Урок анатомии. Пражская оргия
- Автор: Филип Рот
- Жанр: Современная проза
- Цикл: Проза еврейской жизни
Читать книгу "Урок анатомии. Пражская оргия"
Войдя в дом, Цукерман добрался до стула и сел. Мистер Фрейтаг говорил из кухни:
— Эта грубая кристаллическая соль, кошерная соль… — Последовали пространные рассуждения о соли.
Шерстяной индейский ковер. Тиковая мебель. Лампы Ногучи.
Чикагский шейкеризм.
Однако кое-каких вещей не хватало. На уровне глаз — светлые пятна на местах, где прежде висели картины. Дырки в штукатурке — там раньше были крючки. Раздел имущества. Картины забрала жена. И пластинки тоже. На полках под проигрывателем осталось только четыре в порванных потрепанных конвертах. Книжные полки в гостиной тоже были разграблены. Похоже, целиком и полностью Бобби получил только Грегори.
Цукерман прилагал все усилия, чтобы видеть, где находится, — чтобы быть там, где находится, хотя его здесь не было. Спальня Грегори. Мистер Фрейтаг открыл дверь шкафа.
— Он не из тех нынешних ребяток, кто за собой не следит. Он у нас аккуратист. Всегда причесан безукоризненно. Одевается прекрасно. Вы только посмотрите на рубашки. Синие в ряд, коричневые в ряд, полосатые с одной стороны, клетчатые с другой, однотонные посередине. Все идеально.
— Хороший мальчик.
— В душе он
И тут он расплакался. Сильный, крупный мужчина, такой же темноволосый, как Бобби, правда, от горя сильно поседевший. Он всем существом пытался сдержать слезы: по его плечам, по груди, по мясистым рукам, которые во времена Депрессии крутили халы, было видно, что он презирает себя за слабость, готов все вокруг разорвать в клочья. На нем были клетчатые штаны и новая красная фланелевая рубашка — так одевается человек, который не желает, если есть силы, ничему покоряться. Но сил не хватало.
Они сидели на кровати Грегори, под огромным плакатом с татуированным десятилеткой в очках с зеркальными стеклами. Комната была маленькая, теплая, и Цукерману хотелось одного — забраться в кровать. Он качался на волнах, взлетал на гребень, к свету, а потом опять нырял в пучину ступора.
— Мы играли в карты. Я ей говорю: «Милая, смотри, что я сбрасываю. Ты вообще не следишь за тем, что я сбрасываю. Не надо было тебе давать мне тройку». Тройку бубен. Тройка бубен — и всё тут. Осознать это невозможно. Из нее потекла моча — из нее, такой чистюли. На ее ковер в гостиной. Я увидел струйку мочи и понял, что все кончено. Идите сюда, идите со мной, я покажу вам кое-что красивое.
Еще один шкаф. Женская шуба.
— Видите?
Он увидел — и всё тут.
— Вы поглядите, как она следила за шубой. Все еще в идеальном состоянии. Она так
— Моя такая же была.
Мистер Фрейтаг его не услышал. А может, Цукерман ничего не сказал. Может, он даже не бодрствовал.
— Я не хотел, чтобы шуба осталась в пустой квартире — мало ли кто туда залезет. Она забрала ее из хранилища, Цук, в тот день… в тот самый день…
Вернувшись в гостиную, он подошел к окну, посмотрел на улицу.
— Дадим ему еще пять минут. Десять.
— Не торопитесь.
— Я видел по всяким мелочам, как она больна. Погладит половину рубашки и пятнадцать минут отдыхает. Я просто не мог сложить два и два. Думал, вся усталость у нее от головы. Ох, как я зол! Я в ярости! Ладно, к чертям, пойдем! Уходим. Дам вам шапку, и пойдем. И сапоги. Дам вам сапоги Бобби. Как может взрослый человек выйти в такую погоду без шапки, без сапог, без ничего? Не хватало еще, чтобы вы заболели!
В машине, по дороге на кладбище, о чем можно думать? По дороге на кладбище, одурманенный или с ясной головой, думаешь об одном: что ждет впереди? Нет, это ты не видишь, это вне поля зрения, и ты к этому приходишь. Болезнь — это послание из могилы. Приветствие: ты и твое тело едины, оно уйдет, и ты за ним следом. Ушли его родители, он следующий. Едет на кладбище в длинной черной машине. Неудивительно, что мистер Фрейтаг заволновался — не хватает только гроба.
Старик наклонился, закрыл лицо руками.
— Она была моей
— Моя тоже.
— Остановите машину! — Мистер Фрейтаг забарабанил кулаком по стеклянной перегородке. — Притормозите! Здесь! — Цукерману он крикнул: — Вот он, вот магазин, магазин моего друга!
Машина остановилась у тротуара широкого унылого бульвара. Низкие здания складов, пустующие магазины, на трех углах — площадки, куда свозят старые авто. — Он был нашим уборщиком. Мексиканский парень, такой славный. Он купил это место на пару с братом. Дела идут ужасно. Я, когда здесь оказываюсь, всегда что-то покупаю, даже если мне ничего не нужно. Трое чудесных детишек и жена, а у нее обе груди удалили. Молодая совсем — тридцать четыре года. Ужас!
