Урок анатомии. Пражская оргия

Мистер Фрейтаг расплакался.

— У меня три обувные коробки карточек с соболезнованиями.

— Что же, — сказала Рики, — это говорит о том, как сильно ее любили.

— У вас есть дети, юная леди?

— Нет, сэр. Пока нет.

— Непременно, непременно заведите детей!

По заснеженной дорожке мужчины вошли на еврейское кладбище одни. Они встали рядом перед кучей свежей земли и надгробием с фамилией. Теперь он был в ярости.

— Но я не так хотел! Почему ничего не разровняли? Почему не утрамбовали? Оставили так, словно это куча мусора! Целых три недели прошло, вот и снег повалил, а они до сих пор не сделали как следует! Как такое может быть — я этого не понимаю. Вот я говорю, могила Джулии, но слова эти смысла не имеют! Посмотрите, как они все оставили! — Он вел Цукермана за руку от одного фамильного надгробия к другому. — Мой брат тут лежит, моя невестка, потом Джулия — и снег тут, словно куча мусора, — а я буду тут. А там, — сказал он, махнув рукой в сторону дымящей фабрики, — там дальше, в старой части, ее отец и мать, мой отец, моя мать, мои две прелестные юные сестры, одной было шестнадцать, умерла у меня на руках…

Они стояли перед надгробием с надписью «Пол Фрейтаг 1899–1970».

— Пол, у тебя там что, карманы есть? Глупый мой брат. Сделал деньги на перчатках. Ни гроша не тратил. Всю жизнь покупал вчерашний хлеб. Думал только о деньгах. О деньгах и о своем шланге. Прошу прощенья, но так оно и было. Вечно на жене лежал. И как ей это, вообще не думал. Покоя бедняжке не давал, даже когда у нее рак в матке был. Маленький такой, с виду — хозяин кондитерской лавки. А она была просто куколка. И с чудесным характером. Умница к тому же. В карты играла великолепно, Тилли — она всех могла обыграть. Как мы веселились, все вчетвером. В 1965 году продал бизнес за сто тысяч долларов, а помещение еще за сто тысяч. Ему платили по три-четыре тысячи в год только за то, чтобы он присматривал за бухгалтерией. Но он этой замечательной женщине ни гроша не давал, чтобы она что-нибудь себе купила. Два года он болел, и за это время даже не купил себе пульт управления, чтобы не надо было вылезать из кровати и переключать каналы. Все копил, до самого конца. До конца. До конца, Пол. У тебя там карманы есть, скупой ты ублюдок? Нет его — всех их нет. А я стою на краю и жду, когда меня столкнут. Знаете, как я сейчас живу со смертью? Ложусь вечером спать и говорю: «А мне по хрену». Вот тогда и уходит страх смерти — когда тебе по хрену.

Он потащил Натана обратно к комьям мерзлой земли, наваленным над его женой.

— Ее Бобби. Ее сыночек. Как она нянчила его в темной комнате! Ребенок так тяжело болел свинкой. И вот что меняет жизнь. Не верю. Цук, это абсурд. Выбрал бы Бобби в жены ту девушку, знай он, что на сто процентов полноценный? Да ни за что! Он действительно был уверен, что ни на что лучшее рассчитывать не может. Чтобы Роберт, сын Джулии, так думал! Однако, думаю, так и было. Этот парнишка столько всего мог предложить — с его-то достижениями, плюс уважение и восхищение коллег, а тут — такой провал. Свинка! И сын, который говорит отцу «иди на хер»! Родись у Бобби сын, разве был бы он таким наглым? У него был бы ребенок, который умеет чувствовать, как все мы умеем чувствовать. Его ребенок учился бы и работал, и сидел бы дома, и хотел бы стать отличным специалистом, как его отец. Разве ради этого смерть и умирание? Разве ради этого трудности и борьба? Ради наглеца, который по телефону посылает отца на хер? Который про себя думает: «Эта семья, эти люди, я даже не родной им, а посмотрите, что они делают». Думает: «Посмотрите, я кручу ими как хочу, и плевать мне на всю их дурацкую еврейскую любовь!» Потому что он кто? Мы даже не знаем, откуда он. Она хотела ребенка, немедленно, сразу хотела иметь ребенка. Они нашли сиротку, и мы не знаем, из-за каких корней он так ведет себя с Бобби. У меня выдающийся сын. И все его выдающиеся способности в его генах! Все, что мы ему дали, есть в генах Бобби, а все, чего у нас нет, все, что нам противно… Как это все может закончиться на Грегори? Иди на хер? И это он отцу? Я шею ему сверну за все, что он сделал с нашей семьей! Убью ублюдка! Убью!

