Нелюдимый

— Кира, что ты задумала?

Судорожно вытолкнув воздух из лёгких, я слишком нервно отвечаю.

— Не спрашивай. Просто дай мне… кое-что сделать… Для тебя.

Стараясь не думать о реакции мужчины на мои слова, я вырываю руку и дрожащими пальцами касаюсь резинки его спортивных брюк. Мне кажется, что выпуклость стала ещё больше и это меня ещё сильнее смущает. Я ненадолго притормаживаю и от волнения кусаю губы.

А может мне и не надо снимать с Кости штаны? — внезапно приходит в голову. Возможно я смогу и так сделать это…

С резинки, моя ладонь спускается вниз, пока не касается выпирающей твёрдости. Больше я ничего не успеваю сделать. Под свист мужского дыхания, мою ладонь накрывает Костина рука и отстраняет её в сторону.

— Кир-ра! — хрипит в ухо его голос, а потом Григорьев притягивает меня к себе и тихо продолжает, — ты зачем? Не надо…

Его руки настолько сильно сжимают меня в объятиях, что причиняют мне боль. И вдруг он резко отстраняется и сжимает мои щеки ладонями, тем самым заставляя заглянуть ему в глаза.

— Зачем ты всё это делаешь… обманываешь..? Ты ведь совсем меня не хочешь. Тогда к чему это? Я от тебя ничего не требую и не прошу. Я и без того, готов кожу с себя содрать за то, что тогда воспользовался твоим состоянием… Как чёртов уёбок, я лишил тебя того, что мне не предназначалось и что бы ты, при других обстоятельствах, никогда мне отдала… Кира! Ты никогда не должна отдаваться мужчине без любви или желания. Никогда, слышишь меня?

Костя резко выпускает меня из объятий и снова отходит в противоположную сторону.

— Меня ведёт от тебя… — практически сразу продолжает он, — я очень тебя люблю и безумно хочу, но… Но всё это не должно тебя волновать. Я помогаю тебе просто так… не рассчитывая на расчёт… или что бы то ни было. Помни об этом.

Григорьев прямо в гараже закуривает сигарету и распахивает дверь на улицу.

— Я покурю… Дай мне минут пятнадцать, а потом поедем.

Костя

Впустив в лёгкие очередную огромную порцию дыма, я не сразу, с большой задержкой, выдыхаю её изо рта. Сейчас я курю не для того, чтобы накуриться или расслабиться. Сейчас я курю для того, чтобы легкие и горло стало разрывать от огромных, нескончаемых затяжек никотина. И тогда бы я смог переключиться от терзаний душевных, на физический дискомфорт.

Раньше я часто так делал — сознательно причинял себе физическую боль, чтобы не было более страшной боли — душевной. В итоге, к шестнадцати годам, я имел по несколько шрамов на руках и животе. Потом я перестал колечить тело, но сейчас…. Сейчас я бы с удовольствием, вскрыл самый свой давний шрам, расковырял бы его сигаретой, которая к тому же не помогала мне в данную минуту.

«Надо уметь приводить мысли в порядок» — слышится в голове голос бабули и я в который раз проклинаю чертов порядок, без которого давно уже не умею жить.

Порядок! С самого раннего детства я только и слышал это слово. Его мне вкорчёвывали в мозги любыми доступными способами. Бабушка — учёный-математик и папа — инженер-проектировщик в крупном столичном исследовательском бюро, служили, культивировали и преданно восхваляли «порядок» во всех сферах своей жизни. Всё, что заходило за черту священного порядка, обозначалось одним-единственным словом — «недопустимо».

Недопустимо нарушать правила, недопустимо есть сладкое, недопустимо иметь игрушки (они создают беспорядок), недопустимо непослушание, недопустима любовь…

Когда папа встретил мать, бабушка сразу поняла, что она — "недопустимая жена для отца". Бабуля то поняла, а папа по настоящему влюбился. Влюбился без памяти, безумно. Он никого так больше не любил, так и остался однолюбом, но… Но и тут бабушка оказалась права.