Рики не стала глушить мотор, а мистер Фрейтаг с Цукерманом пошли под ручку ко входу. Вокруг все было в снегу.
— Где Мануэль? — спросил мистер Фрейтаг девушку за кассой.
Она показала в дальний темный угол магазина. Проходя между рядов консервов, Цукерман не на шутку испугался: а вдруг он упадет и все обрушит?
Мануэль, раздобревший мужчина с мясистым темнокожим индейским лицом, стоял на коленях и наклеивал ценники на коробки с хлопьями. Увидев мистера Фрейтага, он радушно рассмеялся:
— Привет, Большой Человек! Что скажешь, Большой Человек?
Мистер Фрейтаг жестом пригласил Мануэля оставить свое занятие и подойти к нему. Ему надо было сказать что-то с глазу на глаз.
— В чем дело, Большой Человек?
Кончиками пальцев притянув ухо Мануэля к себе, он прошептал:
— Я потерял жену.
— Ой, нет!
— Сорок пять лет вместе прожили. Двадцать три дня назад умерла.
— Ой-ой-ой! Вот беда! Очень плохо.
— Еду сейчас на кладбище. Метель надвигается.
— Ох, такая была хорошая дама. Такая хорошая.
— Я заехал соли купить. Мне нужна грубая кошерная соль.
Мануэль подвел его к соли. Мистер Фрейтаг взял со стеллажа две пачки. На кассе Мануэль отказался брать деньги. Сам положил пачки в пакет и, как был, в рубашке с короткими рукавами, вышел на заснеженную улицу их проводить.
На прощанье они пожали друг другу руки. Мистер Фрейтаг, с трудом сдерживая слезы, сказал:
— Ты уж расскажи Долорес.
— Нехорошо это, — сказал Мануэль. — Ох нехорошо.
В машине мистер Фрейтаг вспомнил еще что-то и попытался открыть окошко. Не найдя на дверце ручку, он стал стучать в перегородку:
— Откройте! Я не могу открыть.
Рики нажала на кнопку, окошко открылось, старик успокоился.
— Мануэль! — крикнул он сквозь снегопад. — Мануэль, подойди-ка!
Молодой бакалейщик обернулся в дверях, устало провел рукой по волосам, стряхнул снег.
— Да, сэр.
— Мануэль, ты бы снег лопатой разгреб. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь поскользнулся.
Всю оставшуюся дорогу мистер Фрейтаг плакал. На коленях у него лежали две пачки крупной кошерной соли, и он так нежно держал пакет, словно это были останки миссис Фрейтаг. Снег бился в стекла машины тяжелыми клочьями, и Цукерман подумал, не попросить ли Рики повернуть назад. Метель уже началась. Но Цукерман чувствовал себя чистым столом, пустым столом, белесым выскобленным деревянным столом, ждущим, чтобы его накрыли. Сил в нем не осталось.
Они проехали под железнодорожным мостом, на котором спреем шести цветов были выведены надписи — будто нелепыми иероглифами.
— Вот ведь подонки! — сказал мистер Фрейтаг, увидев, как изуродовали общественную собственность.
В выбоинах на дороге под мостом стояла черная вода.
— Это преступление! — сказал мистер Фрейтаг. Тем временем Рики осторожно проезжала этот кусок пути. — Здесь ездят похоронные процессии. Катафалки, скорбящие, а Дэйли[53] лишь бы карманы набить, и все пусть идут к черту.
Они проехали через туннель, затем резко повернули на крутую мостовую вдоль железнодорожной ветки — там повсюду валялись какие-то ржавые железяки, а на другой стороне дороги, за высокой черной оградой начинались надгробья, километры кладбища без единого дерева, а вдалеке, у горизонта — огромное прямоугольное здание — видимо, какая-то фабрика, но из-за густого дыма, видного и сквозь метель, она напоминала нечто похуже.
— Здесь! — Мистер Фрейтаг застучал по перегородке. — Эти ворота.
И наконец разглядел, что шофер не мужчина. Он потянул Натана за рукав, но Натан был не здесь. Там, где кончается все, он тоже кончился. Он даже столом и то перестал быть.
Рики раскрыла черный зонт и сопроводила обоих пассажиров к воротам кладбища. Такая работа, и она ее выполняла. С уважением. К кому бы то ни было.
— Я увидел косу, девичью косу, но как-то это не осознал, — завел беседу мистер Фрейтаг. — У меня в мыслях только горе.
— Ничего страшного, сэр.
— Молодая женщина. И с машиной такого размера. В такую-то погоду.
— Начинала я в еврейском похоронном бюро. Это была моя первая шоферская работа.
— Неужели? Но… что вы возили?
— Родственников усопших.
— Поразительно!
— Я часто говорила мужу, что наверняка у евреев есть какие-то экстрасенсорные способности — так быстро они узнают, когда кто-то из евреев умирает. Скорбящим нет конца, откуда только они не приезжают, чтобы утешать родственников. Я тогда впервые общалась с евреями. После этого я и стала относиться к ним с уважением.