Цукерман изо всех сил, хоть руки у него и ослабли, вцепился старику в шею. Он убьет — и никогда больше не подумает, все же лучше, чем совершенное им преступление; хватит отрицать; по самому строгому счету признан виновным и осужден.

— Ваши священные гены! Что там в вашей голове творится? Что на генах вышито «еврей»? Вы это видите в своем безумии, неопороченную природную добродетель евреев?

— Прекратите! — Мистер Фрейтаг пытался руками в толстых перчатках отцепить его руки. — Прекратите! Цук!

— Чем он занимается ночи напролет? Трахаться учится!

— Цук, Цук, не надо! Тут мертвые!

— Все мы мертвые. Эти кости в гробах — вот они, живые евреи. Вот кто музыку заказывает!

— Помогите! — Он вырвался, метнулся к воротам, споткнулся, и Цукерман поскользнулся, пытаясь его нагнать. — Скорее! — кричал мистер Фрейтаг. — Тут такое!

И, на бегу взывая к помощи, старик, которого он собрался удушить, исчез.

Лишь белые вихри снега, больше ничего не видно: только камни с надписями и его руки, судорожно пытающиеся сжать то горло.

— Наши гены! Священные пакетики еврейского сахара! — Тут ноги его подкосились, и он сел. И сидя стал произносить вслух, в полный голос, слова, что были высечены в камне. — Почитай своего Фин-келынтейна! Не совершай Кауфмана! Не сотвори кумира из Левина! Не произноси всуе имя Каца!

— Он… он на меня набросился!

— Господи, — воскликнул Цукерман, потихоньку пытаясь встать, опираясь на ладони и колени, — кто же занес с земли желанье брызнуть, что обезьянок делает из нас, да будь ты благословен! — Глаза слепил тающий снег, ледяная вода текла за воротник, мерзлая шуга забилась в носки, а он все полз к последнему из отцов, требующему, чтобы его ублажили. — Фрейтаг! Запретитель! Сейчас я тебя убью!

Но ему мешали сапоги — два высоких кавалерийских сапога, смазанные маслом и скользившие по снегу, зловещие и мощные, великолепные глянцевые сапоги, которые заставили бы поостеречься и его бородатых предков.

— Это, — рассмеялся Цукерман, брызжа кусочками обжигающего льда, — это твоя защита, папаша Фрейтаг? Ты, главный уважатель евреев! — Он напряг все силы, чтобы подняться с кладбищенской земли. — Прочь, прочь, невинная ты сука!

Но против сапог Рики он был бессилен.

Проснулся он в больничной палате. Что-то не то со ртом. И голова невообразимо огромная. Понимал он одно: в его голове образовалась гигантская гулкая дыра. В огромной голове — что-то, оно шевелилось, такое же огромное. Это его язык. Весь рот от уха до уха — одна сплошная боль.

Около его кровати стоял Бобби.

— Все будет хорошо, — сказал он.

Цукерман наконец ощутил губы, они стали чуть ли не шире языка. Но под губами ничего не было.

— Мы ждем пластического хирурга. Он зашьет тебе подбородок. Ты содрал всю кожу под челюстью. Мы не знаем, сломал ты челюсть или нет, но рану под подбородком он зашьет, а тогда мы сделаем рентген рта и поймем, насколько серьезны повреждения. И голову посмотрим. Не знаю, есть ли трещина в черепе, но лучше проверить. Пока что похоже, ты легко отделался — одна рана и несколько выбитых зубов. Это все поправимо.