Мать какое-то время просто смеялась над тридцатилетним ученым-ботаником, который ходил за ней, двадцатилетней девчонкой, по пятам. Но потом Любу выгнали из дома за пьянство и ей пришлось прийти к влюблённому в неё Валере. Бабушка долго не прописывала мать в столичной квартире, игнорировала её, но забеременев Люба и сама стала бабулю гнобить и издеваться. Могла залить всю квартиру нечистотами, побить фамильную посуду, разорвать подушки… Чего только за девять месяцев не произошло.

Папа смотрел на войну мамы и возлюбленной сквозь пальцы, никого не поддерживая и не осуждая. Главное Люба рядом, а мать постепенно смириться, — говорил он тогда.

Всё изменилось, когда на свет появился я. Через две недели после родов, мать пошла в магазин и пропала. Отец обыскал все больницы и морги, обратился в полицию… Всё было бесполезно. А через месяц мать объявилась сама. Худая, отекшая от многочисленных пьянок и побитая. Отец её выгнать хотел, но она плакала, просила прощение и он её принял. Бабушкины слова и угрозы, отца снова не тронули.

Три года подряд наша семья так и жила. Мать бросала меня и отца, уходила на месяц в запой и каждый раз отец всё прощал. Бабушка даже съехала от нас, чтобы не видеть во что Люба превратила отца. Он прощал ей всё. Даже когда мы все заразились венерическим заболеванием, отец утверждал, что это не от Любы, а от уборщицы, которая приходила убирать квартиру раз в неделю. А потом…

Мне тогда было около четырёх лет, но я до сих пор всё помню как будто это было вчера. Я тогда только переболел, поэтому лежал в кровате в зале, а мать смотрела телевизор. Если Люба была дома, она либо смотрела телевизор, либо разговаривала по телефону. Никаких игр или занятий со мной она никогда не инициировала. Я её даже побаивался: мать могла стукнуть меня по голове, если считала, что я ей надоедаю.

В тот день в дверь позвонили и мать побежала открывать. Почти сразу к нам в зал вошли двое мужчин и мать, которая громко смеялась и обнимала то одного, то другого. Я тогда закаменел от страха, а они — не обращали на меня внимание. Мужчины стали разбирать пакеты и заставлять стол бутылками и закуской.

Спрятавшись под одеяло, я прикрыл глаза и стал тихо молиться. Я много раз слышал как молится бабушка-соседка, с которой меня иногда оставляли, и теперь воспроизводил её слова с предельной чёткостью. Шептал и шептал заученные строчки, пока не услышал то, что привело меня в ужас. Мать теперь не смеялась, смеялись они, крича всякие пошлости. Мать громко стонала и кричала… Я тогда не знал, что мужчины с ней делают… Мне казалось, что они её убивают… вдвоём… И вскоре очередь дойдёт и до меня.

Не знаю сколько продлилась эта ужасная какофония, но всё прекратилось, когда хлопнула входная дверь. И вот здесь началось ещё более страшное. Крики отца, матери и неизвестных мужчин слились в адскую мелодию, которая оборвалась так резко, что я даже подумал, что умер. Но нет…

Яркий свет ударил в глаза и я не сразу смог понять, кто вытащил меня из под одеяла.

— Сынок, — прохрипел голос отца, — закрой глазки и не открывай. Мы с тобой пойдем к бабушке-соседке.

Глаза я закрыл сразу, но горячее и мокрое плечо отца, в которое я вцепился мёртвой хваткой, заставило меня приоткрыть одно веко.

Плечо и всё тело отца было в крови. Пол тоже был в крови. Кругом одна кровь…

— Сынок, не смотри. Прошу…

Широкими шагами отец преодолел зал, потом прихожую. Открыв дверь, папа позвонил в соседнюю квартиру.

— Никогда не верь женщинам, Костя. Держи голову в холоде и порядке… Я не смог и вот как вышло… Мы с тобой никогда больше не увидимся, сынок… Прости меня за всё…и прощай.

