же приходится исключить девяносто процентов людей, которые говорят: «Ой, я таким не занимаюсь!» Ну а если приспичило, если кто-то хочет, чтобы ты их трахнул, ты их трахаешь. Лучшие цены в Нью-Йорке. Тридцать пять долларов для пары. В цену входят ужин с танцами, и остаться можно до четырех утра. На дискотеке в Нью-Йорке ты платишь двадцать пять долларов только за то, чтобы туда попасть. В «Милтоне» за тридцать пять долларов ты получаешь комнату, получаешь еду, и весь вечер твой. И у нас безопасно. Мы открылись снова полтора года назад, и за все время — ни одной драки. Назовите бар в Чикаго, где полтора года не было драк. Чтобы драться там за женщину, это надо совсем с катушек съехать. Дерешься, когда на тебя давят, когда тебя отвергают. В «Милтоне» ты всегда с женщиной, ты там потому, что ты с женщиной, так что хочешь — смотри и дрочи, или трахай женщину, которую привел, или же можешь поменяться партнерами с другой парой, если все друг другу понравились. У нас есть маленькие комнаты для тех, кто предпочитает трахаться наедине, есть зал для оргий с зеркальной стеной и баром. Конечно, в каком-то смысле это скучно — ну, сто человек трахаются, и что? Я и не говорю, что это по высшему разряду. Есть люди из Джерси и из Квинса. Любители изыска в «Милтон» не ходят, разве что посмотреть. Настоящие свингеры, из самых привлекательных, развлекаются частным образом, на вечеринках в калифорнийском стиле. В «Милтоне» люди милые, простые — своего рода средний класс. Знаете, сколько из них приходит именно трахаться?