Цукерман ничего не понял, кроме того, что голова становилась все больше — вот-вот отвалится. Бобби повторно рассказал:

— Ты брел по степи с королем Лиром. Рухнул. Лицом вперед, прямо на надгробье моего дяди Пола. Отец говорит, звук был такой, будто камень стукнулся о мостовую. Он решил, что у тебя сердечный приступ. Сильнее всего ты ушиб подбородок. Кожа прорвалась. Два передних зуба ввалились за десну. Когда тебя подняли, ты на несколько секунд пришел в себя, полностью, и сказал: «Погодите минутку, мне надо избавиться от нескольких зубов». Выплюнул осколки зубов в руку и снова отключился. На трещину в черепе не похоже, внутричерепного кровоизлияния нет, но прежде чем идти дальше, лучше удостовериться. Немного поболит, но ты быстро оправишься.

Кулак в перчатке — язык Цукермана — полез ощупывать передние зубы. Вместо них язык обнаружил рыхлые колючие дыры. Вдобавок кружилась голова, в ней было черно и гулко.

Терпеливый Бобби выдал третье объяснение.

— Ты был на кладбище. Помнишь? Повез моего отца на могилу моей матери. Приехал на машине около половины десятого утра. Сейчас три часа. Вы приехали на кладбище, шофер поставил машину у железной дороги, и вы с отцом пошли к могиле. Там отец разнервничался. И ты тоже. Ты ничего не помнишь? Ты немного съехал с катушек, Цук. Поначалу мой старик решил, что у тебя припадок. Шофером была женщина. Сильная, как бык. Ты, видимо, пытался сбить ее с ног. И тут упал. Это она дотащила тебя до машины.

Слабым хрипом Цукерман дал понять, что все еще ничего не помнит. Кошмар случился, это да, но как — он не знал. Челюсть не вставала на место, и говорить он не мог. И шея начала деревенеть. Он вообще не мог пошевелить головой. Полное заточение.

— Легкая временная амнезия, и все. Не паникуй. И не из-за удара. И мозг не поврежден, я уверен. Это из-за того, что ты принимал. Бывают выпадения памяти, особенно если выпить много алкоголя. Меня не удивляет, что ты невежливо вел себя с дамой. Проверили твои карманы. Три косяка, штук двадцать таблеток перкодана и прелестная, с монограммой, фляжка от Тиффани, и в ней ни капли алкоголя. Ты, видимо, довольно долго летел. Шофер рассказала историю, которой ты с ней поделился, о тебе и Хью Хефнере. Это что, так называемый безответственный гедонизм, способ развлечься или метод самолечения?

В правой руке он обнаружил внутривенный катетер. И, кажется, потихоньку начал отступать от той черной дыры, о которой не знал ничего. Указательным пальцем свободной руки он написал в воздухе букву «П». Пальцы работали, рука работала; он проверил ноги и пальцы на ногах. Тоже работают. Ниже ключиц он был совершенно живой, но сам он стал собственным ртом. От плеч и шеи он обратился в собственный рот. И в этой дыре была его сущность.

— Всем этим ты боролся со своей болью.

Цукерману удалось хмыкнуть — и он почувствовал вкус крови. С водки он перешел на кровь.

— Покажи, где болит. Я не про рот. Я про боль, которую ты лечил самостоятельно, до того, как начал поутру развлекаться.

Цукерман показал.

— А диагноз? — спросил Бобби. — Напиши диагноз. Вот тут.

На кровати лежал блокнот, большой блокнот на пружинках, и фломастер. Бобби снял колпачок с фломастера и вложил его в руку Цукермана.

— Не пытайся говорить. Будет больно. Не говорить, не зевать, не есть, не смеяться, и постарайся не чихать — хотя бы первое время. Напиши, Цук. Ты же умеешь.

Он написал: нету.

— Нет диагноза? Как долго это продолжается? Напиши.

Он предпочел показать на пальцах — чтобы еще раз убедиться, что пальцы двигаются, что он может считать, что голова никуда не укатилась.

— Восемнадцать, — сказал Бобби. — Часов, дней, месяцев или лет?

Цукерман кончиком фломастера написал в воздухе «М».

— На мой взгляд, слишком долго, — сказал Бобби. — Если ты ощущаешь боль уже восемнадцать месяцев, значит, есть причина.