Фристайл. Сборник повестей

В отделении работали Олег Юрьевич с Грауэрманом — Никита «догуливал» свой отпуск. Измайлов вышел на работу сразу после похорон матери, хотя Никита на это не рассчитывал, думая, что теперь тот совсем «съедет с катушек». Но этого не случилось. Сергей Иванович дежурил по графику, работал хорошо и в отделении, и в поликлинике. Жалоб не было.

Лето заканчивалось, стало рано темнеть. В хорошую погоду Никита заходил за отцом, они долго гуляли вдоль канала. Усаживались на скрипучую скамейку на пустынном песчаной отмели, которую местные жители гордо именовали «пляжем», и разговаривали. Отец расспрашивал Никиту о матери, о детстве, об учёбе в институте, о друзьях… О маме Никите было трудно говорить. Ничего особенного он сказать не мог. Какой она была: ласковой? Строгой? Наверно, не слишком ласковой и не слишком строгой, но это была его мама — единственный в его жизни родной человек. Расстался он с ней, уйдя в армию, почти подростком — и больше её не увидел. Он отвечал на вопросы коротко, делая по началу усилие над собой. Но глаза отца смотрели на него с такой заинтересованностью, что Никита расслабился, стал говорить о самом важном, что было в прошлой его жизни. Особенно подробно он рассказывал о Михаиле, дружбой с которым всегда гордился — ведь началась она ещё в армии, когда были они желторотыми птенцами. Михаил тогда писал в штабе по ночам какие-то дурацкие плакаты и разрисовывал сослуживцам дембельские альбомы… А теперь его друг — архитектор. Вот даже на каком-то серьёзном конкурсе за свой проект русского храма самую высокую оценку получил. И всего добился сам — он ведь детдомовец, никто его по жизни за ручку не водил.

Однажды отец ему сказал.

— Конечно, мой долг перед матерью и тобой возместить невозможно. И так всё сложилось, что ты мне и жизнь спас…

Никита улыбнулся.

— В тот день было, кому Вас спасать и кроме меня. У нас бывает намного хуже.

Помолчали.

Отец, думая о своём, продолжил свою мысль.

— Я хочу кое-что тебе рассказать, Никита. Оправданий для меня нет, но ты должен знать всё. Я, действительно, струсил, когда узнал о беременности твоей матери. Действительно, сбежал на БАМ. Года через два пришло прозрение — стало безумно стыдно, я любил твою мать, и у меня в Ленинграде был ребёнок, о котором я ничего не знал, не знал даже — сын это или дочка. В первый же свой отпуск, я полетел в Ленинград, прямо из аэропорта поехал на квартиру, в которой прожил с мамой три очень хороших года. Но она не пустила меня за порог, даже дверь не открыла. Попросила больше никогда в её жизни не появляться. Что я мог поделать? Подумал, что, может быть, она теперь не одна? Но я не сдался. Я знал, где работает мамина подруга Наташа. Я поехал к ней в библиотеку. Она тоже сначала не хотела со мной разговаривать, только, когда узнала, что я приехал с БАМа, согласилась меня выслушать. Я сразу предложил ей деньги для тебя и матери. Она не взяла, сказала, что Нина никогда их не примет. Еле-еле мне удалось её уговорить оставить мне свой телефон, чтобы я мог узнавать новости о Нине и о тебе. Я звонил часто. Наташа это подтвердит, если ты у неё спросишь. Позже, убедившись, что я не отстану, она согласилась изредка принимать от меня и переводы. На Новый год, ваши с мамой дни рождения и всякие праздники я переводил ей какие-то суммы. Наташе приходилось покупать подарки для вас от имени своей семьи, за что она непременно получала выговор от Нины. Но теперь я всё про тебя знал: в какой садик ты ходишь, в какой школе и в каком классе учишься, когда получаешь аттестат зрелости… И все эти годы я не терял надежды на примирение с твоей матерью. Когда тебя призвали в армию, я снова поехал в Ленинград, теперь уже — Петербург, и позвонил Нине. Она неожиданно согласилась встретиться со мной, но не дома, а в ближайшем кафе. Думаю, ей было тогда очень одиноко без тебя. Разговаривали мы очень недолго. Она на меня не смотрела. Просто сообщила мне номер твоей воинской части. Когда я узнал, что ты служишь под Хабаровском, я подумал, что это — судьба. Но судьба была в другом — эта наша встреча с твоей матерью была последней. Когда я приехал в твою дивизию, мне сообщили, что ты улетел на похороны… Вот так-то, сын…

Никита растеряно молчал, не зная, что сказать. Отец продолжал.