Под крик соседки, папа поставил меня на пол и ушёл.

Только через три дня я узнал, что кроме бабушки у меня больше никого не осталось.

Через год, "добрые" люди, мне рассказали, что отец убил мать и двух её любовников, а сам через сутки умер в больнице от ножевого ранения, полученного в той драке.

Бабушка не смогла остаться в столице. Бесконечные разговоры и сплетни вывернули наизнанку внешний порядок семьи Григорьевых. С трудом пережив смерть отца, бабуля ожесточилась и превратилась в гневливую старуху. Через год, после очередной ссоры с соседями, она собрала наши немногочисленные вещи и мы уехали в маленький городок в провинции.

Пока мы тряслись в салоне старого междугороднего автобуса, бабушка без конца шептала мне в ухо.

— Посмотри, Костик, какое горе принесла твоя мать… Она забрала у меня всё… Сына, дом, работу, положение… Всё! Прнимаешь?!… В тебе тоже течёт её грязная кровь… Ты — Костя — всегда должен помнить об этом и слушать меня во всём, а главное, ты обязан жить в порядке. Только порядок вытравит из твоей крови недопустимую грязь Любки…

Она шептала, наговаривала, и я уже тогда, в пятилетнем возрасте, начал осознавать две вещи: во мне течет грязная кровь и я всегда должен соблюдать порядок.

В город мы приехали ранним утром и сразу же отправились в дом бабулиной матери. Она умерла ещё до моего рождения, а её старенький дом бабушка не успела продать. Квартиру в столице, после переезда, мы практически сразу продали. На вырученные деньги, бабуля решила строить новый дом. Она заявила, что он будет стоять на том же участке, где находиться старенькая изба её матери.

К новой жизни я привыкал плохо. К ночным кошмарам, которые преследовали меня в столице, добавилось безумное желание пускать себе кровь. Вначале я расковыривал иголкой уже имеющиеся небольшие ранки, а потом стал делать порезы на руках и ногах. Однажды бабуля увидела как я вскрываю очередной порез и отхлестала меня по рукам.

— Ты что же делаешь? — прорычала она.

— Выпускаю из себя грязную кровь, — откровенно прошептал я в ответ, после чего бабуля перестала лупить меня по рукам, — я её сейчас выпущу и стану хорошим.

Я до сих пор помню как побелела бабушка. Она кинулась к шкафу, где всегда был идеальный порядок и стала как безумная в нём рыться. Наконец вытащив из шкафа папку с документами, бабушка потащила меня в психиатрическую больницу.

В этой больнице я пролежал почти год и только за три месяца до поступления в первый класс, бабушка забрала меня оттуда. Забрала, но не отказалась от мысли активно лечить меня у психиатров. Все школьные каникулы я либо лежал в психбольнице, либо меня отправляли в санаторий для детей с психоневрологическими расстройствами.

По началу я бабушку не осуждал. Для меня было главным, чтобы она не переживала и чтобы я не портил её жизнь недопустимым поведением. Но в десять лет произошло то, отчего мои повторяющиеся каникулярные ссылки превратились в пытку. После роковой встречи, я больше не хотел тратить время на лечение.

В начальной школе у меня был всего один друг — Игорь. На мой детский взгляд, он был очень умным и правильным. Всегда чисто одет, подготовлен и очень немногословен. Порядок в чистом виде.

— Вот с таким мальчиком и нужно дружить, Костик, — все время твердила мне бабуля и я стал подсознательно к нему тянуться.

Более всего мне нравилось то, что он, как и я, не любил разговаривать. Игорь не лез ко мне с расспросами даже тогда, когда увидел мои руки с многочисленными порезами. Друг прищурился, потом задумчиво заглянул мне в глаза и не услышав объяснений, просто опустил взгляд. Правда потом, во втором классе, я в двух словах рассказал Игорю свою историю. Он молча выслушал и не осудил. Даже помощь предложил, но чем тогда мы — дети — могли помочь друг другу…