— А потом наступили тяжёлые времена, ты знаешь, — они для всех были тяжёлыми. Одно за другим закрылись наши предприятия, моя высокая должность оказалась совершенно лишней. Я вынужден был вспомнить свою первую профессию, несколько лет работал машинистом электропоезда, зарплату часто задерживали на несколько месяцев и платили очень мало, я еле-еле сводил концы с концами. Ехать в Петербург было не на что. Помогать тебе я не имел возможности, хотя по-прежнему часто звонил Наташе. От неё я узнал, что ты поступил в медицинский институт, что учишься неплохо, хотя приходится и работать ночами. Когда у нас на Дальнем Востоке стала постепенно возобновлялась жизнь, реанимировали наше производство, и мне неожиданно предложили должность даже выше той, которую я занимал в прежние годы. Я быстро поднялся на ноги. Когда, наконец, решился позвонить Наташе и объясниться с ней по поводу долгого молчания, она поняла всё правильно, потому что у неё в семье были те же проблемы, и сообщила мне, что ты окончил институт, учишься в ординатуре на хирурга, что ты женился и что у меня родился внук. Она ничего не стала от меня скрывать: я узнал, что вы живёте на твою стипендию и еле-еле сводите концы с концами. У меня уже были достаточные средства, и я тут же прилетел в Петербург. Но у тебя — характер матери: ты не захотел разговаривать со мной.

Он замолчал. Растерянно молчал и Никита. Понемногу он осознавал всё, что говорил отец. Тётя Наташа… Столько лет хранить тайну! Он хорошо помнил эти праздничные подарки, помнил, как мама отчитывала свою подругу за бездумные траты! Помнил, как у него однажды вдруг появилась отличная зимняя куртка, и как летом муж тёти Наташи дядя Валера ни с того, ни с сего подарил ему новенький, потрясающий велосипед, о котором он даже мечтать не мог… Лерка, узнав об этом, устроила родителям настоящую истерику, потому что у неё самой велосипед был намного скромнее.

Пауза затянулась. Отец понимал, что сыну надо обдумать его слова, продолжил просто.

— Никита, я понимаю, что навсегда останусь для тебя только биологическим отцом. Но стать другом вашей семьи я, может быть, ещё успею. И для внука своего я бы очень хотел стать настоящим дедушкой, не только биологическим…

Никита, глядя куда-то в бок, ответил не сразу.

— Димка сейчас с любопытством на Вас смотрит. Ему объяснили, что дедушка все эти годы жил очень далеко, показали на карте, где находится Хабаровск, а где живём мы… Он нам с восторгом рассказывал, как вы играли с ним в железную дорогу, которую он в последнее время совсем забросил. Вы очень интересно ему рассказывали, как устроены вагоны, как они цепляются друг за друга.

Неожиданно он услышал.

— Дело в том, Никита, что я уволился с работы и уехал из Хабаровска навсегда.

— Почему?!

— Прежде всего, я решил жить где-нибудь рядом с вами. А работа… Должность моя всегда была заманчивой. Но возраст подпирал, и мне уже исподтишка показали человека, подготовленного на моё место. Я не зря задержался в Череповце. Там смежное предприятие, меня на этом заводе по работе хорошо знают. В общем — мне предложили должность главного технолога, и я согласился. Амбиции у меня уже не те, что в молодости. Я должен был выйти на работу ещё две недели назад, и вот эта авария…

Никита даже растерялся, не зная, что сказать. Отец понял, улыбнулся и сменил тему.

— Тебе не удалось узнать, где моя несчастная «Нива»?

— Это было несложно. Я забрал её у гаишников и отдал в ремонт. Конечно, правый бок у неё изрядно помят, но мне по блату скинули цену. Обещали на днях починить. Механики наши — отличные мастера, я к ним часто обращаюсь за помощью, когда не могу справиться со своими древними «Жигулями». Как видите, бегает пока мой автомобиль…

— Вчера директор завода мне сказал по телефону, чтобы этот лимузин я подарил больнице для хозяйственных нужд. Послушай, Никита… Я очень благодарен Надежде Игнатьевне за приют. Но, как говорится, пора и честь знать. Мне надо возвращаться в Череповец. Я продал неплохую квартиру в Хабаровске, договорился с местным риелтором — она обещала мне найти что-нибудь подходящее в Череповце …

— Хорошо. Я завтра продлю Вам больничный ещё на десять дней. Только не забывайте, что я запретил Вам ещё месяца три заниматься тяжёлым физическим трудом, поднимать тяжести и садиться за руль. Мы обязательно будем встречаться или здесь, или в Череповце, я буду следить за вашим поведением, — закончил он с улыбкой.

— Насчёт руля, можешь не беспокоиться. Я теперь буду ездить только на заднем сиденье…

— Ну, это все, кто побывал в аварии, поначалу так говорят. А где-нибудь через пару месяцев глядишь — уже опять баранку крутят…

— Возьмёшь мне билет на вторник на поезд? Не хочу на автобусе ехать.

— Я отвезу Вас на своей машине, Пётр Васильевич. Я эту неделю ещё в отпуске.

— Послушай, Никита… — Глухо произнёс отец. — У меня к тебе большая просьба. Пожалуйста, не называй меня по имени отчеству… Я каждый раз вздрагиваю. Лучше никак не называй, только не по отчеству…

Сын ничего не ответил, промолчал.

С некоторыми изменениями жизнь покатилась дальше. Сын переходил из класса в класс, как и в далёкие отроческие годы его отец — без громких успехов и с периодическими встрясками от родителей. Ссорились, ругались, мирились — и вдруг оказалось, что их Димасик, Димуля, Димка уже в девятом классе. Весной — экзамены. Что-то будет?

Напряжённость в отношениях с отцом у Никиты не проходила достаточно долго. Отец оказался человеком тактичным, с расспросами не приставал, услуги свои не навязывал. С Верой и тёщей мог болтать о чём угодно, но с сыном — только по делу. Никита больше не называл отца по имени отчеству, но… Теперь он его вообще никак не называл, просто обращался на «вы». Вере это очень не нравилось, но она довольно долго молчала, только бросая укоризненные взгляды на мужа. Но, наконец, всё-таки сказала:

— Ты знаешь, Никита, меня мама ещё в детстве учила, что, разговаривая с человеком, тем более, с пожилым, к нему надо как-то обращаться. Ты не находишь, что твоё общение с отцом просто неприличное?

— А как ты предлагаешь мне его называть — «Папочкой? Папулей?»

— Не ёрничай, пожалуйста! Есть совершенно нейтральное слово — «отец». Оно абсолютно ни к чему не обязывает. Постепенно привыкнешь и перестанешь напрягаться. Постарайся сделать усилие над собой, по крайней мере, ради сына. Он пока воспринимает всё естественно, но вскоре начнёт задавать вопросы…

Дима, и в самом деле, подружился с дедушкой, который теперь жил и работал не в далёком Хабаровске, а совсем близко, в часе езды, и приезжал довольно часто. В Череповце у него была приличная двухкомнатная квартира, он рассчитывал, что семейство Быстровых будет приезжать к нему часто, и можно будет не тесниться в одной комнате, которой ему вполне хватило бы одному. После дорожной травмы дед восстановился полностью, и, как предсказывал Никита, вскоре уже сидел за рулём новенького юркого кроссовера, на котором было удобно разъезжать по небольшому городу и по узким лесным дорогам в лесу, выезжая за грибами и ягодами.